В один из солнечных августовских дней известный на всю округу поэт Михаил Шарпов возвращался домой из кафе, где он любил обедать и посочинять новые стихотворные формы, сидя за шатающимся столиком, покрытом темными пятнами кофе, от которого он ну никак не мог отказаться. Серая рубашка его, между прочим, тоже всегда была покрыта этими пятнами, а на брюках оставалась кошачья шерсть от кота хозяина заведения, любившего полежать у него на ногах.
Идя по асфальту скользящей походкой, Шарпов приблизился к дому, позади которого возвышалась черная береза, раскинувшая безлистные ветви. Выглядела она угрюмо и, если честно, тянуло от нее странноватым холодком, который слегка доставал и до Михаила, но он все же старался не обращать внимания на страшное дерево и вошел в подъезд. На третьем этаже поэт остановился у крепкой железной двери и позвонил два раза, а затем еще четыре раза стукнул, как бы желая поторопить жильца квартиры.
В ней жил один очень давний и добрый друг Шарпова, господин Бесцветов, известный писатель, автор многих романов. В его книгах были и смелая игра красок, и герои со сложными характерами, и сотни символов, в которых все уже давно запутались. Бесцветов всегда был человеком трудолюбивым и улыбчивым, с очень маленькими глазками, подмечающими каждую деталь природы. И внешне выглядел прекрасно: крепкое тело, прямая осанка. На лице — полуулыбка-полунасмешка.
Дверь наконец-таки открылась, Шарпов шагнул вовнутрь, но, увидев стоящего перед ним человека, сразу подумал, что ошибся квартирой. Стоял перед ним не его лучший друг Бесцветов, а какой-то худенький мужичок со впалыми глазами, горбящийся и трясущийся, но не от холода — в квартире было жарко, — а от собственной слабости. И лишь одна маленькая деталь выдала во всем его образе Бесцветова — небольшая горбинка на носу.
— Евгений, друг, ты ли это?
— Да, Миша. Да. Это я. Не узнал меня?
— Да как тут тебя узнать, мой добрый друг? Мы с тобой уж сколько не виделись, месяца два или три? Что с тобой стало?
— Не знаю, если честно, — коротко ответил Бесцветов.
Не поднимая больше глаз на лицо приятеля, хозяин квартиры прошел медленными шагами до зала, где опустился на диван и, скрестив руки на груди, уставился в белый потолок, покрытый желтыми пятнами, как и вся одежда писателя. Шарпов не понимал, что могло пройти с его товарищем такого, чтобы он за столь короткий срок — всего лишь пару месяцев! — из симпатичного молодого человека превратился в старика, у которого даже ноги при ходьбе подгибаются, словно еще чуть-чуть, и он свалится на землю от усталости.
Михаил опустился на кресло напротив дивана и, сложа нога на ногу, стал разглядывать комнату в поисках ответа. Внимание его тут же привлекли разорванные бумажки, разбросанные на столе возле кресла. Взяв одну из них, Шарпов прочел: «Не могу! Болею! Ну попросту… (далее текст отсутствовал)».
— Что-то давно я не видел твоих рассказов в журнале. Ты ушел в другое местечко? — решился-таки нарушить тишину Шарпов.
— Нет. Ничего не пишу вот уже шестьдесят восемь дней. Не знаю, что со мной случилось.
— Женя, Женя! Ну, конечно, ты не знаешь, что с тобой случилось! Ты хотя бы в зеркало смотрел на себя? Да ты весь бледный, как смерть. У тебя, случаем, температуры нет?
— Нет. Только насморк и… и… — Бесцветов успел прикрыть рот ладонью и громко чихнул.
— Ну вот же! Простуда! — воскликнул Шарпов, нашедший наконец ответ на загадку. — Так, лежи дома, никуда не выходи, а я пока что схожу в аптеку и куплю что-нибудь от насморка и противовирусное, чтобы болезнь твоя не прогрессировала. А ты пока что займи себя чем-то.
— Чем же? — вяло спросил Бесцветов.
— Да хоть рассказ какой-нибудь коротенький напиши, отвлекись! — И Шарпов вышел из квартиры, запер дверь и побежал в больницу.
По пути поэту попадались многие знакомые, и каждому он отвечал так: «Прошу прощения, очень тороплюсь! У господина Бесцветова простуда. Срочно бегу в аптеку за лекарствами!»
А тем временем писатель пытался последовать совету друга. Он взялся за ручку, вывел пару кривых слов, потом еще что-то, но на этом его полет фантазии закончился. Идей не было. Он порвал лист и взял другой, а затем еще один, и еще один, и еще… Когда Шарпов вернулся, на полу валялось порядка сорока таких листов с парочкой слов. Ничего толкового Бесцветову написать не удалось.
Началась первая неделя принятия лекарств, но, как ни старался Шарпов, болезнь друга не приходила, а придя однажды к нему с новой партией противовирусного, услышал гром на кухне. Так звучал страшный кашель, поразивший Бесцветова. Лекарства никак не изменили его состояния, но кажется, даже сделали его фигуру чуть более серее и слабее.
— Какой страшный кашель, Евгений! Да у тебя, верно быть, бронхит!
—Бронхит? Нет, нет, легкие у меня не болят. Просто я наливал чай и думал над сюжетом к какому-нибудь рассказу.
— И что же? Придумал?
— Нет, — слабо ответил Бесцветов. — Никаких идей.
В тот же день вызвали врача, но он не решился поставить точный диагноз, а посоветовал пройти обследование и до прибытия результатов продолжать пить лекарства. Попрощавшись с другом, Шарпов поспешил к себе, в кафе, а Бесцветов всю ночь пытался выдавить из своих мыслей на лист хоть что-то напоминающее внешне рассказ, но единственное слово, которое он написал, было — «Болезнь».
Анализы обследования шли очень долго, пока же Шарпов продолжал заниматься лечением друга и читать ему свои новые стихи.
— Как тебе рифма? Звучит же? Ну, скажи, что звучит! — радовался Михаил после прочтения очередного «творения мыслей», готовящегося быть опубликованным уже в следующем месяце.
— Звучит, звучит, — выговорил Бесцветов в который раз, медленно шевеля губами.
Писатель уже несколько дней лежал на кровати, отказываясь подняться и выйти на улицу даже для короткой прогулки. Ел и пил он тоже мало и в конце концов очень сильно похудел, что уже стали видны острые ребра, а глаза впали так глубоко, что, глядя в них, казалось, будто смотришь в пустоту.
— Ты сегодня какой-то уж больно невеселый. Давай, может, я тебе помогу сочинить что-нибудь? — предложил Шарпов, доставая последний нетронутый лист.
— Нет, не смей! Я сам! — прошипел Бесцветов, но так и остался лежать на кровати, дожидаясь, когда друг даст ему лист и ручку.
Когда эти два некогда сокровенных предмета в очередной раз оказались в руках писателя, он вновь начал долго размышлять, о чем бы таком написать, а Шарпов наблюдал за ним, затаив дыхание. И вот рука Бесцветова вывела слово «болезнь», а за ним слова «писателя» и… И вот он остановился. И вот он опять не может ничего придумать. В голове темно. В груди что-то рвется.
Сильный кашель вырвался из Бесцветова, режущий изнутри, и оставил после себя алые пятна на белом листе, скрыв все слова.
С минуту длилось молчание, но его вновь прервал Шарпов, сильно напуганный:
— Женя, кровь! Да у тебя же…
И вновь приезд доктора, вновь лекарства, которые не помогают, вновь никаких идей в голове. Но в один из дней Шарпов не пришел навестить друга, заснув после двух бессонных ночей в любимом кафе, а когда на утро следующего дня зашел к Бесцветову, то нашел его серого и бездыханного. Он лежал на диване, на животе, спрятав лицо под подушкой.
А за окном тихо покачивалась голая черная береза.
210
Загрузка...
Грустный рассказ. И меня удивляет, что белую берёзу называют чёрной. Уже 2-ой рассказ читаю, где упоминается берёза не стройной, а убогой. Для таких мрачных эпитетов нужно выбирать другие деревья. Но, возможно, это только моё мнение. Тогда — извините.