«Вы, господа, обладаете самым смутным представлением об упырях. И ладно бы причиной тому было ваше знакомство с сочинениями графа Алексея Константиновича Толстого — весьма, надо заметить, любопытными и увлекательными, однако, увы, отмеченными печатью глубокого романтизма, посему ничего общего с истинным положением вещей не имеющими. Так ведь нет, — сочинений графа Толстого вы не читали. Вы наслушались невесть кем выдуманных легенд, даже не легенд — побасенок. Даже не побасенок — сплетен. Скверно, скверно, господа. Ну да ничего. Если вы соблаговолите меня выслушать, я расскажу вам об обстоятельствах одного происшествия, имеющего непосредственное отношение к упырям. Упырям, прошу заметить, самым что ни на есть подлинным, посему отличным от череды рожденных фантазией литераторов образов. Так что прошу вас, устраивайтесь с удобством и запаситесь терпением. Повествование такого рода не терпит сумбура, требует от автора уважительного отношения к деталям, оттого рассказ мой будет обстоятельным» — так говорил Кирилл Кириллович Ухтомский. Здесь впору было бы описать, как рассказчик оправляет отвороты рукавов шлафрока и набивает любимую венгерскую трубку с длинным мундштуком, однако сделать это не удастся, потому как разговор происходил не у камелька, а на огороде.
Кирилл Кириллович, весьма бодрый, несмотря на преклонный возраст, военный пенсионер, одетый в майку и синие пижамные штаны, сидел среди клубничных грядок, которые только что освободил от сорняков, на перевернутом оцинкованном ведре и курил «Дымок». Еще краше выглядели «господа», коим был адресован пролог истории о всамделишном упыре. «Господами» огородник Ухтомский именовал меня и моего соседа по даче Митьку Ермолаева — двух остолопов, вымазавших рожи имитирующим кровь вишневым вареньем, соорудивших себе из огрызков сушек клыки вроде вампирских и с дикими воплями выскочивших из зарослей малины у старика за спиной. Военный пенсионер даже не вздрогнул — глянул на нас придирчиво и спросил:
— Что же, господа, по вашему разумению, сей маскарад должен означать?
Я несколько, смутился, Митька, похоже, тоже, однако быстро сориентировался и ответил:
— Мы, Кириллович, вурдалаки. Сейчас кровь из тебя высосем.
Митька был нагловатым мальчишкой. Куда наглее меня, домашнего и трусоватого ребенка. Тыкнуть старшему ему ничего не стоило. Еще он покуривал и являлся обладателем украденной у дядьки-моряка колоды карт с изображениями голых женщин. Колоду приятель мой хранил в банке из-под югославской ветчины на чердаке дедовой сараюшки и время от времени устраивал там же — на чердаке — просмотр этой срамной диковинки, собирая со зрителя по рублю с носа.
— Вурдалаки… — старик Ухтомский кивнул. — Вот оно, оказывается, в чем дело.
Он закурил и произнес приведенную выше тираду. Закончил так:
— Вы, господа, все же присели бы.
Митька опустил тощий зад в замызганных штанах прямо на землю, я последовал примеру товарища.
— Ну что же, — сказал пенсионер. — Тогда начнем, пожалуй. Но прежде хочу предостеречь вас, господа, от употребления термина «вурдалак». Нет такого слова, она выдумано — пусть и «солнцем русской поэзии». Полагаю, Александр Сергеевич попросту соединил «волколака» с «вурколаком». Так прежде именовали оборотней. Но упыри вовсе не оборотни и не кровососы, как вы ошибочно полагаете. Что вам, господа, слышится в слове «упырь»?
Мы с Митькой переглянулись и пожали плечами.
— Ничего не слышится.
— Это оттого, что вы глухи к живой речи. Но если взять на себя труд вслушаться, станет ясно, что в основе названого слова — упрямство. Упырь, господа, попросту упрямец. Совершенно невероятный, обратите внимание, упрямец, восстающий даже против того, против чего, казалось бы, восстать невозможно. Упыри настолько властолюбивы, что со страстью своей не намерены расставаться и после смерти. И в непоколебимом стремлении взять верх над неизбежностью готовы на все. Тем и страшны. Вот так-то. А вы говорите — кровь. Кровь — это цветочки, уверяю вас. Упырю кровь не интересна, ему нужна душа, а не кровь. Да не одна… Чем больше душ — тем лучше.
Мне стало страшновато: вот завернул Кириллович, ничего не скажешь. Мы с Митькой обратились в слух, а старик наконец приступил непосредственно к повествованию.
— История эта приключилась более 40 лет назад. Летом 1945 года волею судеб, а точнее, волею командира моего полка, майора Мякинина, оказался я в маленьком силезском городке — километрах в десяти от Герлица, на самой польской границе. Рота, которой я — в ту пору лейтенант — командовал, была откомандирована в распоряжение местной комендатуры с целью несения караульной службы. Что мы там караулили, никто толком не понимал. Ни складов, ни коммуникаций, городок тихий, население — женщины, старики, дети да несколько мужчин-инвалидов. Половина — поляки, половина — немцы. Разве что на национальной почве редкие конфликты случались: поляки немцев и до войны не жаловали, равно как и немцы поляков, а уж после так и вовсе ненавидеть стали. Потому периодически чинили друг другу мелкие пакости — заборы ломали, собаками птицу травили, чужие покосы прихватывали. Мы, конечно, эти распри пресекали немедленно, с зачинщиками в комендатуре проводили разъяснительные беседы и отпускали с миром. Короче говоря, служба текла вяло, однако никто из моих солдатиков не роптал: многие и Сталинград, и Киев прошли, потому спокойствие — пусть и нудное — ценить были приучены. Но однажды случилось происшествие, о котором я вынужден был среди ночи доложить коменданту.
Приходят двое моих солдат и приводят парочку — женщину-немку лет 40 и дочь ее — девицу лет 18. При дамах — лопаты. Взяли их мои орлы на местном кладбище — свет фонарика немок выдал. Что они там делали, зачем лопаты им понадобились — задержанные объяснить толком не могут даже через переводчика. Повторяют одно и то же: родственница у них там похоронена — мать мужа женщины, свекровь по-нашему, девице — соответственно — бабушка. Бумажку мне тычут от местного пастора, а том, что Магдалена Шульц 1880 года рождения преставилась 11 января 1944 года. Церковного обряда, ввиду невозможности проведения оного, над ней не совершалось, тело было предано земле без излишних проволочек. Бумажка, конечно, бумажкой, но вот объяснить, чего ради они покойницу ночью, да еще вооружившись лопатами, навестить решили, дамы никак не хотят. Долго я думал — будить коменданта или нет. В итоге решил послать ему рапорт, а немок приказал задержать. Уж они просили, плакали: мол, дома ребенок больной, но я от решения своего не отступил.
Утром пришел комендант, капитан Гагарин. Я ему говорю: может, отпустим женщин, все они осознали, в меру напуганы. Посему есть все основания полагать, что безобразничать больше не будут. Но капитан въедлив — привязался к лопатам. Что они, дескать, рыть там собирались? Пусть объяснят. Ну как у них на кладбище тайник с оружием, ну как диверсия назревает. Снова принялись мы немок допрашивать — лопочут какую-то ересь про фиалки на могиле. На вопросы о том, почему цветник они именно ночью обихаживать намеревались, не отвечают — дурочками прикидываются, непонимающе глаза округляют. Не знаю, чем бы дело кончилось, но тут прибежал в комендатуру пастор — тот самый, бумагой от которого дамы свое пребывание на кладбище оправдать норовили. Должен отметить, что пастор этот у нас на хорошем счету был. Хоть и служитель культа, но, так сказать, прогрессивный — настолько, насколько это, конечно, возможно. В 1943-м — после гибели армии фельдмаршала Паулюса — он что-то неодобрительное насчет Гитлера на проповеди сказал, за что год с лишком провел в тюрьме. Может, его там и прихлопнули бы, но тут мы подошли: фашистам не до пастора стало, отпустили его. Вот такой поп. Он еще малость и по-нашему разговаривал, потому как в 1915 году попал в Восточной Пруссии в плен и в лагере под Псковом находился. Но это уж так, штрихи к портрету. Немки попа как увидели, напугались пуще прежнего. Стали просить его молчать — мол, они любую кару снести готовы, одного не хотят: чтобы раскрылась позорная тайна их семейства. Пришлось эту парочку снова отправить в камеру. Взялись за пастора. Вскорости все прояснилось — поп и не думал отпираться.
Вырисовывалась сущая чертовщина, в которую комендант сразу верить отказался, да и, признаться, поначалу не очень верил. Со слов пастора выходило, что в семействе Шульц объявился свой собственный нахцерер. Здесь, господа, я должен прервать на время свои рассказ, чтобы объяснить вам суть этого явления. Нахцерер — это и есть самый настоящий упырь. В отличие от столь милых вашему сердцу выдуманных вурдалаков и вампиров, нахцерер не пьет людской крови и даже не покидает своей могилы, а насылает на людей болезни и несчастья исключительно на расстоянии. Собирает вокруг себя тех, кем привык еще при жизни повелевать. Кто становится нахцерером — вопрос. Во всяком случае, далеко не каждый властолюбец. И даже не так уж важно, был над покойником проведен церковный обряд или нет. Куда важнее присущая усопшему жажда власти, совершенно дьявольская жажда власти, ради которой он с самой смертью готов тягаться. Считается, что нахцерер, пробудившись в могиле, начинает поедать свой саван, и чем больше он его грызет, тем скорее смерть тех, чьи души он наметил себе в распоряжение. Впрочем, от нахцерера можно откупиться, вернее, можно его нейтрализовать. Для этого в рот чудовищу нужно положить три золотые монеты или три драгоценные безделушки. Можно использовать и серебро, и даже медь — ценность предметов, отданных нахцереру, не так уж и важна, важно, чтобы их было три. Число это, надеюсь, объяснять мне не придется, поскольку даже вы, господа, наверняка слышали о Пресвятой Троице.
Возвращаясь же к Шульцам, должен, со слов пастора, сообщить следующее. До войны семья жила складно и зажиточно — держали две скобяные лавки и мастерскую, в которой изготавливали угольные котлы. Заправляла семейным предприятием престарелая вдова, фрау Магдалена, сыновья и их жены в этом ей помогали. С войной дела, конечно, хуже пошли, но все равно не бедствовали Щульцы. Даже после того, как двух сыновей старухи в армию призвали, управлялись с делом. Беды начались после кончины фрау Шульц. Хоронили главу семейства без священника — пастор наш, напомню, в застенке пребывал. Схоронили, а через месяц пришло известие, что погиб на Восточном фронте старший сын старухи — муж и отец задержанных на кладбище женщин. Его звали Отто. Через какое-то время новое горе — брат Отто, Вилли, сгорел в танке. Не насмерть сгорел — еще несколько недель в госпитале во Франции мучился, но все равно помер. Поначалу убитые горем вдовы закономерности в тех смертях не нашли — все же война идет: все вокруг рушится, все вокруг гибнут. Только следом за отцами дети малые пошли. Сперва девочка Вилли от брюшного тифа умерла. Где она его подхватила — родня понять не могла: даже воду для чистки зубов ребенку кипятили, а вот на тебе.Мать девочки двойного удара не перенесла — наложила на себя руки. Только похоронили, а уж нового покойника пора оплакивать. Старший сын Вилли сбежал из дома укрепления строить — там его вместе с товарищами наша бомба и накрыла. Вскоре война кончилась, вроде должно полегче сделаться, так ведь нет — самый младший сын старухи, Герхардт, пошел в лес хвороста набрать да подорвался на мине. От некогда большой семьи остались жена Отто Шульца, его старшая дочь и дочь младшая — 5 лет. Тут-то жена Отто и смекнула, что неспроста веревочка вьется, петлей стягивается. А может, не смекнула, может, подсказал кто, что старуха-покойница решила подле себя всех своих собрать. И тут же — на следующий буквально день — слегла младшая ее девочка. Скарлатина. Едва дышит — с каждым днем все хуже и хуже ребенку становится. Вот тогда вооружились жена и старшая дочь Отто Шульца лопатами, взяли из семейной шкатулки три золотых кольца, некогда старухе принадлежавших, и отправились ночью на кладбище. Но едва подступились к могиле, как заприметили их мои солдатики. Таков был рассказ пастора…
Далее священник умолял и коменданта, и меня позволить-таки могилу вскрыть, дабы отдать покойнице три кольца и тем самым заткнуть ненасытную пасты нахцерера. В том, что старуха — нахцерер, у пастора не было ни малейшего сомнения. Комендант выслушал историю до конца, выслушал просьбу и не на шутку осерчал — категорически запретил всякое гробокопательство. Даже по старой партийной привычке начал попа стыдить: вы, мол, вроде как служить добру поставлены, а занимаетесь сущей бесовщиной. Срамота! В общем, был капитан Гагарин неприступнее самой неприступной линии обороны. И я его, господа, понимаю. Мы же в Германию пришли как освободители, как воины светлой прогрессивной идеи — не могли мы до мракобесия опускаться. Пастора отправили с глаз долой, предварительно, правда, пообещав досок на ремонт крыши в храме. Следом отпустили вдову Отто Шульца и его старшую дочь. Возможно, господа, я вскорости и забыл бы об этом происшествии, но тем же вечером ко мне на квартиру явилась одна из задержанных — девица, внучка злосчастной Магдалены Шульц. Стоит несчастная, трясется, смотреть страшно. Я ее усадил, спрашиваю — что угодно. А она выкладывает передо мной на стол кольцо с бриллиантом. С весьма крупным, господа, бриллиантом. Я такие только в музеях впоследствии видел. Выложила и говорит:
— Это вам, герр офицер. Вы благородный человек, это по глазам видно. Не дайте погибнуть моей сестренке — позвольте все же раскопать могилу нахцерера.
— Уберите немедленно, — вскричал я. — Иначе я вынужден буду вас арестовать за попытку подкупа должностного лица. Девица кольцо в платочек убрала, встала, вроде как идти собралась, только вижу — совсем ей худо: взгляд плывет, качает несчастную из стороны в сторону.
Снова я ее усадил, налил чаю, сахару от души в кружку насыпал и уже мягче спрашиваю. Что, мол, за кольцо она мне совала, уж не покойной ли бабки?
— Нет, что вы, — отвечает девушка, — это кольцо мой папа подарил моей маме на венчание. Мы хотели вам его отдать, чтобы вы все же разрешили… Понимаете, малышке Урсуле совсем плохо…
Кольцо, господа, я, конечно, не взял, и это обстоятельство пусть отчасти, но извиняет должностной мой проступок, который заключался в легком намеке на то обстоятельство, что нынешней ночью патрулей возле кладбища не будет, и рассуждении о проверенном фронтовом способе маскировки фонаря посредством куска ткани. Впрочем, я не ищу оправдания, поверьте.
Конец той истории счастливый. Маленькая Урсула поправилась. Удалось ли ее матери и сестре добраться до нахцерера или лекарства помогли — не знаю, но девочка ожила. Впрочем, как бы там ни было, я чувствовал себя причастным к этому чудесному спасению. Всякий раз, встречая в огороде ночную свою посетительницу или ее мать, я ловил на себе полные благодарности взгляды. — Старик Ухтомский скомкал опустевшую пачку «Дымка» и в карман пижамных штанов. — А теперь прошу вас привести себя в надлежащий вид. Вон там, — он указал в сторону своей домушки, — бочка с водой, только нынче наполнил. Извольте умыться, а то выглядите, уж простите великодушно, несколько глупо.
Мы с Митькой повиновались.
Прошло несколько лет, и вот однажды, будучи уже студентом физмата, я пересказал историю старика Ухтомского о нахцерере отцу. Родитель выслушал меня и покачал головой: «Странно, очень странно, мне Кирилл Кириллович всегда рассказывал, что до 1946-го служил в Иране».
3 700
Загрузка...
