Я подвëл сам себя. Если б я знал, куда меня заведëт моё маленькое приключение, непременно бы выбрал обделаться или умереть от голода.
Я бродил в поисках новой зарядки на телефон. Участи старой позавидовать нельзя — кот решил, что это заморский вкуснейший деликатес. Поэтому от шнура остались только клочки белой резины. И после того, как остатки зарядки были выброшены, а кот отруган, я выдвинулся к ближайшему магазину техники. К моему величайшему разочарованию, пока я бродил в поисках шнура, я успел проголодаться. Аж скулы свело.
Быстро расплатившись за покупку, я отправился на поиски места, где можно перекусить. Но походив по этажам, изучив указатели и пообщавшись с парой продавцов я быстро понял, что надежда напрасна. Растоптанная, скомкана и выброшена. В этом торговом центре не было того, что я искал. Жесть! Торговый центр в 21 веке, и без кафе! И сетовать я мог сколько влезет, да только нужда подпирала. Сил терпеть до дома не было. Я сам удивлялся своему организму, и внутренне ругал себя за непредусмотрительность. И ещё за то, что за котом не уследил. И вообще, за всë.
В одном из магазинов одежды добрая продавщица подсказала, что где-то на соседнем рыночке во дворах должна быть небольшая кафешка. Я был готов расцеловать усталую улыбчивую моську за прилавком. Не теряя времени, я отправился искать обозначенный рынок. Дорога завела меня в неизвестные ранее переулки. И походя пару-тройку минут, в свете яркого солнца я увидел крыши овощных палаток.
Обшарпанные белые павильоны, треснутый асфальт, пожилые продавцы с такими же повидавшими много дерьма товарами. Я очень давно не был на рынках. И контраст этого места с торговыми центрами вызывал диссонанс. Было тихо. Продавцы смотрели на меня исподлобья, недружелюбно. Будто они и не хотели, чтоб я подходил. Будто им и не надо было продавать ничего. Какая-то бабуля щелкала семечки, кормила ими же голубей. Я невольно улыбнулся милой картине, кивнул ей в знак приветствия. В ответ же бабушка скривилась, будто глотнула прокисшего молока. Меня аж передёрнуло от её взгляда. Сколько в нём было неясной обиды. Я поспешил уйти.
Очень узкие, тëмные проходы петляли и разветвлялись, как лабиринты муравьиной фермы. Я бродил по ним в поисках места, где можно перекусить. Но с каждым новым витком белых стен, изрисованных граффити, моя надежда растворялась. Хоть изначально я был убеждён в своих навигаторских способностях, после непродолжительного беспорядочного блуждания моя уверенность ушла. Я решился попросить помощи, хотя после гляделок с бабулей социального взаимодействия с местными обитателями совсем не хотелось.
Среди пустых павильонов на глаза мне попался усатый мужчина. Густая монобровь скрывала уставший взгляд. Кожа на смуглом лице сморщилась, и скорее напоминала хороший изюм. Продавец уставился на неведомую мне точку перед собой. Остального мира просто не существовало в поле его зрения. Ничего, кроме незримой точки. Чëрный кудрявые волосы выдавали в нëм представителя кавказской национальности. А может и нет. Я не разбираюсь в этом. Да и разбираться то не особо нужно было. Внешность была не важна, ведь этот человек в моих глазах был подобен ангелу, посланнику спасения. Он тихонько сидел рядом с деревянными ящиками, наполненными арбузами и дынями.
— Здравствуйте! Ну извините, не подскажите, где здесь кафе? — начал быстро тараторить я. Но не успел я закончить, как пожилой человек медленно поднял руку. Взгляд его так же беспристрастно смотрел прямо. Трясущаяся сморщенная рука указала на меня. Вернее, куда-то за меня. И я оглянулся.
Кафе «У Ëлочек». О Боже мой. Древний дырявый навес, пластиковые замученные жизнью столики, катастрофический недостаток света. Весь участок кафе, что внутри, что снаружи, будто всасывал в себя свет, как чëрная дыра. Такая темнота в солнечный день казалась неестественной. Название тоже показалось крайне странным. Какие ëлочки? Середина лета. Вокруг стоял запах чего-то жаренного.
— Спасибо! — живо кивнул я пожилому продавцу и поспешил ретироваться.
В небольшой комнатушке было ещё темнее, чем казалось на улице. Играла негромкая ненавязчивая мелодия без слов. Удивительно нормальная для такого места. В глаза бросался миниатюрный настенный телевизор, пузатый, с постоянными помехами на экране. По правую руку располагался крохотный зал с двумя пластиковыми чëрными столами. Такими же, как на улице. За ними никто не сидел. По левую руку находилась барная стойка. Высоченная. Такая, что мне доставала до плеч. Очень непривычно, ведь я парень сам по себе высокий.
За стойкой стоял огромный на вид мужик, по фигуре напоминающий квадрат. Нет, не шар, а именно квадрат. Широченные плечи, огромные руки и брюхо. Ещё большее внимание, чем фигура, привлекала его голова — абсолютно лысая, нашедшая в этой темноте источник света и сверкающая. Зато лицо — абсолютно непримечательное, недовольное, с гримасой вселенской печали. Я слегка опешил, замялся. Понятия не имею, почему.
И всë это великолепие обрамлялось запахом жареного, съестного, который я почуял ещё с улицы. В помещении невероятно пëрло то ли чебуреками, то ли отходами человеческой жизнедеятельности. И действительно, переведя взгляд на край стойки, я увидел тарелку с огромными чебуреками. Нет, реально огромными. Больше моей головы раза в три. Такой порцией можно было б накормить троих взрослых мужиков.
Я попросил у официанта кофе и заказал самый аппетитный чебурек из имеющихся. Усевшись за столик в глубине зала, я принялся жадно поедать выпечку. На вкус было очень даже ничего. Много сочного фарша с лучком, тонкое хрустящее тесто. И привкус детства. Такие же чебуреки мама делала из домашней свинины.
Пока я трапезничал, в кафе больше никто не зашëл. Единственный человек рядом — официант — сверлил экран телевизора. А глаза грустные, словно у Хатико. Я тихонько попивал растворимый кофе «три в одном». Под действием горячего напитка, в тëмном помещении, в дальней части кафе, я вдруг почувствовал себя спокойно. Торопиться никуда не хотелось. Мало помалу я привыкал к обстановке. Даже бугай за стойкой уже не казался таким страшным. Просидел я так не больше получаса, залипая сначала на окружение, потом в экран. И тут вдруг почувствовал тяжесть в животе и неясные колики. Что-то внутри забурлило, заходило вдоль кишечника. Меня будто скрутило в спираль. Прихватило в туалет. Слишком быстро я понял, что не стоило есть в непонятном месте непонятную еду. И внутренне обозлился на всю эту шарашкину контору. И на себя. И на зарядку. И на кота.
— Извините, а где здесь туалет? — спросил я у бармена. Мне пришлось немного поднять голову, чтоб посмотреть в его лицо. Оно по прежнему было каким-то страдальческим, но теперь с ноткой раздражения. Мужчина устало выдохнул, и даже несмотря на меня, промямлил:
— Дверь прямо, там налево, открываете, свет с левой стороны, бумага есть. Вход двадцать рублей.
Я нашарил мелочь в карманах и всучил мужчине, после чего побежал до пункта назначения. У меня даже не было желания выяснять, почему вообще с меня берут деньги за уборную в кафе. Да, обдираловка. Но мне было всë равно.
Дверь я нашëл быстро. Туалет на удивление оказался более-менее чистым. Дырка в полу, а прямо над ней писсуар. Предусмотрительно. Комнатка была маленькой, с высокими потолками. Неуютно. Стены в уборной белые, гладкие. Тут же в этой комнате стояла малюсенькая раковина. Очень интересный дизайн. «Как на половине метра уместить все приблуды полноценной уборной?»
Со своими делами я закончил быстро. Сразу почувствовал неимоверное расслабление. Эйфория, нирвана. Только тогда обратил внимание, что звук музыки доносится даже до туалета. И эта музыка была единственной приятной чертой всего заведения. Да, после облегчения мой внутренний критик возрос и окреп в несколько раз. Ему хватило сил распрямить плечи, высказать своë внутреннее «фи», когда кишечник уже не давил снизу.
Я всполоснул руки, стараясь не касаться раковины. Развернулся лицом к двери. Выключил свет. Мой мир погрузился в темноту. Занеся руку над тем местом, где должна была быть ручка, я опешил. Я не смог еë нащупать, хотя мгновение назад, при свете лампы, она была в паре миллиметров от ладони. Хвать-хвать. Я щупал воздух, облапал дверь. Ничего. Попытался вновь включить свет, но услышал только щелчок выключателя. Светлее не стало.
— Лампа перегорела? — вслух сам у себя спросил я. И удивился, как громко звучит мой голос. В тишине.
Музыка тоже прекратила играть. Я не мог точно сказать, случилось это, когда я выключил свет или нет. И тут я несколько занервничал. Я нащупал телефон, но почему-то экран не загорелся. Разрядился? Постучал по двери и попросил помощи, но никто мне не ответил.
Постоял пару минут. А может и не пару. В темноте и тишине сложно точно сказать, сколько времени прошло. И терпение лопнуло.
Я забарабанил по двери. Начал орать, чтоб меня выпустили. Я был уверен, что это проделки бармена. «Чем я ему так не понравился?» — думал я.
Я навалился на дверь торсом, толкал плечом. Бился об деревянную перегородку, как несчастная глупая муха о стекло. Раз, два, три. Неужели, никто не слышал моих попыток выбраться?
Паника подбиралась всё ближе. Она поглотила мои ноги — они превратились в вату — и уже жадно облизывала живот. Руки вспотели. Со всей мочи я прильнул к преграде и взмолился всем существующим богам. Каким-то чудом мне удалось вынести дверь с петель. Удивительно, но моë избитое плечо даже не болело. Лишь немного пекло. К моему ужасу за дверью был абсолютный мрак. Такой же, как в туалете пару секунд назад.
Это была не та темнота, которая может быть днëм в тëмном помещении. Это была даже не та темнота, которая может быть ночью. Вокруг не было ни одного блика, ни одного смутного очертания. Даже пресловутых цветных точек-мошек перед глазами не было. Вокруг царствовала абсолютная чернота. И тишина. Стало не по себе. Я закричал, но снова кроме звука своего голоса ничего не услышал. Он утонул, задохнулся во мгле. Опираясь о стену рукой, я по памяти попробовал выйти в зал. И только когда я наткнулся бедром на что-то пластиковое, я понял, что почти у цели. По другому понять, что я в зале, было нереально, ведь вокруг было так же темно.
Я позвал бармена, но он не ответил. Не было слышно его слов или дыхания. Я не слышал шума с улицы. Я ничего не слышал, кроме собственной сбивчивой отдышки. Я был решительно настроен убежать из этого места. Идти сюда было отвратительной идеей.
Вдруг за спиной я услышал скрип. Протяжный и оглушающий в этой тишине. Открылась какая-то дверь. Я застыл. Этот звук раз за разом прокручивался в моей голове на разные лады, как заезженная пластинка, чтобы осознать, на сколько он опасен. И мозг сделал вывод, что опасность достигает крайней степени. Быстрым шагом, чтоб не налететь на стол снова, я пошёл к месту, где должна была быть входная дверь. Я быстро нашарил ручку и дëрнул, предвкушая спасительный свет.
Но на улице меня встретила та же чернота. Такого не бывает в природе. Хоть глаз выколи. Ни одного силуэта. Будто я ослеп. Я ощупал свои глаза. Они были на месте, моргали и открывались. По крайней мере они были целы. В голову лезли отвратительные мысли о том, что придëтся смириться с жизнью инвалида. Но прежде предстояло покинуть рынок.
Я закричал. Тишина. Как в погребе, только без эха. Ни машин, ни птиц, ни ветра. Листья деревьев молчали, прикидываясь пластиковыми декорациями. Сердце моё заколотилось так, что приглушало крики. Боже, как же было страшно. Я боялся остаться один, я боялся никогда не выйти из этой мглы. И метался от стены к стене, как напуганная мышь, как та же глупая муха. Жужжал на своëм, на перепуганном, пищал что-то от страха. И резко встал.
Грудную клетку будто разорвало. Пока я метался, по неосторожности наткнулся на что-то. Изо рта хлынула кровь, мешая дышать. Я застыл. Как так? Боли не было. Футболка быстро промокла, видимо, напитавшись кровью. От мысли, что она теперь красная, стало не по себе. Думать о том, что у меня в груди дыра, аккурат напротив сердца, было страшно. Я закашлялся. Слишком много крови. Становилось тяжело дышать. Лëгкие будто не слушались. Они тоже набухали, наполняясь кровью. Я положил трясущиеся руки на то, что торчало из моей груди. Что-то длинное и металлическое. Я был нанизан на какой-то шест, как виноград на шпажку.
В этой мгле заходили размытые хороводы. Перед глазами плыло. Брызнули слёзы. Я вспомнил о маме и о коте. И потерял сознание.
Очнулся я лёжа на чëм-то колючем, на какой-то траве. Вроде, это была солома. Точно сказать не могу, ведь меня окружала всë такая же мгла. Но теперь я не мог пошевелить ни одним мускулом. Моё обескровленное тело не желало двигаться. Но я был всë ещё жив!
Я услышал щелчок. Шипение. Звук, похожий на колесо зажигалки. Искрящееся пламя. Кто-то поднëс к моей голой коже горелку. Сильная струя обдала жаром, но боли не было. Меня жарили пламенем горелки по периметру: руки, ноги, тело. Я чувствовал, как скукоживаются волоски на теле, как они плавятся и трухлеют. Под кожей медленно плавилось сало.
После меня накрыли чем-то колючим. Присыпали сверху той же соломой и подожгли, удаляя остатки волос. На мне тлели колючие травинки, обжигая и раздражая. Стало очень жарко. Даже жарче, чем в бане. Но боли не было.
После неприятной процедуры с соломой меня омыли ледяной водой. Огромные ладони водили по ногам, по впалому животу, бездыханной грудной клетке. И эти поглаживания были далеки от эротических прикосновений к бëдрам. Скорее, наоборот. Это было антиподом сексуальности. Меня ощупывали и чистили, как свинью.
В голову пришла мысль, поражающая своей нереальностью. Был бы я ещё жив, то похолодел бы. Но куда уж сильнее? В тот момент я понял свою участь.
Когда-то давно я с отцом разделывал тушу свиньи. Не на продажу, а так, на шашлык, рульку, фарш. В домашние нужды. Мне это зрелище въелось в память, как вишнёвый сок в белое полотенце — хер выведешь. Так мерзко было при виде кишок, крови, кровавых ножей. И, лëжа на обгорелой соломе, я представлял себя этой тушей. Пока огромные руки смывали с меня смолу и гарь, перед глазами стояла картина опалëнного порося. Мой отец любовно, с предвкушением тëр труп, отмывая его до бела, до желтоватой кожи.
Банные процедуры прекратились. Было очень холодно. Капли стекали с боков, неприятно щекотали. По ушам ударил лязг, будто кто-то точит ножи друг о друга. Меня собирались вскрыть. Стало дурно. Был бы я жив, то позеленел бы от страха и тошноты. Я бы попытался извертеться, закричать, закрыться. Но я не мог даже моргнуть или вздохнуть.
Холодный металл коснулся ключицы и сильно надавил. Кончик ножа впился в кожу и легко еë прорезал. Ловкими оточенными движениями острое лезвие покатилось вниз. От шеи, вдоль пищевода, грудины и рëбер расползлась глубокая резанная рана. И когда я понял, что из неë ничего не течëт, когда не почувствовал боли, руки мои опустились. Формально. Воля покинула меня. С этого момента я по-настоящему умер.
Умелое лезвие приподняло край тонкой кожи. Очень мало жира. Его пузырчатая жëлтая прослойка легко отошла от ключицы. Рука тянула кожу куда-то вбок. Моë брюхо расстёгивалось, как сумка на молнии. Нож ритмично ходил под кожей, быстро отделяя оболочку от начинки. Показались увесистые рëбра. Я никогда не думал, что мои собственные рëбра такие большие. Меж ними натянулись мыщцы, которые мясник старательно обходил. Кожа легко сползла и с живота, раскрывая внутренние органы. Большой слой жира, крепящийся к толстому кишечнику, был легко срезан и выброшен. Моë нутро раскрылось, как цветок смерти. Как пасть безумия. Боли не было. Но я чувствовал, как кожа отходит от костей. Как лоскуты с моей груди накрывают плечи, словно кожаные одеяльца.
Затем мясник взялся за небольшой топорик. Нацелив лезвие на грудину, он несколько раз со всей дури приложился свободной ладонью по торцу. Лезвие, как гвоздь, вбивалось в мою грудь. Кости с противным хрустом расходились. Ломались. Тело моë безвольно и скупо сотрясалось. Это всë, что я мог сделать — трястись мëртвой тушей под моим мучителем. Почему я ещё чувствовал топор в груди? Почему я вообще мог чувствовать?
Закрались подозрения, что это всё из-за съеденного чебурека. А как иначе? Не может в этом мире существовать что-то такое, способное вернуть обескровленному трупу способность чувствовать, слышать и думать. А этот чебурек, как и это кафе — это абсолютно точно что-то нереальное, нечеловеческое. Это происки самого дьявола. И я попался на его крючок. Я подвёл сам себя. Грёбанный чебурек. Как же теперь Мурзик без меня?
Мясник отступил от моих рёбер, только когда располовинил грудину. Снова лязгнули ножи. Я вспомнил следующий этап разделки свиньи из детства. И он вывернул мне не только живот, но и душу. Далее — потрошение. Когда отец доставал горячие органы из разделанной туши, вываливая их в тазик, моё нутро сжималось и изворачивалось. Видимо, предчувствовало, что когда-то с ним поступят точно так же.
Сквозь черноту я начал различать силуэты. Будто обрывки воспоминаний, будто повреждённая кинолента, в мою голову являлись размытые фигуры. Различные ножи, аккуратно разложенные на тряпочке. Большой металлический таз. Огромные руки. Да, это точно руки бармена. Он подставил к низу моего живота тазик, слегка наклонил. Я почувствовал его руку между своих кишок. Непередаваемое ощущение, когда трогают твой желудок. Мясник ловко вытащил из-за пазухи небольшой нож и вырезал мой желчный пузырь. Я не врач, и по виду никогда бы не определил, что это за орган. Я понял, что это, только по воспоминаниям из детства. Желчный пузырь удаляется для того, чтобы ткани не пропитались горечью. Моей печени стало очень одиноко без близкого друга, поэтому без поддержки она несколько повернулась, скатилась книзу. Моя печень упёрлась в заднюю стенку брюшной полости. Вот это ощущения!
Бармен достал толстенную нить, больше напоминающую верёвку. Та ловко обхватила мой пищевод и стянула. Появилось ощущение першения в горле, но гораздо, во много раз сильнее. И снова картинки в моей голове — я будто со стороны видел свою раскоряченную шею: кожа раскинута в разные стороны, а посредине красиво тянется кольчатая мышечная трубка, перетянутая сейчас ниткой. Желудок перетягивают для того, чтобы его содержимое не пролилось и не испортило мясо. Припоминая мой последний поход в туалет, вряд ли в желудке что-то осталось.
Далее мои органы один за одним начали покидать тело. Уважаемые пассажиры, станция «Тазик», все на выход! Желудок, печень, кишечник, лёгкие. Я чувствовал, насколько легче я становлюсь. Моё тело будто обретало невесомость, всасывало лёгкость. Когда моё тело покинуло сердце, я открыл глаза.
Теперь я мог видеть себя со стороны чётко и ясно, будто не я лежу на полу, распотрошённый и бескровный, а кто-то другой. Мне лишь оставалось наблюдать со стороны за тем, что творилось с моим телом. Это определённо точно был я. Очень необычно видеть себя же, безжизненного, с пустотой под рёбрами вместо внутренностей.
Когда полость моего тела была полностью опустошена, мясник принялся вычёрпывать скопившуюся внизу кровь. Тёмно-алая, она уже начинала плохо пахнуть. Её было немного, явно меньше, чем при жизни. Но хлопот бармену она доставила немало. Очень напряжно было черпать из трупа остатки крови. И мне этот процесс тоже не понравился: кружка неприятно царапала переднюю часть позвоночника и рёбра.
Я задумался: а нормально ли то, что со мной происходит? Я абсолютно точно труп. Если предположить, что я умер, и всё, что от меня осталось — это душа, то почему я всё ещё чувствую своё тело? Боли нет, но жар, холод, порезы и царапины — абсолютно точно. Это нормально? К сожалению, никто мне не сможет рассказать: побочный ли это эффект от чебурека, напичканного психотропными, или естественный процесс. Ни один покойник не может рассказать, чувствует он кремацию, закапывание, вскрытие. Они все молчат. У них у всех кровь застыла, образуя мертвецкие пятна. Или вытекла. Физически никто сказать не может: да вот же я, я всё чувствую, я живой! В нашем мире считается так: если тело не двигается, значит, ты умер. А что ты там думаешь и чувствуешь после остановки сердца — это уже иное, неважное, мелочь. Ведь наука не может тебя услышать. И всё-таки, это я — уникум, или это естественный процесс?
Пока я думал, мясник промывал мой кишечник. Видимо, после потрошения его тоже собирались употреблять в пищу. Он разрезал кишечник вдоль. В расслабленной состоянии он нереально длинный! Даже странно, как это он умещался в моём брюхе? Толстый канат кишечника бармен разделял острым ножом, будто раскрывая орган. Вместо длинной трубки получалась длинная полоса. Удаляя остатки поноса и непереваренной пищи, мясник только недовольно сощурился. Его и без того страдальческое лицо сделалось ещё более удручённым. После протирания кишечника салфетками он взялся за моё бедное сердце. Видимо, меня убили, проткнув этот жизненно важный орган. Ловким движением сердце было разрезано в продольном направлении. Оттуда попёрли бесформенные кровяные шарики — сгустки. Камеры и желудочки сердца так же были вычищены салфеткой. Тут мне стало дурно, хоть я и был мёртв. Да, моё сердце было отделено от меня. Но ощущение сухой салфетки, ощущение тяжёлых, но выверенных движений в моей груди заставляло сморщиться. Господи, я всё ещё чувствовал свои органы, даже когда они перестали быть частью моего тела.
Пока мясник чистил мои сердце и кишечник, я медленно остывал. Пар от желудка и печени ушёл. Комната наполнялась типичным мясным запахом, который бывает в соответствующих магазинах.
Внутреннюю полость свиньи следует протирать салфеткой от остатков крови и лимфы. Чтобы мясо сохранило товарный вид, его нельзя мыть. Поэтому моё пустое туловище аккуратно протёрли сухими полотенцами. Тёплый пустой труп. Протирание было даже несколько приятным, будто массаж, но изнутри. Тело выглядело необычно. Руки, ноги, голова и абсолютно пустой живот, с растянутыми в разные стороны лоскутами кожи. Меня оставили ещё подостыть. Ведь далее идёт ещё один ответственный этап — разделка туши.
Бармен взялся за ножовку. Убоину, то есть меня, собирались распилить надвое. Но для начала — отрезание головы. Шея и все мягкие ткани поддались лезвию с такой лёгкостью, будто это было растопленное масло. А вот шейный отдел позвоночника решил застопорить процесс: его удалось распилить только с четвёртого нажима. Хрустнув, шея разделилась надвое. Голова откатилась от тела. Теперь со стороны я выглядел ещё более странным. Лысую голову без ресниц и бровей отправили в большую кастрюлю. Вроде бы, из головы свиней обычно варят холодец?
Той же ножовкой мне пробили хребет и распилили тело на две части. Позвоночник поддавался нелегко, но мясник знал, что делает. Поэтому разрезы всё равно вышли аккуратными. Кости хрустели, в стороны летели капельки крови. Из одного цельного меня получилось две полутуши.
О том, что я был человеком, напоминали лишь кисти рук и ноги.
Мясник взялся и за них.
Оставшуюся часть шеи вырезали до рёбер. Не толстая, но мягкая часть тела. Раньше она сильно болела, если я долго сидел за ноутбуком. У себя дома. Где меня ждёт Мурзик. Он, наверное, успел проголодаться. Я бы мог его сейчас накормить. Собой.
Бармен схватился за окоченевшую ладонь и поднял полутушку над полом. Мои половины разъехались. В пространстве между ними показался пол. Так странно. Нож аккуратно прорезал кожу у подмышки. От неё до лопатки нож срезал с меня лоскуты, всё глубже уходя в мясо. Разрезались сухожилия, вены. Нож очертил круглую глубокую линию от соска до лопатки, глубоко проходя под ней, а потом вышел у ключицы. Моя рука теперь держалась только на плечевой кости. Но и она быстро была перерублена. Внутри полая, она разломилась с громким хрустом. Но, к счастью, я этого уже не чувствовал. Так моя рука осталась висеть в лапах мясника. Вторую постигла та же участь.
Ноги отрезали по тому же принципу: от лобковой кости, захватив окорок — ягодицы, а дальше круговым движением замыкая порез. Сначала вместе с ягодицей отстала левая нога, затем правая. От тела остались лишь полые, розовые изнутри полутушки с бледной кожей. Рёбра аппетитно блестели под светом висящей над трупом хирургической лампы. На витрине бы этот товар смотрелся выигрышно. Теперь я точно не напоминал человека. Уже ничем.
Слава Богу, что я перестал чувствовать своё тело так остро, как раньше. Потому что потом из моего мяса сделали жирненький сочный фарш. Чувствовать, как тебя перетирают в мясорубке — то ещё удовольствие. Некоторые части, такие как рёбра и окорок, положили в огромную морозилку. Рёбра подмерзали, я их фактически и не чувствовал. Зато ягодицам было настолько холодно, что аж зубы сводило. Они покрылись инеем и стали такими твёрдыми, будто я сутки просидел за компьютером. Даже крепче. Такой мясной дубиной можно было б и убить. Боже, это ж моя нога.
Фарш из меня разделили на несколько частей. Одну отправили на сковороду, жариться к луку. Мясо зашипело, запрыскало масло. Кухня наполнилась тем самым запахом чего-то жареного и вкусного, какой витал в кафе. Несколько кусочков фарша вывалились из сковороды на пол. На них тут же накинулись голодные тараканы. Меня ещё никогда не ели тараканы. Ещё одну часть так же добро снабдили мелко рубленным луком, щедро одарили пряностями и, сформировав кружочки, разложили по раскатанным тестовым лепёшкам.
Вы, наверное, догадались?
Чебуреки.
Из меня сделали грёбанные чебуреки, которыми я сам пообедал в последний раз.
В мясо, помимо пряностей, бармен насыпал львиную долю какого-то белого рассыпчатого порошка, который тут же растворился в сочном фарше, не оставляя следов. Видимо, это какой-то наркотик или вроде того. Чтоб такие же идиоты, как я, решили полакомиться вкусными огромными чебуреками. И стали фаршем для следующей партии.
Какие-то мои части, в плотно завязанном чёрном пакете, были отданы тому самому торгашу. Видимо, старый армянин, или кто он там, был в сговоре с людоедами. Что ж, это уже не имеет значения.
Рёбрышки забрала себе бабка, кормящая голубей семечками.
Ещё несколько знакомых продавцов купили печень, сердце.
Да подавитесь вы.
Мне тошно, что меня будете есть вы.
Хотя это не имеет значения.
Я лежал в жареном пахучем тесте на огромном подносе. Большая порция с горкой свежевыпеченных чебуреков привлекла своим запахом очередного путника. К моему ужасу, это был школьник. Мелкий мальчонка, ростом в половину барной стойки. Он расплатился за чебурек и схватил горячий кусок меня. Он открыл рот. Челюсти сомкнулись. На меня накатили последние и самые сильные эмоции: обида, горечь, злость. Жизнь пронеслась перед глазами. Мама, кот, шнур, отец, свинья, чебуреки. Школьник усердно пережёвывал горячие куски. В свободной руке мальчонка держал телефон, который выдавал кучу современных мемов. Сок стекал по толстеньким детским пальчикам, затекал за рукава белой школьной рубашки. Если б ты, парень, оказался бы дома, то тебя бы наругала мама. Но ты вряд ли теперь окажешься дома.
Сейчас эмоции сошли на «нет». Моё сознание потихоньку растворяется. Я в желудке в этого мальчика. Здесь душно и темно. Но скоро эту темноту разрежет нож мясника. Живот ребёнка предательски заурчал. Значит, наркотик подействовал быстрее, чем в случае со мной. Малыш невольно согнулся. Что ж, не так плохо умирать под нарезку мемов из популярной видео-сети. Надеюсь только, что моё сознание растворится до того момента, как я полезу наружу из другого конца.
Из другого конца.
Какого конца?
Где я?
А кто такой «Я»?
Я…
147
Загрузка...
