ЧУДО В ПЕРЬЯХ

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

 

ЧУДО В ПЕРЬЯХ

Ироническая повесть

 

Глава первая

«- Антонина полулежала на тонкой, расшитой золотистыми полосками глади простыне. Пеньюар её, почти прозрачный, не укрывал кружевами большую, но упругую грудь и тёмное треугольное пятно  между скрещенными ногами. Голову она откинула назад, на подушку, и в ожидании закрыла глаза. Лишь подрагивающие ресницы и прерывистое горячее дыхание напоминали о том, как она взволнована. Артур стал судорожно срывать с себя брюки, носки, рубашку, от которой начали отрываться пуговицы. Трусы он снимать стеснялся, хотя глаз Антонина не открывала. Но страсть победила. Он стянул трусы и затолкал их под брюки, брошенные на стул. Сердце его стучало так громко, что, казалось — этот грохот испугает Тоню, она очнётся от томления своего тела, вскочит и исчезнет.

-В душ сбегай.- прошептала Антонина так томно, будто собиралась растаять прямо на простыне от раскалившей тело страсти.- Скорее, скорее!

Через пять минут он торопливо вытерся полотенцем, бегом вылетел из душевой, скинул полотенце с бёдер, прыгнул в кровать, на лету распахивая пеньюар, и  впился горячими губами в  её пахнущую лёгкими цветочными духами грудь. Тела их притянулись друг к другу как намагниченные  и Антонина сладостно застонала.»

Ну!- хрипло крикнул с заднего ряда каменщик треста «Зарайсктяжстрой» Шалаев Володя.- Дальше читай! Давай! Что потом началось- то? Как  оно проходило, когда закончилось? Чего застыл?

— Я дальше не написал пока.- Поднял вверх руку член литобъединения «Словеса» старший  кладовщик   управления   «горпромторг» Ляхов.- Вот только начал. Зачитывал вам начало первой главы.  Интересно знать ваше общее мнение о моём стиле и достоверности описания. Если одобрите — сегодня же сяду продолжать эту повесть. «От любви до ненависти» называется.

— Бляха- папаха!- Возмутился  сторож универмага Лыско, тоже член.- Только во всю заслушался! Аж самого проняло. До дрожи в разных удалённых от башки местах. Натурально излагаешь Витя. Вот, чесслово, аж к жене потянуло. Но она, бляха — папаха, на работе сей момент. На козловом кране шарикоподшипникового завода. Ну, ты мастер, Ляхов. Талант!

— Меня чуть не стошнило прямо под ноги нашему председателю. — Встала бухгалтер мясокомбината Северцева.- Мы что, дети малые тут? Сами в кроватях не валялись кто  с мужьями, кто с женами? Излишний  натурализм типа того- что там под пеньюаром просвечивает — это для кого написано? Мы все знаем что у кого и где. Хоть оно и не просвечивает. Надо тайну любви описывать. Загадку! А я вот сидела, слушала, да испытала полное плотское, я извиняюсь, возбуждение. Это потому, что грубо больно уж. Топорно. А ведь не в этом прелесть настоящей литературы.

— Как не  в этом? — Воскликнула Завадская Людмила, технолог кондитерской фабрики.- Вот он нам читал про то — как сейчас будет сиять физическая близость, без которой все мы — нищие плотью. Красочно и жизненно автор описывает прелюдию. Так мне что, должно захотеться в это время  пожрать борща? Или  сводить у вас, товарищ Северцева, в бухгалтерии сальдо с бульдо? Литература обязана будить истинные чувства. Вот Вы, Людмила Андреевна, чуть — чуть до оргазма не дотянули без участия вашего мужа. Значит чувствуете реализм слова автора! Инстинктивно откликаетесь на него. Это литература, я вам говорю. Сторожа к жене потянуло. А напиши автор коряво и неточно — потянуло бы его в пивную. Да, Лыско Николай Валерьевич?

— Запросто.- Отозвался сторож Лыско.- Или на рыбалку. А тяга пошла к бабе. Значит автор попал словом мне не только в душу. И это есть как раз успех литературного образца. Представьте — какой жгучей вся повесть будет!

— Вы не подеритесь мне тут!- Засмеялся доцент кафедры механико- математического факультета пединститута, председатель  Зарайского городского литературного объединения « Словеса» Андрей Ильич Панович.-

У нас здесь литературная платформа для дискуссий. Это да! Но спорить — лишь бы спорить- не дело. У автора явный талант. Точные ощущения влюблённых, которые словами не каждый передаст. Лучше всего помогает личный пережитый опыт или, наоборот, полное отсутствие опыта, зато болезненное воображение, как пыткой клещами мучающее человека. И он тужится освободиться от мук,  излить воображаемое хотя бы на бумагу. Ляхов передал нам то ли свой опыт, то ли воображаемое  — с блеском. Опубликовать его повесть — не реально, конечно. Потому как секса в СССР даже сейчас, в тыща девятьсот нашем шестьдесят восьмом году нет. В космос  летаем. Роботы есть. ЭВМ- в Академгородке работает. Водородная бомба наша весь мир не карачки посадила. Дети почти у всех есть. Сотни  тысяч треснувших  под людьми  и провалившихся кроватей есть. У половины мужей — любовницы. У некоторых замужних- любовники. Этого мы не отрицаем. А секса всё рано нет. Оно, может, и к лучшему. Но нашу литературу этот факт обедняет крепко.

Литературное самодеятельное объединение придумал для Зарайска сам доцент три года назад. Он пришел к главному редактору областной газеты  «Ленинский путь»  и за час убедил его, что область должна иметь много талантливых литераторов, дремлющих в простых народных массах..

— Будем печатать тонкие книжки в газетной типографии, а которые потолще и

значительно важные — я сам поеду пробивать в  лучшие республиканские издательства.Я там три книжки издал. Друзей в издательствах навалом. Обмывали с ними мои произведения до потери сознательности.- Андрей Ильич Панович пылал энтузиазмом.- О нас узнает страна! И газета ваша, воспитывающая народных поэтов и писателей, вскоре точно окажется автоматически среди самых демократичных и прогрессивных.

Редактор подумал малость, кивнул головой и только один вопрос задал.

— Средства из редакционного бюджета сосать будете?

— А на кой они нам?- доцент понял, что разрешение почти получено.- Нам

Только зал заседаний нужен ваш. И то после рабочего дня.

Ну, лады.- Напишу приказ о создании. Завтра.- Главный  пожал доценту руку.- Девиз для объединения хоть придумали уже?

— Ну, как же! Даже два!- Обрадовался Андрей Ильич.- «Поэтом можешь ты не быть, но написать стихи обязан.»  И «Самодеятельная проза — литературе не угроза!»

-Толково. Сам придумал?- Удивился редактор.

— Сам.- Смутился  Панович.- И обязуюсь эти тезисы облагородить талантливым народным словом.

На том и разошлись. А по объявлению в газете за первую же неделю в литобъединение записалось семьдесят два поэта и сорок шесть прозаиков. А через месяц в зале мест уже не хватало. Одарённые талантами граждане разного пола и способностей стояли в проходах и сидели на подоконниках.

Раз в неделю они забивали  зал заседаний и яростно отводили душу. Читали вслух, ругались культурно и матерно, кидали в несогласных стульями, потом быстро мирились, предлагали пригласить для прочтения хоть одной лекции по курсу «мастерство писателя» Шолохова, а по мастерству поэта — Евтушенко. Написали им письма и дождались ответов с одинаковым текстом: « Спасибо. Освободимся и обязательно приедем.»

Ну, а пока и без них Зарайские писатели и поэты своими силами успешно выращивали яркий невянущий цветок народной высокохудожественной литературы на почве, удобренной  всеобщей Зарайской  Музой.

К Пановичу приходили в институт жёны народных писателей и поэтов, кланялись ему в пояс, некоторые даже в щёчку целовали. Они приносили ему домашние пирожки, грибы солёные, собственное варенье, копчёное сало и сдобные булочки. Произносили они при этом примерно одно и то же. При этом глаза их счастливой слезой омывались едва заметно, а голос был у всех одинаково ласкающим слух. Откровения каждой передать невозможно. Много места займут их благодарные речи. Но общий смысл можно вложить в благодарные уста образа единой обобщённой жены самодеятельного поэта или прозаика.

— Вы, Андрей Ильич, спасли нашу семью. Ведь пил Володька ( Петька, Гришка, Ванька, Серёжка, Мишка и т.д.)  проклятую безбожно. Напишет стишок про козявку, которую склевала курица, и заливается после этого неделю слезами и портвейном. Или, ещё хуже, местным вермутом. Мы им крыс травим в подполе. Они от одного запаха окочуриваются. А когда про Родину — мать сочинит поэму, то всем читает вслух, пока не уморит, попутно пьёт до полной непохожести на человека и сильно плачет. Родину ему жалко больше чем козявку склёванную. А чего её жалеть?! Сильная, богатая!! Она нам свет дешевый даёт, уголь копеечный и ботинки нашей фабрики имени Зусмана, которые не горят, не тонут и не разрубаются топором. Один раз купил за восемь рублей и носи до естественной смерти от старости.

А они жалеют отчизну  из-за  очень плохих руководителей, через которых мы всё обещаем и обещаем всему миру, но не можем — таки догнать и перегнать Америку. И страдают ещё оттого, что абсолютно никому совсем их произведения даром не нужны. И топят они потому в водке талант свой. Творческому человеку больно, когда его труд мыслительный дружки считают баловством и детской дурью, смехотворной при солидном возрасте.

А вот как открыли вы свои посиделки — они там на них до тёмного посинения выговариваются, дома только хрипят  пока не поужинают. А потом  сразу без сил — в кроватку. Пить уже  некогда и тяжело стакан держать. С жёнами лаяться тоже сил нет. Силы и время  уходят на ваши диспуты, на поиски истины  и постижение через всякие шибко странные  учебники ваших хитрых писательских секретов. Спасибо вам от нашего сообщества жён  самопальных литераторов, коих вы в людей превратили литературой.

— А скоро мы их книжки начнём печатать.- Вдохновлялся Андрей Ильич.- Так вы их хвалите, книжки. И в красный угол ставьте под иконы, у кого они есть. А если нет, то ставьте вместо них. Просите мужей вслух читать  своё по выходным. Плачьте от радости обладания талантливым мужиком. И будет в семье лад, мир и, возможно, вечное счастье.

Сам Панович написал целых три книги. Научных. Одну про то, что квадрат- это вообще — то круг, а круг, если вдуматься, квадрат. Но вдуматься  просто необходимо. Иначе не допрёшь. Вот о том — как именно надо высчитать, что квадрат и круг — одна и та же фигура, первая книга и учила. Самостоятельно прочесть её не мог даже главный редактор издательства, поэтому поверил Андрею Ильичу на слово и  толстый том напечатал в количестве трёх тысяч штук. А он её громко читал на заседаниях литобъединения и втягивал в научный спор даже детских поэтов — любителей, которые все трое работали рубщиками мяса на комбинате. Второе произведение он посвятил  супруге Зинаиде. В нём он рассказал народу о личном знакомстве с инопланетянами и полёте с ними в созвездие Большого пса на звезду Сириус, где его познакомили с управляющим чёрной дырой номер двенадцать нашей Вселенной. Они подружились, управляющий с тех пор семь лет уже телепатически зовёт его слетать с ним в чёрную дыру и раскрыть человечеству её тайну.

Но откуда у доцента время? То литобъединение, то студенты нервы его рвут в лохмотья, то проректор через день вообще мозг Пановича сотрясает как  шпалой по темечку. Некогда лететь.

Третья книга доцента не посвящалась никому, потому, что в ней было написано сто восемьдесят страниц про ничто. Он доступно, применив около тысячи формул, объяснил народу, что и сами себе мы только кажемся, а натурально нас нет. Ну, и всё остальное тоже отсутствует вообще, хотя нам представляется, будто всего много и чего только не натыкано по всей нашей планете. Учёный доцент на последней странице пояснил, что и книги этой тоже нет. Что кажется всем, будто вот она. А, значит, если кто и сможет её прочесть, то будет этот факт обманом зрения и прочих чувств.

Редактор издательства выпустить- то её выпустил числом пятьдесят тысяч штук, но гонорар автору зажучил, не начислил.  Не существуют же книжки. Автор сам настаивает, что всё только кажется. Тогда за что платить? Ничего и никого нету же. Он стал  загибать пальцы с серьёзной рожей. Редактора, меня, стало быть, нету? Нету!  Бухгалтерия где? Нету бухгалтерии. Сам пишешь, что ничего нету. Значит и денег нету. И загнул он последний мизинец.  А тебя, автора я тоже не вижу и нюхом не чувствую. Потому как  нету тебя. Отдыхай себе. Чего стоишь посреди улицы как поломанный автобус? Нету на улице издательства. Гуляй домой!

С того дня Панович зарёкся писать научную правду и вдалбливать её безумному миру. Но в литературном объединении он, как руководитель, обязан был непременно вынести на публичное обсуждение свой труд. И выбрал Андрей Ильич лучшее своё произведение  « Квадрат в круге.»

Когда в зале писатели с поэтами отругали до полного непризнания Маяковского за хамство, Есенина за сопливость пьяную, а Виталия Бианки заподозрили в том, что он родился сразу сорокалетним, детства у него не было, а потому он так заморочено писал о природе, что малолетки язык его не усваивали и ни черта об окружающем мире не узнавали.

— Попроще надо было.- Убеждал литераторов сантехник — поэт Перегудов.-

Деткам же назначено слушать стишки. Тогда не птица, а птичка. Не сосна, а сосёнка, и уж не медведь, а хотя бы Мишка косолапый. Лично я, как ребёнок в душе, написал так бы.

— А сам для детей как пишешь?- крикнула технолог пивзавода  Марьянова Катя,  любимица всего объединения. Она всегда на заседание приезжала на грузовике и привозила для усиления накала дискуссий ящиков по десять «жигулёвского». Через пару лет посадили её за хищение в особо крупных размерах.

— Ну, раз хотите, так нате вам! – Вскрикнул обиженно тронутый за живое поэт Перегудов.

« Загорелась спичечка,
осветило личико,
То пришла в курятничек
Бабонька Марусенька.
Курочка хохлатушка
Ей снесла яичечко
Для внучонка  Ванечки
Самое малюсенькое.»

Он продекламировал и горько зарыдал.

— Чего стряслось, Коленька?- Прихватили его в объятья женщины.- Лучше ведь, чем у Бианки вышло.

— Но всё равно не достиг я совершенства.- Лил слёзы сантехник.- Малюсенькое яичечко — то. Ванечка похудеет и заболеет рахитиком. Или помрёт с голодушечки. А по другому не писалось. Рифмы не шли. Или на «амфибрахий» меня сносило. А я люблю «анапест». Утешали его пивом и всякими словами вроде «Ты, Коля, будешь детским классиком точно! Бианки помер скоро как десять лет назад. Место всё равно  свободно. Нету замены. Барто одна. А детишек миллионы. Та что — пиши, радуй нас и детишков наших»

— Ну так будем дискутировать по моей книге?- Спросил председатель объединения когда поэт Перегудов допил шестую бутылку и затих, шепча во сне рифмованные слова: « кругленькие собачечки  прыгают  вверх как мячички»

-Начинайте!- Хором сказал литературный народ.

— Вот книга.- Показал Панович фолиант, обрамлённый по краям обложки двумя серебристыми полосками.- Я читаю, а вы слушаете. Потом в обсуждении со мной все соглашаетесь. Хорошо? Хотя, предупреждаю, это открытие моё на уровне теории Эйнштейна. А  его тогда даже умные не сразу поняли, не говоря о дураках. Так что — предлагаю понять  мой труд сразу. Вам же потом жить легче будет в литературе и особенно в нашем объединении.

Он рывком открыл первую страницу. Читал часа два. Громко, с выражением и придыханием. Народ засыпал глядя на серебристые полоски как на блестящую палочку гипнотизёра. Но во сне он продолжал чувствовать гений автора книги и сквозь массовое сопение и интеллигентный храп  вылетали под потолок отдельные, равные по смыслу одобрительные слова:  —  «гениально!», фантастика!», « это Нобелевская премия», а также «Повторите,  пожалуйста, двадцать шестую формулу с пятьдесят седьмой страницы!». Обсуждение тоже провели во сне. Споров не было, потому как отсутствовал предмет спора. Все без исключения сказали по три раза «гениально!», а ещё  «все формулы и выводы безупречны!» ну, и, конечно, «круг- это квадрат!».  А в конце диспута об открытии доцента Пановича  сдержанная технолог пивзавода  Марьянова, пишущая только о любви, скромно попросила во сне ещё раз продиктовать формулу Пифагора и её цифровое опровержение председателем литературного объединения.

Когда обсуждение завершилось словами докладчика:- « короче круг- это квадрат, а квадрат — он тоже круг» все очнулись от гипноза и стали аплодировать, кричать «Ура!» и «гений, гений!» Женщины с мест слали ему громкие воздушные поцелуи, а мужики  по очереди без ненужных слов жали Пановичу  руку  до хруста костей.

— Ну как, понятно же всем? Слушали, я приглядывался внимательно. Кто сможет в двух словах проанализировать мой труд?

— Да как нехрен делать!- воскликнул убеждённо каменщик Якушев, автор пока неизданного романа «Люди, сидящие в проруби».- Яснее таблицы умножения. Я вам больше скажу. Эта формула доказывает, то есть Вы, Андрей Ильич, сделали открытие мировое, что и треугольник — он тоже круг. И прямая линия — круглая вокругсебя. А куб — это шесть кругов или восемнадцать квадратных треугольников в большом круге, или восемь круглых параллелепипедов.

Видите — народ поражен вашим гением! Подарите нам свою книгу с автографом. — Каменщик забрал себе книжку и долго изучал витиеватую роспись. — Буду читать про ваше открытие всем на работе и на улицах города. Пусть все знают, что по разуму мы Америку уже обогнали. А потом отнесу на наше телевидение. Надо всему городу показать продукт Вашего гениального мышления. Он стал внимательно вчитываться в текст  на пятой странице, через минуту сильно побледнел, но на ногах устоял, да ещё и улыбался ясно и радостно. Крепкий был мужчина, каменщик Якушев. Закалённый ветрами и кирпичной пылью.

В общем, красиво и с пользой отметились всем объединением перед председателем. Приласкали. Так густо обмазали со всех сторон его самого тремя слоями мёда, шоколадного крема и патоки, что никто в одиночку и за месяц не слижет. Так плотно засыпали сахарной пудрой страшную, способную поломать самый крепкий мозг, книжку по квадратный круг, что её можно  было сварить и иметь литров пять варенья из цифр и формул для врагов. Панович принял ликование  творческого коллектива правильно. Через три дня он созвал коллектив и доложил, что типография газеты согласилась выпустить шесть книжек в мягкой обложке. Три — с прозой, и столько же  со стихами.

— Раскупят — сразу издадим следующие шесть. — Обрадовал Андрей Ильич творцов.- А пока давайте объявим конкурс на издание первой партии. Кого первого из прозаиков выберем?  Я предлагаю роман « Люди, сидящие в проруби» Антона Якушева.

— А с чего ему такая премия?- вышла на середину зала  скромная Маргарита Марьянова, технолог пивзавода номер два.- Он  же нам читал её. Так ведь чуть руки на себя не наложили почти все мы все с тоски. Кроме полных болванов. Кто помнит?

— Но меня, к примеру, только тошнило.- Поднялась с места бухгалтер швейной Фабрики Маслакова.- А это значит, что очень неплохой роман. Иначе бы вырвало меня. Я чувствительная натура. Поэтесса — романтик. Фальшь и самопал мгновенно отлавливаю.

— Ну, тогда дайте мне рукопись. — Ехидно скривила губки Марьянова.- Кусочек, не выбирая, зачту. Не поплохеет вам, то ладно тогда. Пусть печатают.

Председатель достал из стола пачку листов толщиной в добротный мужицкий кулак. Марьянова стукнула рукописью об стол и освободившаяся пыль обволокла первые три ряда. Чихали попавшиеся в пыль, пахнущую прелой бумагой, упоительно и безостановочно. Как в разгар острого респираторного заболевания. В это время Маргарита дёрнула из середины пачки слега желтый листок, дождалась последнего « пчхи!» и  с отвращением, нарисованным на умело отретушированном лице зачитала.

-«В отличие от сестры, Люлёнок проснулся Люлёнком .

Его встретила всё та же картина «Ленин в Польше», намалёванная шоколадной конфетой на сене, кривой стол, четырёхспальная кровать родителей, и слово всё так же относившееся к попугаю. Он было пустым и матерщинным,  Рыбки в аквариуме захлебнулись и утонули.

-Злое утро, Люля! Сказал он.
-Нет, доброе! Сказала она.
-Вокруг пусто и серо! Сказал он.
-Это в тебе всё пусто и серо. Сказала она.

Люлёнок открыл глаза и не увидел Люлёню,

Вместо нее сидел иной человек.
-Где сестра моя? Сказал он.
-Ты волшебник!  Это же я! Сказал иной человек.
-Не может этого быть! Сказал он.
-Ты не помнишь вчерашнего пальца моего, говорившего тебе?! А сейчас ты показываешь его мне, бывший  палец мой?? Но что же он замолк?

— Не стрижен ноготь. Сказал он.
И вдруг Люлёнка осенило, обелило, окраснило! Что я наделал?!
-Нет, сестрёнка, всё не так! Мир ещё только в зачатке, и это потому, что многих устраивает такой мир, и это потому, что многим выгоден этот мир, хоть и нету его нигде уже миллионы лет.

Шоколадный Ленин сполз со стены и побежал из Польши к Финской границе. Все в отсутствующем мире плакали и палец  иного тоже слёзы лил.»

В пятом ряду вскрикнула беременная писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова.  Изо рта её, облагороженного толстым налётом бордовой помады, выплеснулись на волю рыдания, каких и на похоронах великих людей не всегда услышишь. Её били конвульсии. Беленький беретик спрыгнул от сотрясения тела на огромный живот, а руки взметнулись к потолку трепеща дрожащими пальцами.

— Пре — выскочило по частям из её волнующейся груди  сильно сдавленное всхлипами слово — красно! Пре-е-вос- ходно!!!

Ей дали пива. Чтобы она перевела дыхание. Воды  на заседании объединения никогда не было.

— Это восхитительно, поразительно, изумительно и многозначительно!- Успокоившись, выстрелила  Малькова  короткой очередью эпитетов. — Так мог написать только Хэмингуэй или  Лев Толстой. Какие слова! Какой накал! А философия?! Да это же невероятные Кант, Гегель и Лаплас вместе сложенные. Глубоко! Ёмко! А шоколадный Ленин на стене! Шедевр авторского воображения! Как интеллигентно и тонко изложено! Рекомендую издать роман в трёх томах и перевести его на Французский, Чувашский, Бенгальский  и Старославянский языки. Пусть и верующие читают, хотя их запретили. Но они есть. И многое из текста поймут о Боге. Нет, если Якушева не издадут — я на нашего председателя анонимку напишу в ЦК партии и из крановщиц уволюсь. Пусть на кран директор треста сам лазит туда — сюда по десять раз в день за девяносто рублей.

— Бесспорно — текст хорош.- Согласился Панович Андрей Ильич.- Особенно вот это: «-Ты не помнишь вчерашнего пальца моего, говорившего тебе?! А сейчас ты показываешь его мне, бывший  палец мой?? Но что же он замолк?»

-Чуется в самобытном самоучке большой в будущем мастер.

— А чё, бляха — папаха, запятые, точки и тире  уже отменили к ядреней фене?-

Подошел к председателю сторож универмага Лыско.- тогда и я буду подряд всё клепать, не разделять слова и  точек не ставить даже в конце. Меня тогда тоже издавайте книжкой. Я зря что ли маялся два года? Повесть накрапал не хуже, чем  Гоголь или Конан — Дойль. В ящичке лежит. Достаньте.

— Фамилия какая Ваша?- Не без лёгкого отвращения к должности сторожа узнала Марьянов, потянулась к ящику стола и параллельно швырнула роман Якушева  на стол, предварительно воткнув страничку куда- то внутрь. Стол тряхнуло и вместе с ним сразу подпрыгнул  Шибаев, водитель «скорой помощи»  и писатель сатирик.

— Его фамилия Лыско.- Уточнил он иронично. — Стыдно, мадам, своих не помнить по фамилиям да именам. А вот запятые да тире с точками — не совсем наше писательское дело. Их корректор расставит. Когда же писать, а? В промежутках между распылением по тексту запятых? Но главное в литературе не запятые, а мысль, сюжет. Фабула. Кто, кого, когда, зачем, где и сколько раз!!! Вот что основное. Вы же нас сами учили, товарищ председатель объединения. Главное — то мысль.

-Чудо литературы заключается в мысли.-  Торжественно и внятно сказала собственную крылатую фразу беременная Малькова. — Нет мысли — нет чуда..

— Чудо писательское не в мысли.  Чудо — в перьях! — Убеждённо шлёпнул по столу ладошкой председатель — Не можешь сюжет перенести пером на бумагу, ты просто обычный человек, который может коряво и путано рассказать о думах своих. Но кому дала природа дар — владеть пером, тот и в состоянии совершить чудо. Стать литератором. Чудо литературы в перьях наших авторучек. Повторяю всем!

— Ура!- закричали все и закатили своему учителю такие овации, каких и Ван Клиберн не получал в лучших концертных залах Парижа и Лондона.

-Так меня будете заслушивать? — Крикнул раздраженный сторож Лыско.-

Я, может, такого пера как Гоголь не имею, но повесть написал от души. По заданию жены. Детектив. Называется  « Преступление и наказание»

— ТР-р-р!- Крикнул с последнего ряда писатель- зоотехник Морозов. -Такую книгу Чехов Антон Палыч  уже написал.

— Тургенев! Иван!-  Ехидно поправил его поэт — сантехник Перегудов. Стыдно не знать работ классиков. Работай сторожем, не позволяй ворам стырить утюг в отделе хозтоваров .Это твоё призвание. Не лезь в литературу.

— Ну, допустим, не Тургенев, а Карамзин Николай.- Лениво произнёс Завертяев Григорий, писатель- фантаст, в миру известный как главбух завода искусственного волокна.- Тупыри вы все. Читать надо больше классики, а своей бредятины писать  поменьше. Я вон одну книжку всего написал. И то публиковать не собираюсь пока не отшлифую каждое междометие или  все предлоги с приставками.

Председатель взялся руками за голову и так тоскливо качал головой, будто  ему дантист навсегда отказал вырвать здоровенный воспалённый коренной зуб.

— «Преступление и наказание» Достоевский Фёдор Иваныч написал. Поэтому, товарищ сторож Лыско Степан Егорович название поменяйте. А то наш Достоевский  после издания Вашей книжки под его названием накатает на нас жалобу в Союз Писателей.

— Фёдор Михалыч он! — крикнула из коридора редакционная уборщица тётя Мотя. Но она не входила в состав объединения  литераторов, потому её никто и не слушал.

— Так нехай будет «Наказание за преступление» — Сообразил  сторож Лыско.-

Мне без разницы.

-Принимается- Закричал весь зал.- Читай текст.

Марьянова с кривой улыбкой подала сторожу рукопись и сказала ему шепотом.- Ты сам хоть одного воришку поймал? Слышь, сторож, блин ? А то пишут все про что и сами не знают.

— Фрагмент второй главы зачту. Лыско открыл рукопись и глубоко вдохнул.

 

Глава вторая

Детектив « Наказание за преступление» Авт. Лыско А.П.

(отрывок)

— Короче, чё было-то! Наши пацаны  с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето».  Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские»  через столик хлюпали старое  «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

— Дайте окуня, наримашки хреновы.

— А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

Наш подошел к ихним и крайнего — хрясь по бестолковке. Тот со стула — блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.

Ихний, который рядом был, снизу — дынс! нашему в челюсть. Она аж ходуном заходила. И зубы чёрт знает куда разлетелись-рассыпались.

Наши все подбежали и троим сразу по очереди в пасть каждому — На!!!

Ихний из-под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — тырс!

Наши, которым не перепало стулом, хап ихнего за руки и об стену хребтом – ды-дынс!

Из-под стола второй ихний вылетает, графин с пивом хвать и нашему по балде — хряп! Нашему-то хоть бы хрен. Голова как у железного Феликса.

А графин стёклами по всему кафе — фью-ю-ю-ю! И пивом мирный народ ухайдакал.

Мирных человек сорок было.

Они наримановских отловили и каждого — бамс, хряп, дынс, шарах! По несколько раз. Положили всех и за наших взялись.

Ду-дунс одному, ты-тырс другому, третьему — на! В нюх прямо! Четвертому, пятому и шестому — трах-тибидох бутылками по тыквочкам.

Один ихний орёт всем: — Атас! Мусора! Делай ноги!

Мусора влетели, всех повязали и в воронок покидали. А трое наших ушли. Молодцы же! Через окно да дворами к Тоболу. Там тальник. Залезь  в него — хрен кто найдёт за месяц.

— Дальше! Дальше чё было? — вскрикнул Раков Жора, бетонщик с КЖБИ и стал пробиваться с задних рядов. — Нешто не утекли наши? Не свалили от карателей?

— За мной! — завизжал молодой мусорок с двумя звёздочками, — завёлся автор и читал с криками и шумом. — Догнать и расстрелять как собак нерезаных! Потому как они напали на милицию, на орган власти советской.

Началась погоня. Наримановские, хоть и связанные, а разбежались прямо из «воронка». Мусора его закрыть забыли. Наши, которых не сильно ухряпали, из «воронка» прибежали и стали портвешок допивать. Мирные отряхнулись и сели закусывать.

А на улице погоня пошла. МусАрня наших по следам хотела словить и прищучить. Короче, детектив поднялся в полный рост и размер. Строгий и долгий».

— Конец первой главы. Вторую читать? — Лыско снова набрал полное пузо воздуха и взял второй лист.

— Да не, всё прекрасно! Детектив как на ладони. Надо печатать, если и дальше такой же разворот событий, — улыбался Панович, председатель. — Хороший народ собрался в литобъединении. Талантливый.

— Далее вообще страсти нечеловеческие, — сказал Лыско. — Внимательно читать — со страха в штаны наложишь, если слабохарактерный.

— Ну, детективы читают люди крепкие духом, — заключил председатель. — Берём второй книжкой в типографию. Теперь переходим к стихам. Людям нужна поэзия, потому как жизнь — тупая беспросветная проза скучная. Хотя у капиталистов, конечно, житуха вообще дерьмо.  Это заявляю официально. Как председатель литературного объединения.

— Лады. Только у меня к автору Лыско профессиональный имеется вопрос, — крикнул Проценко Дмитрий, тоже писатель детективов. —  Вот в том месте где «ихний» из под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — «тырс!» не будет интереснее, если он его стулом по тыкве — «хряп!» А?

— Да! Хряп — оно тут уместнее, — согласился токарь Мишин, прозаик-промышленник.

— Да какой базар!? Заменю, — Лыско достал ручку и слово переписал.- Хряп, оно достовернее. Народу понятнее будет.

— Ну, и ещё чисто литературный вопрос, — пропищала Марьянова, вредная тётка. — Какая фабула у повести?

— Очень большая, — гордо ответил Лыско, автор. — Триста восемьдесят пять таких вот  листов.

— А сюжет в детективе должен оптимистически кончаться, — не унималась Марьянова. — У Вас, автор, как с этим делом?

— Поймали всех. Много мусоров наехало. Скрутили и наших, и ихних, да вообще всех, кто в кафе был. Шмяк — каждого третьего, хряпс — каждого второго. Ты-дынс каждого первого! Даже поваров — «шарах»! по сытым мордам. А директора кафушки не нашли. Убёг, подлец. Но, главное, всех честно посадили на 10 лет общего режима. Так хорошо работает советская милиция. Об этом и детектив мой. Кто осмелится сказать, что наша милиция нас не бережет и мышей не ловит?

— Ну, хорошо, что больше нет вопросов, — обрадовался председатель. — Скоро напечатается первый в области собственный детектив.

Автор поклонился и, прижимая рукопись к груди, сел на место, пустив маленькую, сверкающую слезу радости от удовольствия.

— Осталось теперь три поэтических книжки выбрать. Одну нашли уже. Это толстая детская поэма сантехника Перегудова про курочку и маленькое яичечко. Её вы уже слушали. А где мясники с базара, тоже детские поэты? — снова влезла Марьянова, технолог пивзавода. — Руки в крови до плеч, а деткам стишки кропают. Вы должны убийцам писать в тюрьмы и комарам- кровососам. Нонсенс же — мясник и дети. Чистыми руками надо деткам хоть что давать. Жизнь их потом сама замажет. Заляпает и загадит.

— Да мы детей как раз  любим! Потому им и пишем! А рубим уже убиенную скотину для вас. Как  пожрать свининку, так у всех рот, небось, в слюнях? Мы, к слову ни одного ребенка топорами  не порубили за десять лет. А, наоборот, дарим им радость стихотворную. Пусть привыкают, что и среди мясников есть добрые люди, — сказал главный из трёх мясников-поэтов Скороплюев Василий. Я слова придумываю, Гришка Кукин рифмы, а Митрий Чувашев всё это в кучу собирает. У нас для малолеток стишков на пять книжек крупными буквами  набирается. Но издадим покедова одну и, если родители этих мальцов не бросят у нас мясо покупать, значит, мы талантливо написали. Прослеживаете прямую связь?

Давай, сбацай стишок уже! — нетерпеливо заёрзал на стуле поэт-сантехник Перегудов. Он уже свой отдекламировал и желал от души мясникам  громко провалиться, чтобы книжку не выпустили и этим  поэзию не осквернили.

— Стишок написать — это вам не на базар за мясом сходить, — убеждённо сказал Скороплюев Василий. — Вот детишкам подарок в рифму. Зовётся он  красиво: «Болтливый заяц». Это вроде как он сам спьяну-то и рассказывает зверям в лесу:

«Без важной для порядка ксивы
не чуем проседи в глазах,
Не только те у нас игривы,
кто стонет, словно льнёт слеза.
И к случаю на целый вечер,
а воздух сильно прёт и лечит
и вновь предметы нечестивы…»

— Браво! — орали почти все.

И все три мясника утонули в аплодисментах, хлынувших на их крепкие тела волной шторма баллов в семь. Их качнуло с непривычки. Хотя были они парнями суровыми, как и требовала основная профессия. При публичном разделении за прилавком туши на  пашину, корейку, грудинку и окорок покупатели, наблюдающие за грустным видением расчленения тела, сильно задумывались и траурно молчали.

— Значит, не одной Агнии Барто дано чуять детскую душу, — просто и ясно сказал председатель, когда хлопать прекратили -. Вот он — шедевр поэзии: «Без важной для порядка ксивы не чуем проседи в глазах». Так написать! Завидую сам!

— Так только Пушкин мог ласково изумить малолетнего читателя! — бурно восторгалась беременная  писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова Алевтина. — Ну, а кто Пушкина не читал вообще, тех надо ссылать в сибирскую тайгу лес валить. Не читать Пушкина — это преступление против поэзии и гуманизма. На лесоповале пусть они забудут все буквы и даже расписаться в ведомости за зарплату не смогут. Такое им наказание от цивилизации советской.

Панович оглядел переминающихся на ногах мясников, у которых глаза горели так, будто каждому удалось разрубить тушу на двенадцать названий одним махом.- Ещё хотите читать? Ну, один стишок вдогон можно. Книжку вашу мы и так берём. Первый стих ваш воспитает достойную смену нам, старикам! Давайте!

— А эта поэма называется «Воспоминания мальчика старшей группы детсада номер шесть «Звёздочка» о раннем детстве в люльке», — доложил Скороплюев. Все слушаем и не кашляем:

«…что не всегда  не все оглобли так издевательски страшны,
как те, козлам подобные харнаи,
что не немы да и не так уж и глухи,
И кроме вшей, от часа до сохи,
правители законами от Сатаны,
Зудящий зуд на стульях у стены,
Пропитанной потугами в плену от гнусных нам намёков
До правильно проложенных следов
туда, где на собранье рвутся собираться те,
не видные с порога  поезда,
Всегда готовые  в пригодные продраться
на тайный страшный сбор, ушами и под явь…

— А?! Как завёрнуто! Как дитё в пелёнку! — всплакнул растроганный своми же словесами мясник Гриша Кукин, создатель рифм. И все трое мясников по-мужски без всхлипываний всплакнули. Нежные души имели работники пера и топора. Хотя весь зал не нашел в творении рифм.

— Это про чё вообще? Не внюхал я, — поднялся сочинитель частушек,  оператор земснаряда Лихобабин. — Расшифруйте, мать-автомать!

— Молчи, дурак, — дернул его за рукав писатель Лыско. — Хрен потом твои частушки примут. Про что — не ясно. Да! Но ты мясников не зли. Они тебя без топора напополам разложат. Кулаки как утюги. А стишок кто хошь сам додумает до своего разумения.

— А где рифмы, бляха-папаха? — нагло спросил прозаик Якушев. — Навоз какой-то, а не поэма.

— Козёл ты, Якушев, — ответил мягко Митрий Чувашев, составитель стихов из слов Скороплюева и рифм Гришки Кукина. — Всё в тонких эфемерных и филигранных рифмах, да, народ? И сразу в пяти смыслах философских. Детям полезно головку раздумьями загружать. Вот как я вам отвечу на происки враждебные.

— Тоньше некуда! И философии  полная тележка! Не понимаете вы, придурки, гениев, — зарыдала беременная Малькова и выбежала из зала, заливая пол вроде бы пока ещё слезами.

От бьющей всех по головам струи фонтана талантливых произведений народ слегка затуманился и повял. Но третью поэтическую книгу надо было подготовить к печати хоть тресни.

— Так меня же забыли, — подпрыгнула технолог пивзавода Марьянова. — Хотя я вам пиво машинами таскаю бесплатное на заседания — это подарки от моей профессии. Но я же, главным делом,  поэтесса. Пишу исключительно о любви. Потому, что много про неё слышала от знакомых и в театральных постановках по радио.

— Читай, да всем на ужин пора, — вытолкал её на пустое место перед рядами стульев кладовщик Ляхов, уже спокойный после выигранного конкурса.

— А и зачту! Моя книжка стихов будет третьей.

Марьянова распустила волос, откинула голову назад и приложила ладошку к глазам:

— Ты моя революция и затяжной декаданс.
— Ты моя проституция, вечный в душе дисбаланс.
— Ты моя экзекуция, «несовершённый» мой ляп.
— Может, моя деградация — эволюционный этап?

— Это часть длинной поэмы, — открыла глаза, полные боли и слёз, Марьянова. — Если начну всю поэму читать, никто не выживет в зале. Так режет она души на мелкие рваные кусочки. В ней — неизлечимая смертельная болезнь моих несбывшихся любвей.

Явно списала у кого-то, — заметил ехидно штатный ругатель поэт-частушечник Лихобабин с третьего ряда. — Так прекрасно она сама хрена с два бы написала. У какого-то почти что классика сдула, которого мы не знаем.

— Всё, всё! Успокойся, — очень печально сказал Панович Андрей Ильич.- Берём. Много народа живёт как и ты без любви. И пусть они рыдают над прекрасной твоей поэмой. Пусть трепещут их невостребованные чувства. Ну, товарищи. Шесть книжек для дебюта набрали. Радуемся и идём по домам. Встречаемся в пятницу после рабочего дня. Будем учиться придумывать сюжеты. Устраивает?

— Ура! — Сказали все тихо. Устали тратить эмоции. — Да здравствует литература!

Расходились как с тайной вечери. По одному и мелкими группами единомышленников. Потому, что само по себе собрание литераторов — это хорошо. А вот выбрали для издания книг не тех. Так считали все, кроме избранных к публикации книжек. Но обойдённых получилось в сто раз больше  и они решили, что выбор был несправедлив, а за справедливость имелся повод побороться.

Только председатель Панович Андрей Ильич брёл домой устало и  одиноко. Избранные для издания их книжек  не провожали его, чтобы случайно не показаться подобострастными. А остальные вроде и не обиделись, но разозлились. Их рукописи, конечно, были лучше. Но, как и всюду, выскочки выигрывают. Хоть произведения их явно левой ногой написаны и похожи на сочинения школьников-троечников из пятого класса.

— Надо по-честному порядок установить, пока  бумаги этих бездарей не увезли в типографию, — проектировщик Маслов на ходу придержал за рукава шофёра такси Игнатьева и директора мебельной фабрики Блаженного.

Наши с вами повести куда интересней и написаны не слабее, чем Хемингуэй умел.

— Да. Надо снова собраться и я разнесу в клочья тех шестерых, а из прозаиков предложу издать ваши  повести, — обрадовался возможности покричать на собратьев по перу врач-терапевт Савченко. — Сам я ничего не написал кроме десяти тысяч рецептов, а в литобъединение пациентка меня затянула. Вы, говорит, так поэтично пишете рецепты, что их хочется наизусть учить и на Новый год под ёлкой вслух читать.

— Поэтов тоже менять надо, — загорячился Маслов. — Если этих опубликуют — позор на всю область. Лепет полуграмотный.

— И поэтов я выдвину других, — терапевт Савченко «завёлся». — Выбрали графоманов безмозглых! Уши в трубку скручиваются от их, так сказать, стишков. И мозги взрываются. Жуть! Предложу Мухину, Завадскую и Кулибабина. Вот они таланты! Слова у них рассыпаются как драгоценные камни. Но они — ребята скромные. Даже дома стесняются своим показывать стишки. Ну и затолкали их, бедолаг, наши литераторы в самый глухой угол. Нет. Не пойдёт.

В пятницу на очередном заседании он произнёс речь, по накалу страстей и количеству правды напоминающую выступление  вождя Ленина В.И. на заседании Петроградского Совета  25 октября 1917 года.  Слабонервные плакали и ненадолго сваливались в обморок, а сильные духом быстренько с оратором согласились и  надавили на Пановича так, что он  поднялся на стол и крепко стукнул себя в грудь большим кулаком.

— Как коммунист я обязан прислушиваться к мнению большинства, какую бы хрень оно не несло! — признался он и включил вместо прежних  избранников Маслова, Игнатьева и Блаженного для издания прозы, а поэтами для публикации книжек принял Мухину, Завадскую и Кулибабина.

— Нехай теперь читают свои придумки, — крикнул с места  отверженный на время автор романа «От любви до ненависти» кладовщик Ляхов. — Мы не гордые. Издадим свои шедевры после них. Их народ начнёт чмырить за малохудожественную самодеятельность, а тут наши шикарные книжки напечатают. И не мелькнет мимо нас любовь народная. Пусть читают свой бред, бляха-папаха! Эй, где вы там? Выходи по одному.

Первым отважился проектировщик Маслов

— Повесть — научная фантастика. «Стекло из гранита». Отрывок второй главы:

«ОН слушал свой вердикт молча, находясь в «xyz» состоянии – полностью без материальной оболочки, помещённый в силовой блок высшей степени непроницаемости, как один из самых жутких  преступников Межгалактической Межзвездной хартии цивилизаций Мира Создателя.
Вопль Основного Эсквайра заполнял всю его раненую обидой внутренность :
— За наглое нарушение статьи №3  кодекса Вселенной, а конкретно -оскорбление всех дел Всемогущего Премьера нашей партии, нарушение клятвы  и добровольный переход в клан Желтых, находясь в очередном воплощении на планете — приговаривается к изгнанию из кругов сути всех планет всех Вселенных»

 — Ну, какая же сволочь, этот основной Экскаватор! Гад-то какой бессердечный! — закричал писатель Кушаков, чего-то, похоже, хлебнувший с небольшими градусами. Он вытащил из-под себя стул и метнул его в Маслова, но не попал. И дал автору шанс дочитать отрывок:

  -Это же конец прекрасным мечтам моим насчёт будущих воплощений в других мирах. Зачем тогда мне быть в этом поле Энергии?! — Подумал ОН, нажал себе на пупок и аннигилировался»

— Я не Эсквайр! — попробовал утихомирить Кушакова Маслов. — Я  всего-то автор фантастической своей повести. Не надо об меня крушить мебель государственную, пронумерованную. Пронял тебя, Гена, текст? Прохватил!!! И тебе эта сволочь поперек горла? Я, когда писал про него — три авторучки сломал. Такая злоба была на эту межгалактическую верховную тварь!

— А Вы не на кого не намекаете  из руководителей нашей партии? Уж больно напоминает одного, — спросил ехидно писатель Лыско, отвергнутый и отсроченный от издания детектива «Наказание за преступление» минимум на полгода.

— Я бы его фамилию обязательно написал, — отгородился смелым ответом автор. — А если Вам кто-то конкретно почудился, то скажите тогда вы его фамилию. Вашу догадку и передадим в соответствующий Комитет.

Лыско вспотел и поросился выйти по нужде.

— Да, нужда — она и милостыню заставит клянчить возле базара,- укусил литератора врач Савченко.

— Пусть  с ним! — разрешил председатель. — Разрешим выйти товарищу?

— Иди, а то не успеешь. Не хватало нам этого только! — сказала  поэтесса Завадская

— Вы шибко наукообразно излагаете, — подкинула угля Марьянова, которую тоже отбросили  в очередь на публикацию подальше. «Ани… какая-то ингаляция и взорвался»! Не для народа пишете, товарищ! Чего конкретно имели вы потугу выразить?

— Я  ничего не хотел, — гордо поднял подбородок Маслов. — Это мой герой повести нажал на пупок и превратился в пустое пространство. Фантастика. Мог бы нажать, конечно, на глаз. Но фантастический жанр допускает и некоторые вольности, Тупым и неспособным к пониманию более сложного, чем таблица умножения, объясняю: «Аннигилировался» по-простому называется «исчез», растворился, пропал и помер.

— Марьянова, мы вас во второй партии скоро уже напечатаем,- вздохнул председатель. — Не бузите. Не мстите конкурентам. Не по-литературному это. Маслова с прекрасной фантастической повестью берём непременно. Теперь слушаем следующего. Причём поэта. Мухина готова на эшафот? Видите, как строго сегодня терзают авторов?

Мухина выбежала на «лобное место» перед всем залом в фиолетовом платье до пола. На причёске её качалась того же цвета ажурная шляпка с крупным пером страуса или петуха.

-Баллада о страсти! — объявила Мухина и заплакала. — Очень грустная. Но я выбрала фрагмент не угнетающий психику.

«мокрые белые хлопья
зонтик большой на двоих
вот оно- счастье

Дерзкая нежность сердец
Краткая сказка любви»

— Сколько же бродит нас, незамеченных никем талантов! — вскрикнула оскорблённая Марьянова. — А некоторых хоть и заметят, хоть для проформы и признают  по способностям, но грубо потом игнорируют. Это  из-за блатных, заговорённых на успех с высот партийных, да из-за любовниц временных, которые подделываются под нас, поэтов. И задвигают нас, истинных чистых  талантов, в за… в запасники и подполье. Хорошо, если не забудут наглухо. Настя Мухина создала шедевр  равный работам Изабеллы Ахатовны Ахмадулиной. Кто читал её сборник «Струна»? В нём всё непередаваемо гениально. Вот и у Насти нашей почти так же, если не лучше.

Под бурные аплодисменты и сдержанные слёзы умиления Мухина сдала рукопись председателю и, колыхая воздух фиолетовым широким подолом, выбросилась в коридор, махнув печально локонами под шляпкой  с гнутым петушиным пером

— Игнатьев готов? — Пановичу надоело слушать ахинею, которую он обязан был хвалить, чтобы литературное объединение однажды  дружно не набило ему морду за недооценку талантов и не рассосалось до полного отсутствия.  Но он перед заседанием, ещё  на улице  из плоской фляжки хлебал коньячок, который как-то помогал ему перетерпеть избыток творческого бреда и поверить, что литературные перлы любителей-сочинителей всё же лучше называть талантливыми, чем лечить бодягой фингалы. Надо, чтобы литобъединение, наоборот, росло и ширилось, следовало ритмично  издавать книжки счастливых графоманов и, конечно, редких, вполне психически здоровых, любителей иногда высказываться письменно.

Приятно было рапортовать обкому о том, что культурный потенциал народа Зарайской области душит  хилые попытки соседей  тоже  ярко блеснуть литературными или хотя бы  музыкальными самодеятельными умельцами.

Пановича уже хорошо знали в обкоме и как-то раз сам  Квасов, секретарь по идеологии, позвал его и главного редактора газеты к себе, напоил чаем с баранками и сказал, что Алма-Ата и даже Москва очень рады инициативе доцента мехмата Пановича.

— Вот как может облагородить  жизнь сотен обывателей один энтузиаст! Он достоин ордена «Знак почёта»! — звонили в якобы обком из ЦК КПСС. И хоть никто орден Пановичу не дал и не собирался, он усвоил, что делать вид, будто ты золотоискатель и самородки находишь чуть ли ни по килограмму в день, куда выгоднее, чем втискивать в незрелые студенческие головы понятия о постоянной Планка и теорию больших чисел.

— Игнатьев на месте, — доложил Игнатьев,  волнуясь и перелистывая пачку бумаги, исписанную яркими голубыми чернилами. — Читаю отрывок из лирической повести  «Зима сменяется весной»

— Про любовь будет что? — крикнул кто-то из зала. — Остальное мы всё имеем.

— И найди место поядрёнее, — посоветовал другой голос. — Чтобы прижал он её в углу и за титьки лапал от души!

— Фу, какая гадость! —  нервно вскрикнула поэтесса Завадская. — Любовная лирика — это розы, шоколадные конфеты и нежные слова в ушко даме. Типа «птичка ты моя и солнышко». Он и близко-то стоять смущается, а вам бы всё за титьки  хватать грязными руками. Неандертальцы, дышло вам в нюх! Учитесь красивому, впитывайте  лирику. Сгодится не сразу, но неожиданно.

— Так мне читать или так напечатаете? На веру, что повесть пусть не гениальная, но всё равно выдающаяся? — закинул председателю наживку Игнатьев. Но Панович был сыт, поддал в меру армянского и на  хитрость не клюнул.

— У вас полчаса на всё про всё, — сказал он и сделал отмашку носовым платком, который жена постирала и накрахмалила.

— Отрывок из главы девятой, — Игнатьев нацепил очки и принял позу вдохновлённого лирика. То есть руку воздел над головой, голову откинул, а ногу выставил вперёд:

-«Мы подошли к какому-то дому, и она сказала:

— Здесь я живу.
— Можно проводить тебя до двери? — спросил я.
— Хочешь знать где я живу?
— Хочу.
— А, может, зайдёшь в квартиру? Чаю выпьем с шоколадом. Хочешь шоколад?
— Хочу,- сказал я, испуганно. Но уже знал, что в дом к ней пойду.

 В квартире мы сели на диван. Она смотрела на меня, а я на её ноги.

Можно мне потрогать твой большой палец?-  Спросил я, почти заикаясь от смущения и волнения.
— Можно. Можешь делать со мной всё что захочешь. Ни на что не проси разрешения.
— Совсем ни на что?
— Совсем!

У меня кружилась голова от её слов и моего приподнятого состояния. Я потянулся к её ступням и стал их неумело гладить и целовать пальцы её ног.
Я не помнил  себя от страсти и мне  казалось, что прямо сейчас дойду  до точки максимального удовольствия. И когда я понял, что больше, чем мог — не могу выдержать, я до этой точки  и дошел

  Мокрые спереди брюки не получалось прикрыть ладонями и я  приложил к ним большую подушку. Она ведь сама разрешила мне делать «всё, что я захочу». И я, конечно, делал, умирая от удовольствия. А теперь мне было стыдно. Мне хотелось  вообще сгинуть, разложиться на атомы и испариться.

— Я пойду спать к себе. А ты сиди возле моей двери. Вот замочная скважина. Смотри, но не заходи.- Сказала она, улыбаясь, и ушла.

 -То, что я  увидел через  пять минут в замочную скважину обрушило моё взвинченное сознание и я, не понимая ничего, ворвался в комнату и вцепился трясущимися руками в голое горячее и трепетное тело».

 — Хватит! Хорош! Не надо дальше! — страшно завопил поэт-романтик, слесарь-наладчик Молчунов. — Мне плохо! То есть так хорошо, что аж плохо. Домой скорее. Жена  молодая  ждёт — тоскует.

—  И этот списал у большого Мастера, — не успел охолонуть тот же частушечник, оператор земснаряда Лихобабин. —  Ну, чтоб так написать, литературный институт надо на отлично закончить и  быть как минимум лауреатом Государственной премии. Вот же расплодилось вас, плагиаторов!

— Ах! — вскрикивали дамы в разных концах зала.- И это «ах!» напоминало стон погибающего в пустыне без воды. — Нам срочно надо выйти!

Наступая на ноги всем без разбора несколько солидных поэтесс и писательниц-фантастов продрались сквозь ряды стульев и рысью скрылись за дверью.

— Ну, это ни в какие сани не сядет. Ни в какие ворота не влезет, — подошел к Игнатьеву писатель-деревенщик Сурков и обнял его нежно, но чувствительно. — Это литература! Натурально настолько, что я побежал домой. Жена как раз пришла с работы.

Он прикрыл полой пиджака перед брюк и убежал пригнувшись, как под пулями.

— Но ведь как интеллигентно написано! — сказала потная и покрасневшая Марьянова, совесть и бич коллектива, неформальный лидер. — Такая скользкая тема и так элегантно её обработать! Не каждому дано. Я  голосую за тираж минимально в сто тысяч штук этой повести!

— Сделаем, — ответил Панович и поглядел в конец зала. Там крановщик-детективщик Слонимский мял одной рукой грудь поэтессы-кондитерши Наташи Нехлюдовой, а другую пытался протолкнуть под юбку. Наташа сопела, но не брыкалась.

— Да.- Это не совсем социалистический, но реализм натуральный,- бледный председатель поднялся и мелкими шажками, почти не разъединяя колени, двинулся к двери. —  Все можете расходиться. После Игнатьева читать что-либо, это всё равно, что после варенья борщ хлебать. Завтра внеурочное заседание. Дослушаем оставшихся.

Через минуту зал опустел, если не считать Слонимского и Наташу, которых разъединить могла только молния или взрыв гранаты. К счастью обоих — ни того, ни другого в редакционном зале не было, и быть не могло.

 

Глава третья

 

В Зарайске кроме литературного  было ещё около ста объединений, кружков секций и студий  по интересам. Этот феномен приезжали изучить и понять большие учёные-социологи из Москвы. Ни один другой город СССР с населением в сто тысяч человек  не имел и трети организованных собраний, сплотивших творческих и просто активных граждан. Активисты, которых не сподобила природа погрязнуть в графомании, малевании  якобы живописных полотен или унылом бренчании на балалайках, гуслях и домбрах в оркестрах  разных народных инструментов, кучковались по интересам, удалённым от творчества.

 

Зарайские хулиганы огромным числом сбивались с утра по воскресеньям в большую толпу возле парка с мётлами, вениками и мотками шлангов. Они до вечера подметали улицы, а также клочки заплёванной подсолнечной лузгой земли перед воротами городских домиков, а ещё крепили шланги к  водяным колонкам и до блеска офицерских сапог усердно отмывали асфальт. В выходной день народ гулял спокойно и расслабленно. Никто не бил его по лицу и не мешал существовать. Обо всех кружках и секциях в этой повести  рассказать не удастся. Уж очень их много. Но одну, самую экзотическую, не помянуть коротенько — грех, не менее. Это был кружок умельцев ловить в Тоболе и озёрах рыбу майками и штанами.

Стандартные ловцы удочками по субботам на рыбалку не ходили. После двух сотен «маечников» ловить  им было нечего. Ловцы майками  и штанами плотно связывали лямки и штанины, Окунали их в воду и бродили, рассекая лицом течение и водоросли вдоль берегов. Рыба попадалась маленькая и никто её не ел. Отпускали обратно. Но сам процесс собирал сотни зрителей.

Они гуляли по берегу наравне с рыбаками, свистели одобрительно и аплодировали тем, кто поднимал над маленькими волнами доверху полные майки или брюки.

И старожилы рассказывали всем, кто не знал, не слишком уж и давнюю жуткую историю. Один ловец вместе с майкой провалился в омут, где под корягой жил огромный налим. Он от неожиданности влетел в майку и по дну рванул против течения. Воздух у рыбака кончился, но отпустить майку с добычей он не позволил себе даже перед лицом смерти. Налим утащил его за сорок километров до города Рудного и там  не нашел себе ни коряги, ни омута. От расстройства он выбросился на берег вместе с ловцом. Обоих погибших нашли с утра посетители пляжа. Майку с налимом оторвать у погибшего не смогли. Так их вдвоём и похоронили. Поставили гранитную плиту с гравировкой « Даже смерть не разлучила нас». И нарисовали их в воде, рассекающими встречное течение.

Ну, а литературное объединение было, конечно, самым уважаемым. Писатели, они ведь  властители дум, учителя. Даже пророки среди них попадались. Вон  ведь Лермонтов ещё в 1830 году стих написал «Предсказание».

«Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;»

И ведь угадал. Или вот попроще факт. Пророк-писатель из Зарайска в газете опубликовал рассказ «Урожай».

— Настанет однажды осень, — твёрдо высказался он. — и на полях наших вырастет небывалый урожай, которому позавидует весь мир.

И ведь не соврал, шаман. Прошло десять лет всего и выросло столько пшеницы с овсом и рожью, что все аж одурели. Продали дорого очень загранице. Деньги государство куда-то сунуло на свои большие дела. А у нас хлеб уже собирались по карточкам продавать. Но каким-то чудом пронесло мимо   голодухи. Короче, писательское слово — это как серп и молот одновременно.  Скосит сперва, а потом пришибёт в лепёшку.

На следующий день после заседания, на котором почти всех довёл до оргазма писатель Игнатьев  своим фрагментом повести «Зима сменяется весной», к терапевту Савченко, умеющему не только лечить и  писать стихами рецепты, но и расставлять по местам всё правильное, а негодное  уничтожать безжалостно, пришел строгий критик почти всех подряд литераторов   частушечник Лихобабин.

— Жора! — взял он  доктора за пуговицу и внимательно изучил его честные глаза  — Ну, не может быть в маленьком, Богом забытом городишке, почти двести гениальных писателей. Во всём Советском Союзе столько не наскребёшь. Мы сами себе кладём на стул кнопку под задницу. Всего один нормальный Московский критик красиво сравняет с землёй  наше объединение в толстом журнале «Новый мир» и прав будет.  Этот журнал даже ЦК КПСС не побоялся, храбро напечатал «Один день Ивана Денисовича». В шестьдесят втором он ещё совсем запрещённым считался. Солженицына до этого только от руки переписывали с какой-то машинописной копии. Вот ты прикинь: выходит в «Новом мире» статья о нашем графоманском объединении. — Получается ведь, напишет критик, что у нас в Зарайске на каждые две тысячи граждан приходится один гений писатель-поэт. А ты же на всех заседаниях сидишь, всё слышишь. Хоть один не гениальный литератор есть у нас? Нет его! Кого ни обсудим — гениально написал.

Скоро весь город и всю область ихними книжками завалят. Бумажных отходов от областной  газеты — девать некуда. Типографии просто выгодно от редакции за печать книжек на отходах деньги получать. Как-то надо затормозить эту вакханалию!

Думай, Жора! Ты натурально башковитый. Как это притормозить и не всех печатать? Как удалить всех из списка гениев? Ведь халтура сплошная прёт! Что делать-то? Сам я не справляюсь с мыслями. Я же частушечник. Оп-ля-ля! Больше в голове ничего. Давай, дорогой! Ты же врач. Спасай  от заразы литобъединение. Ставь диагноз и лечи. А я подмогну.

— Хирургическая операция! — вздрогнул  доктор  Савченко и вспотел от  ярости благородной. — Без наркоза, стерильных перчаток и скальпеля с зажимами. А махом разрубить нарыв мечом! И оралом вспахать прямо на ране чистую от халтуры и прочих сорняков пашню. Извини за образность речи. Но мы ж литераторы, не грузчики селёдки в бочках.

— Вот тут я малехо не догнал, — частушечник Лихобабин легонько потрогал  окаменевшего от своей суровой мысли  доктора. — Ты  же терапевт, Жора! Не твоё это — мечом махать! Мягче бы истребить лживую гениальность и талантливость фальшивую. Таблетками, уколами в зад. Клизмой, как крайней карательной мерой. Мы — люди интеллигентные. Не опускаться же нам до кровавых революционеров.

— Ты их лица вспомни! — всё ещё околдованный своей смелой идеей, не смягчался терапевт Савченко. — У каждого, кто претендует на издание книжки, выражения лиц великих Пушкина, Толстого, Ахмадулиной или  Ахматовой. Наглость от безумия. Они все психи. Шизофреники. И вылечить их невозможно. Медицина бессильна. Только резать без наркоза.

— Ну, можно, конечно и устранить. Физически, — Лихобабин сделал смелое лицо. — Отравить на заседании всех пирожками моей жены. Мы их не едим сами. Однажды попробовали, так еле спасли нас в «скорой помощи». А начинка — простая картошка. Вот как она из неё яд делает? Так она ждёт когда у нас враги появятся. Чтобы разом всех на званом ужине и положить. Так нет, блин, пока ни одного врага. Всё не как у людей…

— Ну, ты зверь, Лихобабин! — изумился терапевт. — А ведь вроде поэт, стетоскоп тебе в душу! Не соображаешь, что я образно изъясняюсь? Вот вскипяти свой ум! Есть у тебя рукопись — ты, стало быть, писатель  или, мать твою, поэт. А нет рукописи? Кто ты после этого?  Да обычный доходяга-читатель. Газету «Правда» тебе в руки или  «Сказку о рыбаке и рыбке» в лучшем случае. С тобой, забубенным читателем, можно вообще не здороваться. Кто ты такой есть? Никто! Статистическая единица. А вот имей рукопись сочиненного персонально романа или поэмы, то ты уже звучишь. Ты поэт! Писатель! Властитель дум! Оракул! Ты ростом выше Олимпа, где боги сидят древнегреческие. Исходя из этого, что надо сделать  нам с тобой, Юрий Макарович, доходит до тебя?

— Что? — обалдел от многих незнакомых слов частушечник Лихобабин. — Может, пойдём в «Колос» да коньячка вдохнём граммов по сто пятьдесят?

Чую я — дело ты задумал сурьёзное и без коньячка несподручное.

Приняли они пузырь азербайджанского с четырьмя звёздами на борту  и разложил Савченко перед поэтом план-карту действий. Устную. Записывать нельзя. Потому как секретность — выше неба!

— Я иду в больницу свою, ставлю фуфырик водиле скорой помощи, мы едем к редакции со двора, лезем в окно и все рукописи из шкафов и столов грузим в будку с красным крестом и полумесяцем. Потом  везём макулатуру в лесок ближайший, роем лопатами яму и все бессмертные произведения хороним без оркестра, оградки и памятника. А!?

— Лопаты с пожарного щита в редакции снимем! — обрадовался Лихобабин.

— Вычислят нас, — Савченко с жалостью поглядел на недалёкого компаньона. —

Сторож может нас отловить когда обратно вешать будем. Лучше купим в хозмаге по пути. И выбросим с моста в Тобол после дела.

— А может, просто вывезем бумажки в степь? Рядом же совсем. И сожжем! В кучу свалим и запалим костерок! — Юрий Макарович аж подпрыгнул. Мысль понравилась. Простая и гениальная как его частушки.

— Рукописи не горят, — доктор Савченко бросил на частушечника ехидный взгляд. — Небось, не читал «Мастер и Маргарита» Булгакова? Воланд — это кто?

— А кто такой есть этот Булгаков? Начальник Воланда? Не читал. Когда мне? На земснаряде работы — в сортир сбегать некогда, — слегка опечалился  поэт Лихобабин. — «Незнайку на Луне» читал. В садике. А потом частушки стал сочинять и читать уж совсем не стало возможности. Ну, ты понимаешь… А я сам лично шесть книжек у сынка изъял и сжёг во дворе. Накупил, дурачок, справочников радиолюбителя. Хочет радиотехником стать. А по мне — иди, гадёныш, в династию. Дед на земснаряде возле Тобола вкалывал, батя родной там же мозоли трёт, вот и не рушь традицию. Соблюдай преемственность поколений. Сгорели справочники минут за тридцать.

— Книги-то горят, — улыбнулся терапевт. — А рукописи — нет! Воланд сказал. Лично Сатана! Булгаков и сам хотел свою сжечь. Так ни фига. Уцелела. Обгорела чуток. Но умные люди восстановили её и напечатали  хорошую книжку «Мастер  и Маргарита». Ладно. Выпили и хватит.  Побежал я за машиной, а ты беги к редакции и жди под  окном.

За два часа все бумаги скинули в будку. Купили лопаты по дороге. И три часа яму рыли. До вечера засыпали землёй и сверху дёрном покрыли. И получилось красиво. Не догадаешься, где яма. Дёрн её замаскировал.

На следующий день вечером собрались литераторы на заседание и громкую читку, а читать-то и нечего. Тут паника, слёзы поэтесс и матюги прозаиков. Панович, председатель, крепкий мужчина, сел бледный в уголок и на лице его вообще исчезло выражение. Он тяжело дышал и был близок к обмороку. Рушились все его грандиозные планы на вывод Зарайской области в лидеры самых культурных и благородных провинций Страны Советов. Нечего издавать и, значит, гордиться шедеврами уже не получится.

— Милицию бы подключить, — сказала робко Марьянова.

— Когда ей бумажки простые разыскивать? — вздохнул писатель Лыско. — Тут преступников бегает — не сосчитаешь! Их ловить – ног- рук у милиции не хватает. А тут бумажки…

Тут поднялся на стол  проектировщик Маслов, автор научно-фантастической повести «Стекло из гранита» и весь перепуг уничтожил у членов объединения за три секунды.

— Я лично пишу под копирку в трёх экземплярах, — крикнул он весело — Так ведь и вы тоже!!!

— А-а-а!!! — вспомнили все. — И мы тоже!

Радости на Пановича столько выплеснулось из пробудившейся энергии бойцов литературного фронта, что он от восторга чуть в ней не затонул как бумажный кораблик в открытом море. Вернулись перспективы!

— Да, бляха, — мрачно хмыкнул Савченко. — Такую процедуру завалили. Такой полезный укол мимо задницы в белый свет вкололи! Тьфу, мать вашу, талантов да гениев. Пошли, Лихобабин, в «Колос». Грусть-тоску от провала операции зальём.

Они ушли, униженные непредвиденным поворотом событий, но не оскорблённые.

— Добьём, — уверил частушечник. — Через типографию попробуем. Есть у меня одно соображение.

И они налили по первой.

А в это время уже вернулся из дома с копией рукописи поэт, кандидат на издание книги, Леонид Кулибабин.

— Читай! — закричали заседатели так мощно, что поэт присел, задрожал губами, но с перепугом справился, достал из-за пазухи скрученную в рулон копию поэмы, принял положенную таланту гордую осанку и поднял вверх руку.

— «Величие страсти», — обозначил он  имя творения своего, кашлянул и пошло дело:

«Без любви твоей я страдаю.
Вяну я без неё, пропадаю .
Как не нравится быть мне постылым.
Быть мечтаю я милым, любимым.

Я у тебя хочу украсть
Твою ко мне любовь и страсть.
Зря что ли ночью свет погас!
Я жду тебя четвёртый час.
И ты, любовь моя, придешь

И в темноте меня найдёшь.

Мы не боимся темноты.

То сверху я, то сверху ты!

И теперь я уже не страдаю,

Я от страсти летаю, летаю!

То я сверху, то ты, как всё мило!

Я хочу чтобы вечно так было!»

Кулибабин расшаркался, в пояс всем поклонился и стал беспорядочно метать по сторонам воздушные поцелуи. В него из зала летели крики «талантище!», конфеты, печеньки, журналы «Работница», «Огонёк» и даже один кактус в горшочке, снятый с подоконника и пущенный нежной дамской ручкой. Потом к нему подлетело примерно пятнадцать женщин и три прозаика. Они прихватили Кулибабина за доступные конечности и с десяток раз швырнули его под потолок. На предпоследнем броске поэт потолка достиг всё же и вырубился, честно заработав мгновенно вспухшую розовую шишку в центре умного лба.

— Халтура! — крикнул терапевт Савченко. — Пошлый бред в рифму! Тянет максимум на стандартный талант. Талантища не вижу. Гениальностью вообще не пахнет.

— Нет! Гениально! — взвизгнула, летя над полом  как рыхлый кусок ваты по сквозняку, технолог пивзавода  и поэтесса Марьянова. Она врезалась в доктора и, как утопающий за соломинку, намертво схватилась его за чуб и волос на затылке. Она повисла на причёске, согнула Савченко в дугу и потянула его вниз. — Кулибабин гений, гений и ещё раз гений! Как Пушкин!

Терапевту повезло. Чубчик и  кусок волос над шеей оторвались от головы и осыпались на доски вместе с поэтессой.

— А я говорю, что всего-навсего талант ваш Кулибабин. — Савченко отпрыгнул на безопасное расстояние, взял за плечи худенького прозаика Лыско и прикрылся им как бревном с ногами и в сером костюмчике.

— Точно! — поддержал товарища по борьбе с неправдой Лихобабин. — Не более, чем талант. Есть изъяны в произведении. «Я у тебя хочу украсть твою ко мне  любовь и страсть» Это плохо. Талантливый поэт ещё может украсть хоть любовь, хоть четвертак из кошелька. Но гений — никогда. Гений чист как ангел! И невинный как Первый секретарь ЦК КПСС. Почти святой!

— А я и не претендую, — Кулибабин поднял с пола пухлую Марьянову, утяжелённую килограммом пудры, губной помады и бусами из крупного янтаря. — Мне все дома говорят, что я талант. Ну, так им виднее. Они ж меня насквозь видят, домашние. Тёща —  вообще рентгеновский аппарат. И я на талант свой согласен. Мне хватает.

— Дураки вы все, — отряхнулась Марьянова и поправила бусы. — А ещё члены литературной организации! Может, вы скажете, что и я не гениальная?-

Она взяла со стола пустую бутылку от «Жигулёвского» и отколола от неё острое горлышко об угол стула.

— Нет, вот ты, Маргарита, как раз гений! — председатель Панович выбежал из толпы и разместился между ней и Савченко как рефери, разводящий горячих боксёров.

— Хрен с тобой, Рита, — Лихобабин погладил технолога пивзавода  по модной причёске. — Не помню, чего ты там написала вообще, но ты гений! Десять лет работать технологом на пивзаводе, украсть только для нашего объединения не меньше тридцати кузовов пива и гулять на свободе! Так не нам же только одним тащишь с завода. И никто тебя покуда  посадить не успел. Да, ты гений!  А раз ты гениально тыришь пиво с работы, то и рукописи наши гениально спёрла  тоже ты! Чтобы больше никто от горя ничего не смог написать, а ты одна осталась в звании гениальной поэтессы. Точно, это ты рукописи уничтожила!

— Да! — воспрянула всей плотью Марьянова. — Я их пачками всю ночь таскала и сбросила в люк от канализации. —  Это чтобы вы при мне новое написали! А то неизвестно, откуда вы свои бумаги притащили, с какого произведения списали и кто их натуральный автор! Пишите, чтоб мы все видели, что это вы хрень всякую сочиняете, а не шедевры. А то надо же! Только объединение открылось, а у всех уже по десятку повестей и сборников стихов. Теперь пишите новое. Посмотрим, послушаем, почитаем — как оно у вас выходит. Но доказать, что конкретно я ваши рукописи слямзила, невозможно. В перчатках работала. И в бесформенной плащ-накидке. Никто меня не узнает, даже если и видели. А я как призналась вам, так и откажусь хоть перед Верховным судом! Понятно?

Лихобабин и Савченко переглянулись. Подозрение теперь даже тенью не сможет на них упасть. Бабы-дуры. Верная молва. Сама  на себя  напраслину накидала. Додуматься  же надо!

— Ну, мы сегодня закончим — таки читку копий рукописей, которые уже заявлены. —  Почти приказал председатель Панович. — Я с типографией переговорил. Так они нам  с радостью все двенадцать книжек за раз напечатают. Чтобы и первой партии отобранных не обидно было. Редакция платит за всё. Тоже договорился. И давайте больше не драться и не «топить» друг друга. Здоровая критика и диспуты разрешаю, а если зависть и хамство засеку, гнать буду из объединения как гусей по бездорожью. Аж свистеть будет за изгнанными!

— Значит, тогда сейчас моя очередь отрывок читать? — с последнего ряда прорычал огромный как кухонный буфет прозаик Андрей Блаженный, грузчик  с элеватора. Про него рассказывали, что он мешки с зерном, каждый весом по пятьдесят килограммов, носил за двести метров по шесть штук. Двое подсобных работяг на него всё это накидывали и он трусцой убегал на другой конец хранилища. А по дороге что-то напевал ещё. И ведь такого «орла» не в цирк потянуло, где народ бы от его силы столбенел и ликовал. Нет, выбрал он самое лёгкое для отдыха на досуге. Ручку с пером и общие тетрадки, куда писал повести  всякие.

— Давай, Андрюша, — махнул ему председатель. — Одна Завадская со стихами останется. И зашлём одобренные работы в печать прямо завтра. Пусть корректоры поработают, а через пару недель откроем во Дворце целинников выставку-распродажу «Зарайск — город писателей и поэтов».

Вышел Блаженный  с общей тетрадью, которая в его похожей на лопату ладони смотрелась как автобусный проездной билет.

— «Колосись, блинчик!» называется моя повесть. Моё произведение — новое слово в мировой литературе. Все догнали мысль? — сказал он выразительно, после чего пивные  бутылки в руках членов объединения вздрогнули и зазвенели.

-«Старый хрен больше коц, больше колосись, колосись! Коц больше! Дуроц! Ну, как это не знал количество!? Большее количество на помёт, коц больше, коц меньше — на помёт, все присутствующие тарабули.!

Мой коц — это мой! Мой на помёт, где Куприн Урот, ну, как это не знал старый хрен непребывавшее коц!!! Был ты безразличный, так колосись, колосись! И, между тем, футбол там один на газе друга и я, и ты будешь блинчиками, которые съедают блинчик, которые произведены, между тем разрабатывает меня! Я дуроц  рассеиваю как коц на помёт, на помёт и не мне его — го, производят. Парень изученньенький с газом коктейля и я — это блинчики. Блинчики коц съедобно, это был дуроц  необходим, условие – коц! Состояние  государства на помёт, на помёт!!! Дуроц всем! Всем коц! Блинчик колосись, старый хрен! И возникай!!!»

-Это половина первой главы. Дальше так же. Только уже с интригой и трагическим финалом. Два убийства, изнасилование слона и воплощение блинчика в  коц! — выдохнул грузчик Блаженный Андрюша.

Тихо стало в зале. Слышно было даже как пыль медленно перемещается  с левого конца подоконника в правый. И как внутри стены в проводе бежит электрический ток в двести двадцать вольт и двадцать ампер.

— Ы — ы -э — э — ы — э — это что вот сейчас было? — осторожно спросил сам себя шофёр-прозаик Белый Вова и поросился выйти. — Мне в сортир срочно.

— Красиво-то как, Господи! — перекрестилась Марьянова и все отвернулись. Не заметили. И не услышали. Нельзя же  креститься и бога вспоминать. Так учит нас партия. — Нет, это не гениально. И не талантливо. Это просто сверхъестественно! Как на другой планете написано! На Плутоне. Ты где писал, Андрюша?

— Вот не помню точно, — опустил глаза Блаженный. — Навеяло вроде в туалете. Но там ручки со мной не было. А потом я допил «тормозуху» Воронежского химзавода, отфильтрованную через хлебный мякиш, сразу литр заглотил. Вот тут   накатило на мозг чувство могучее. Вроде не грузчик я, а великий писатель! И муза прилетела, и Вдохновенье  да ещё какая-то зараза в странных пёстрых шмотках, тёмных очках и  штаны на ней были голубые в тёмных разводах, рваные на коленях и заднице.

В пупке — кольцо, а губа нижняя  и язык проткнуты короткими иголками с прозрачными стекляшками на концах. И давай мне втроём вот этот текст в башку втюхивать. Еле успевал записывать. Особливо новенькая с кольцом в пупке много натарахтела. Потом, когда протрезвел, гляжу — так ведь вроде ништяк повесть вышла. Но даже самому не понятная. Соседу показал. Он час читал без отрыва, хотя был трезвый.

— Тут два варианта, — сказал он перед тем как вмазать «тормозухи» моей. — Первый — ехать в приёмный покой дурдома и устраиваться туда насовсем, предварительно прочитав врачу одну главу. Второй вариант — тащи этот бред в свою литературную секту и покажи сперва главному, который понимает в буквах. Возможно, это открытие в литературе.

— И его сосед оказался прав! — торжественно оповестил народ председатель. —

Я консультировался в институте с тремя профессорами-филологами. Они сказали, что это язык литературы следующего, двадцать первого века. Примерно две тысячи девятнадцатого-двадцать второго года. Во как! Ты опередил время, Андрюша, почти на пятьдесят пять лет! Ура! Поздравим коллегу!

Зал молчал ещё глуше. И электричество по проводам неслось к лампочкам и розеткам с грохотом и свистом.

— Я, слава КПСС, до этих годов не доживу, — с облегчением выдохнул писатель Якушев.

— И я помру раньше. Мне уже пятьдесят. Не дотяну!!! — радостно запищала худенькая бухгалтерша-поэтесса Лямина, до этого сидевшая безмолвно.

— Мы не доживём! — Вдруг хором стали скандировать все. Да так счастливо, будто помереть им не терпелось уже сегодня. — Ура! Не доживём!

-И вас не  заботит, какой станет литература в двадцать первом веке? -Засмеялся Панович Андрей Ильич, главарь объединения. — Девятнадцатый век вон как любите! И двадцатый литературный век вам нравится. Зощенко, Горький, Платонов, Шукшин. А?

— А что, в следующем веке мозги у писателей черви изглодают или на литературу инфекция смертельная нападёт? — Серьёзно спросила беременная крановщица-поэтесса Малькова.

— Не знаю, — смотрел в потолок председатель. — Но, похоже, писателями настоящими будут называться такие, как наш уважаемый Андрей Блаженный. — И, что-то мне подсказывает, что будет писателей раз в сто больше, чем читателей. Слава богу! Прости меня, наша партия КПСС за упоминание врага твоего, я тоже не дотяну до тех времён.

Помолчали все ещё минут десять. Траурно. Скорбно.

— Так меня уж отпустите. Одна я осталась, — разорвала грустный упокой поэтесса Завадская. — Прочту стихотворение, которое будет в книжке да и по домам побежим своих кормить. Стихотворение я назвала «Белка».

«Ты — вещь, как клещ,  сама собой играя,
Клещами душу мутишь мне до дна.
Пир  мерзостей твоих  не умолкая,
Поёт как пьяный, будто ты одна.

Но ты, в себя отраву заливая,
Уже  не ты,  уже как будто  я,
Лечу назад, слезами заливая,
И мой полёт — как мёртвая  петля.

Все звёзды снова далеки  и мелки!
А если поглядеть вещам в глаза,
Увидим, что они бегут как белки
Не в силах убежать из колеса».

— Берём! — закричал зал.

— Красиво! — закричал зал.

— Не гениально! Лучше! Талантливо!

— Ну вот. Одной настоящей поэтессой стало больше, — спокойно сказал председатель. — Давайте мне ваш сборник. Завтра же — в типографию.

— Ну, это мы не зря закопали рукописи, — Почему-то  вспомнил врач Савченко. — Что-то после этого случилось. Хотя я в мистику не верю. Я же врач. Но тут же, падла, мистика!  Век мне «горздрава» не видать!

— Да, — согласился частушечник Лихобабин. — Что-то изменилось в людях наших после этого. Пропали гении. Все, кроме Марьяновой. Да и пёс с ней. Одна муха суп не портит. Остальные, хорошо, стали просто талантливыми. Скромно так. Но тоже достойно. Подтверждаю, как оператор земснаряда.

— Стало похоже, что люди наши поняли основное: надо тяжело, долго, ломая умы и разрывая душу, учиться, учиться и учиться делать литературу, — почесал затылок терапевт Савченко.- А всего — то и понадобилось рукописи закопать. Обнулить, мля, счётчик…

Мимо них молча проходили к выходу товарищи их по перу, аллегориям, эпитетам, идиомам, метафорам  и рифмам в хорее и амфибрахии. Кто-то слёзы редкие смахивал, кто-то улыбался таинственно. Что-то новое, истинное, похоже, поняли почти все. И, видимо, для себя это новое настежь распахнули.

 

Глава четвёртая

 

Осень Зарайскую серые грустные тучи обливали слезами небесными усердно и скорбно. Видно, силам высшим, над тучами летающим вечно, снова жаль было и землю и людей, расстающихся с ласковым добрым летом. Жалели они всё, что под небом, но настырно делали своё: тащили издали ветры прохладные, злые на  зелень деревьев и трав. Они свистели над городом, разбивая хрупкие капли дождей, перекрашивали  охрой и бордовой краской листья, отрывали их от тонких ножек и бросали на стёкла машин, зонтики, плащи и фасады домов. Плакало небо неделю беспрерывно и печалью своей меняло ход жизни, замедляло время и хмурило лица народа, ожидавшего холодов, грязи и слякоти, но как всегда к ним не готового.

 

Только отдельным группам населения не заметно было  тоскливое остывание природы и временное умирание её. Потому, что в мрачные эти дни  случались и радовали разных людей совершенно контрастные с плохой погодой  или нечаянные, или долгожданные события. Вот в конце сентября шестьдесят восьмого года, затонувшего в слезах небесных, случился у литературного объединения при Зарайской областной газете  праздник, призывающий ликовать,  хором обниматься и пить шампанское в лошадиных дозах.

 

Типография выпустила книжки двенадцати авторов хоть и не в обещанных грандиозных количествах, но все же! По пять тысяч экземпляров в красивых глянцевых  обложках. Вверху каждой, выше фамилии автора, издатели написали « Писатели и поэты Зарайской области», а внизу — « Издание Зарайского литературного объединения». Всем авторам Панович, председатель, дал по десять штук «авторских». Положено так. Остальные раскидали по книжным магазинам и газетным киоскам. Газета и радио об этом ярком событии сообщили  не по одному разу. Но удивительно было не то, что книжки выпустили, а то, что за пять дней все их раскупили. Даже в самом дальнем городском киоске на выезде из города, где пешего человека можно было встретить только в единый день получки — двадцать восьмого числа, когда он уже плохо понимал зачем он живёт и куда его вообще несёт.

 

Потрясение счастливых  авторов и писательского сообщества усугубилось тем, что разные организации стали звонить в редакцию и требовать творческих встреч с авторами.

К ним, ясное дело, никто не был готов, все боялись публичного разбора написанного, поскольку провокаторов и дураков  после свержения царского режима в СССР все равно осталось навалом. Они могли любое замечательное и прогрессивное дело превратить в ничто простыми словами, не требующими обоснования. Например — « всё это полная хрень и  гадость вонючая.» Эти  определения  оспорить не удавалось даже  крупным партийным деятелям, приносящим в коллектив швейной фабрики предложение путём более крепкого пришивания пуговиц к пиджакам догнать и перегнать Америку по экономическим показателям.

 

— Чего я народу скажу?- Пыталась биться лбом о стол поэтесса Марьянова. — Я все мысли свои впихнула в поэму. Нет больше мыслей у меня.

— Мне тоже к написанному досочинить нечего.- Обливаясь потом, волновался автор детектива «Наказание за преступление» Лыско А.П.

-А ты вот представь, Алёша, что у меня с тобой творческая встреча.- выступил ещё не публикованный детективщик Проценко.- И мне хочется узнать у тебя — что тебе самому больше нравится в изложении повести. А?

 

— Так правда жизни, что ж ещё — то?- Вскипел Лыско.- Вот, например: «Наши пацаны  с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето».  Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские»  через столик хлюпали старое  «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

 

— Дайте окуня, наримашки хреновы.

 

— А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

 

Наш подошел к ихним и крайнего — хрясь по бестолковке. Тот со стула — блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.»

 

— Так тут от первой до последней буквы — честная правда. Среди наших был лично я. И лично меня первого зло взяло, что какие- то занюханные «наримашки» разбавленное позавчерашнее пиво заедают вяленым окунем, а нам рыбку не дают, жлобы! И это я с расстройства подошел к ихним и — «хрясь» одного по его темечку тупому. Правда жизни! Так прямо и сказал бы народу.

 

 

— Ну, так иди и крой там правду- матку, коллективу наримановского СМУ-4.-Похлопал его по плечу председатель.- Вот на тебя как раз от них и заявка. Хотят с тобой творческой встречи.

— Это я буду один, а их — целое СМУ.- Задумался Лыско.- А мне хочется жить и дальше без второй группы инвалидности, творить творчество и радовать им  культурное население. Социалистический, как в этой повести, доносить до умов реализм. Дайте мне милицейское сопровождение или писателя Андрюшу Блаженного. Он один, если что — по кирпичу ихнее СМУ- 4 одной левой развеет по окрестностям.

 

— Есть хорошая защита. Получше  кулаков Блаженного.- Посоветовала Завадская, изданная поэтесса. — У меня муж прорабом работает. Так если к нему работяги  лезут драться за то, что он им наряды закрыл не по самым высоким расценкам, то достаёт Сеня из кармана устав КПСС и с первого листка начинает вслух его громко читать. — Так никто не выдерживает. Или засыпают стоя, или бегут в ужасе.

— А что там жуткого — то? — Насторожился председатель Панович.- Хотя….

Я до конца его и не читал. В партию приняли, но спросили только — знаю ли я Устав. Я врать не любитель. Но выхода не было. Сказал, что глубоко изучил и проникся. А чем работяг муж ваш пугал? Они же не коммунисты.

— А вот Вам лично захотелось бы руками махать, когда тебе долдонят монотонно, что «член партии обязан:

а) бороться за создание материально-технической базы коммунизма, служить примером коммунистического отношения к труду, повышать производительность труда, выступать застрельщиком всего нового, прогрессивного, поддерживать и распространять передовой опыт, овладевать техникой, совершенствовать свою квалификацию, беречь и приумножать общественную, социалистическую собственность — основу могущества и процветания Советской Родины;

б) твердо и неуклонно проводить в жизнь решения партии, разъяснять массам политику партии, способствовать укреплению и расширению связей партии с народом, проявлять чуткость и внимание к людям, своевременно откликаться на запросы и нужды трудящихся;

в) активно участвовать в политической жизни страны, в управлении государственными делами, в хозяйственном и культурном строительстве, показывать пример в выполнении общественного долга, помогать развитию и упрочению коммунистических общественных отношений.

— Что, прямо так? Способствовать расширению связи партии с народом?- Переспросил  прозаик- фантаст Маслов.- Это же для фантастической повести готовый эпиграф!

 

— С чего вдруг ты текст наизусть выучила, Люся?- Подозрительно оглядел Завадскую  Лыско.- Хочешь оторваться от населения и взлететь к высокому званию коммуниста? Сдурела что ли?

 

— Во сне он мне в мозг впился, устав ихний.- Завадская развеселилась.- Сеню моего двигали из прорабов в замы начальника. Нормальных брать нельзя было. Только коммунистов. А у зама зарплата на сто рублей больше. Был смысл вступить в ряды. Сеня стал учить устав с вечера до утра. Он ни черта не запомнил, а я спала и он мне в голову сам залез. Назубок знаю. С любого места начиная. И даже если с конца рассказать до начала. Да запросто. А Сеню после единственного вопроса приняли. Спросили — почему Ульянов выбрал псевдоним Ленин. Он сказал, что понятия не имеет. Председатель комиссии вздохнул. Сказал:- «Вот и мы не в курсе. Хотели у Вас узнать».

И приняли. Живём теперь ещё лучше. Сто рублей прибавка- это не хухры- мухры.

 

— Отвлеклись.- Махнул рукой Панович.- Ты на встречу позови жену Лихобабина. Они с мужем зимой на лыжах уехали кататься чёрт знает куда. И на них в степи волки напали. Так она всех исключительно добрыми, блин, словами   разогнала. Один даже  помер с перепуга.

— А она пойдёт? — Недоверчиво спросил Лыско.

— Пойдёт.- Обрадовал его Лихобабин.-  Ей рявкнуть на кого или даже волосья подрать — как нам с тобой рыбалка с хорошей закуской. Она так отдыхает. Я сам живой хожу только потому, что слово знаю заповедное. Оно её тише воды делает.

— Скажи слово! — взмолился мясник Гриша Кукин. — А то моей супруге при скандале нет удержа.

— Дорогая!- Говорю я ей тихо. — Лихобабин доложил с охотой.  — Одно слово только говорю. «Дорогая!» И она с открытым ртом застывает на полчаса, не меньше. За это время утихает в ней агрессия. — Просто всё.

 

На творческой встрече Лыско рассказывал всё, о чём спрашивали. Сколько классов он закончил? Как женился и на ком? Чем дети занимаются? Не сволочь ли тёща?  Есть ли родственники за границей и если он пьёт индийский чай, то где его достаёт? Ещё спрашивали про зарплату, про земснаряд. Сколько кубов  песка он в час снимает со дна? Каким по счёту в очереди он стоит на машину «москвич», ковры, холодильник «снайге» и мебельный гарнитур «стенка  полномерная»? Про повесть детективную всего один вопрос был. Какой заплатили ему гонорар?

Володю Лыско этот вопрос расстроил, поскольку не заплатили ему как и всем ничего. После того, как он всё же соврал, что тысячу рублей отвалили ему за произведение, творческую встречу пришлось закончить. Потому, что из зала выбросились нехорошие выкрики: « Я тысячу за четыре месяца с трудом зашибаю. Мозоли ложку держать не дают!» и ещё « Бумаги перевели за такую ахинею тонну, не меньше. А в магазинах колбасу завернуть не во что!». Лыско уже собрался с духом и открыл рот, хотел извиниться и честно пообещать, что добьётся, чтобы  стоимость бумаги высчитали за год из его зарплаты. Но в трудный для него момент жена Лихобабина поднялась и зарычала на весь зал.

— Что, суки, завидуете?! А вы бросьте кирпичи класть и буквы учите. Потом идите в писатели. Так сразу четвертаками и начнёте вместо обоев даже в чужих домах стены оклеивать! Денег — то больше девать некуда будет. Позавидовали!  У, паскудники! А сами то! Здания вон кладёте из сырого, не прожженного кирпича. Стены трескаются. С улицы воробьи через эти трещины в жильё залетают. Да вас судить всех надо и к расстрелу приговаривать! Враги народа, падлюки! Щас всем зубы вышибу, гниды!

 

После этого выразительного монолога писатель и его защитница рванули в открытую дверь и успели добежать до остановки пока благодарные за такую встречу  слушатели  не вышли из немого оцепенения.

Но сам Лыско считал и всем доложил на очередном сборе в  объединении, что встреча ему полюбилась и прямо- таки душу сполоснула теплой водичкой, настоенной на лепестках роз. Вдохновила на новые творческие  искания.

 

— Написать книгу и выпустить — полбеды.- Одобрил настроение писателя главарь объединения Панович. — Главное, чтобы потом читатели тебя не узнавали на улицах и по морде не стучали. Вкусы у народа разные. В основном недоразвитые. Половина населения в школе на тройки училась. И понимание прекрасного искажено у него как время в пространстве.

 

-В принципе все застрахованы отсутствием фотографий авторов в книжках. Но о том, что ты не просто шофёр, а ещё  литератор, который написал, блин,   «Стекло из гранита», могут проболтаться под влиянием  третьей рюмахи «московской» ваши родственники в гостях у соседей.- Панович перешел на шепот. — А те  дальше двинут новость. Кто- то может вас сфотографировать незаметно. И тогда гуляй- оглядывайся. Опасная у нас вторая профессия. И она обязательно станет первой и главной. Обязательно! Если не пришибут завистники или те, кому книжка не по нутру придётся.

 

-А всем ведь не угодишь. — Председатель стал строгим и говорил как приказ отдавал. — Поэтому теперь все издавшиеся должны носить в карманах кулёчек с песком. Наковырять его можно возле речки пока не зима. И просушить хорошо. Чуть что — нападающему из кулёчка в глаза горсточку — на! Короче —  читать книжки почти безопасно. Почти, потому как выпускают сейчас и такое,  от чего сдуреть можно или плохому научиться. Но лучше вам совсем не читать. Чтобы  не подражать потом  подсознательно. Вы же не читатели. Вы — писатели. Задача ваша — издать книгу и потом уцелеть. Не пасть от рук завидующих и не быть покалеченными на буйных творческих встречах.

 

— Вот меня позвали о своей повести рассказать и о пути в литературу. С завода искусственного волокна пригласили на завтра.- Поднялся двухметровый и неохватный даже двумя крупными мужиками Андрюша Блаженный.- Чего мне ждать, во — первых? Во — вторых, можно ли всех участников встречи скрутить в один клубок и  запереть эту смесь  в приёмной директора, если вдруг нападать начнут?

 

— Вот как стулья в тебя станут кидать — тогда  можно.- Разрешил  нехотя председатель.- У тебя ведь — литература будущего века. Сейчас так кроме тебя не пишет ни один дурак. Я хотел сказать-ни один дурак так не напишет. Только такой умный как ты! Человек из двадцать первого века. Мысленно ты там. И написал так, как будут излагать в две тысячи двадцать втором году.

 

На следующий день Блаженный стоял в огромном заводском актовом зале напротив пятисот, примерно, работников  предприятия. Все шмыгали носами и нетерпеливо покашливали как в театре, торопя режиссёра открывать уже занавес. Ждали.

 

— Читайте!- Пропищала девушка из середины зала.

 

— Я вашу книжку купил позавчера. Читал перед сном в кровати. — Поднял руку дядька в спецовке.- Плакал всю ночь. Подушку грыз и с балкона пробовал слететь. Но сын меня перехватил по дороге от койки к перилам.

 

— И я купила.- Крикнула дама с пышной причёской и золотой цепочкой на полной шее, и с крупным перстнем, украшенным бирюзовым камнем на левом безымянном. Бухгалтер,  видно. Возможно- главный.

 

— Читали вслух семьёй. Так очень, знаете, понравилось. У меня аппетит как вырезали. Не ела после того, как муж дочитал. И сейчас не хочу. А у меня лишний вес. Буду сама читать и вес сбрасывать. Полезная книга. Лечебная. Правда, дочка замуж отказалась выходить за Димку — таксиста.

 

Он не понимает ничего из вами написанного. Ну, дочка и сказала нам с мужем, что чуть-чуть за дурака не выскочила. Маялась бы всю жизнь потом. Мы, правда, тоже не понимаем про что книжка. Но я худею от текста. Муж  пару страниц пробежит глазами  и  бегом в туалет. А  до этого пять лет запорами мучился и не брали его лекарства никакие. Дочка после третьей главы стала тайком в церковь ходить. Говорит, что душу там спасает. Ну и пусть ходит, хоть партия возражает. Всё лучше, чем с Димкой своим прыгать на танцах. Рок энд ролл, блин, пляшут, аж из карманов всё вытряхивается!

 

— Хорошая книжка!- Подошел к огромному Блаженному совсем маленький толстенький старенький мужичок в хорошем костюме при дорогом галстуке.

— Гля! Сам директор.- Зашептал огромный зал.

-Я страшно устаю за день читать докладные, отчёты, анонимки, сводки бухгалтерские.- Директор завода двумя руками с трудом пожал руку писателя.- А домой придёшь — там «Известия», «Гудок» и « Труд». И в них то ругают кого-то, то пугают, что Запад на нас зуб имеет, а иногда  обещают все предприятия сырьём снабжать щедро. Я радуюсь, а сырья всё не хватает, да и качество — тьфу на него!

А Вашу книжку секретарша мне купила и она мне моментально усталость снимает. Я голову вообще не чувствую когда Вас читаю. Такой «всадник без головы» я по вечерам. И замечательно ведь. Смотрю в книжку, буквы вижу, но что они на странице делают вообще — никак не доходит. И хорошо! На работу прихожу третий день свежий как  ветерок с севера. Спасибо Вам!

 

И директор лёгкой походкой, какая бывает только у молодых влюблённых, удалился к себе в кабинет.

 

-Читайте теперь! —  Вторично, но уже с напором пропищала та же девушка из середины зала.

 

— Итак, я представляю вам образец литературы двадцать первого века. Профессора из института  вычислили, что именно такой будет почти вся литература в две тысячи двадцать втором году. Короче — залез я своим умом в будущее. На пятьдесят пять лет вперёд. Отрывок из главы первой. Остальное прочтёте если книжку купите.

— Не продают. Кончились!- Подсказал мужик в костюме подешевле, но с дорогим галстуком.

— Скоро ещё партию выпустят — Улыбнулся Андрюша. — Но в библиотеках она есть точно. Короче — тишина. Слушаем литературу двадцать первого века.  «Колосись, блинчик!» Глава первая.

 

 

— «Старый хрен больше коц, больше колосись, колосись! Коц больше! Дуроц! Ну, как это не знал количество!? Большее количество на помёт, коц больше, коц меньше — на помёт, все присутствующие тарабули.!

Мой коц — это мой! Мой на помёт, где Куприн Урот, ну, как это не знал старый хрен непребывавшее коц!!! Был ты безразличный, так колосись, колосись! И, между тем, футбол там один на газе друга и я, и ты будешь блинчиками, которые съедают блинчик, которые произведены, между тем разрабатывает меня! Я дуроц  рассеиваю как коц на помёт, на помёт и не мне его — го, производят. Парень изученньенький с газом коктейля и я — это блинчики. Блинчики коц съедобно, это был дуроц  необходим, условие – коц! Состояние  государства на помёт, на помёт!!! Дуроц всем! Всем коц! Блинчик колосись, старый хрен! И возникай!!!»

 

 

Первый стул с зелёной обивкой сиденья пролетел в метре от Блаженного и, встретившись со стеной, мелкими деталями рассыпался  по паркету.

Второй попал Блаженному в голову и тоже разложился на мелкие фрагменты. Андрюша даже не понял ничего. Два следующих стула влетели ему точно в грудь и развалились в воздухе, отлетая обратно от каменной груди писателя в зал. Обломки падали в народные массы и наносили им телесные повреждения средней тяжести.

 

Тогда массы сорвались с мест и, сопровождая быстрый угрожающий бег нечленораздельными, но явно грубыми словами, налипли на Андрее  Блаженном, стучали по нему всем, чем удавалось, страшно матерились и проклинали литературу будущего.

— Это за что нашим детям и внукам такое наказание!?- Кричали Блаженному в уши самые несдержанные.

— Это хрень собачья, а не литература! Что ж за придурки будут жить, писать и читать эту мерзость в будущем? — Била Андрея кулачками по лбу висящая на его пиджаке дама средних лет. — Слава богу, я не доживу, а детей нет у меня. Повезло.

 

Блаженному такой тёплый приём минут через десять надоел и он, заткнув книгу за пояс, пошел домой, оставляя за собой длинную цепь из падающих с него в разное время тел. Последним с него сорвался лысый дядька с гаечным ключом, которым он, оказывается, всё время стучал Андрюшу по причёске.

— На вот книжку. Дарю.- Блаженный метнул в рухнувшего дядьку книгу.- Я в зале не успел сказать, что читать её полезно и при геморрое. Проходит после пятой страницы. А у тебя он точно есть. По роже видно.

 

Утром директор завода позвонил редактору газеты и описал всю творческую встречу, добавив всё, что ему рассказали отбывшие встречу до конца. Редактор вызвал Пановича и они долго сидели вдвоём, никого не пуская в кабинет.

Решили в итоге творческие встречи пока к чёртовой матери отменить.

 

— Не готов народ правильно понимать современную литературу.- Сказал редактор.- Надо партии нашей поработать с народом поплотнее. Иначе к прогрессу или вообще не придём, мимо промахнёмся. Либо доплетёмся, но дураками. А зачем  прогресс дуракам? Им и так всегда хорошо.

 

— Женщин — поэтесс жаль.- Опечалился председатель объединения.- Если их стихи не понравятся на таких встречах, то они — то у нас не богатыри, не Андрюхи Блаженные. Пришибут девушек напрочь. А у них дети, мужья, кошки, птички в клетках и цветочки на подоконниках. Жалко будет наших дам литературных.

 

— Короче, занимайтесь, книжки печатайте, продавайте, но в народ не ходите.- Редактор на прощанье потрепал Андрея Ильича по кудрям.- Народ добрый наш, но он же, мать его, злой одновременно. Потому, что зарплаты маленькие. Но другого народа у нас нет, а  из за рубежа толпу счастливую к нам не затащишь. Они заелись там, буржуями прикормленные. Ну, ничего, скоро уже и коммунизм. Тогда и наши кондовые граждане облагородятся.

 

На том удачно порешили и с чувством глубокого удовлетворения разошлись.

 

Глава пятая

 

— Мы всё сделали неправильно, — горестно сказала поэтесса Маргарита Марьянова  писателю  нескорого двадцать первого века, грузчику Андрюше Блаженному и поэтам-мясникам с рынка Василию Скороплюеву, Кукину Грише и Митрию Чувашеву, которые писали втроём. Вася слова  находил, Гриша к ним рифмы, а Митя эту смесь превращал в стихи.

 

Марьянова после смертельного номера — буйной встречи  шестьдесят девятого года,  отловила второго января полуживых поэтов и  единственного писателя из следующего столетия в кафе «Колос», где они уже второй день  воссоединяли тело с духом волшебным портвейном «Три семёрки»

 

— Книжки выпустили колхозного образца — это раз, — рассуждала она скорбно. — Народу не воткнули в голову правду о том, что произведения наши замечательные, Никому не интересно пустить в массы честный слух, что именно наши книги помогают партии воспитывать и поднимать морально-нравственный  потенциал строителей коммунизма. Это два. Третья ошибка — книги надо было печатать как минимум в издательстве «Прогресс», а не в нашей убогой типографии, где дореволюционный шрифт и бумага из макулатуры. Поехали ко мне на работу. Нефильтрованным пивком душу приласкаете, да  обмозгуем, как всё исправить.

 

— А чего нас выбрала? — удивился Блаженный. — Вон же Лыско есть. Детектив сочинил! Народ любит эти стрелялки-догонялки и «руки за спину!»

Я прочёл и мне так сразу захотелось или морды регулярно чистить друзьям- товарищам, или в милицию устроиться офицером в отдел уголовного розыска и карать преступников без суда и следствия. Вот так крайне  жизненно он отразил действительность.

 

— Жизненно расписать он куда лучше мог бы свои гадкие скандалы с женой в письме к тёще, — засмеялась Марьянова Маргарита. — Нет художественности  у него в отображении мордобоя. Как справку написал. Как  кондовый рапорт милицейский. А у нас с вами — литература. Образность. Язык  высокого стиля. Хрен кто с первого раза повторит хоть одну строчку. Мысль лежит глубоко. Искать её надо. Ползти к ней на коленях. Извилины массировать в усохших от читки газеты «Правда» мозгах. Литература настоящая — она для чего? Для того, чтобы вызывать задумчивость и  зарождать в читателе счастливую мысль, что он допёр, дотумкал, сподобился понять, что кроется за нашими идиомами да метафорами. Значит он тоже умный вместе с нами. Радость у человека. Что не пень он дубовый, не кол осиновый, раз смог проникнуть в высокие материи искусства нашего писательского. Вот зачем нам надо работать в литературе! Поднимать читателя выше его головы!

 

Пиво на заводе, где  технолог Маргарита  Марьянова сама придумала такой рецепт  любимого мужского напитка, что он победил на международной выставке  в Чехословакии, было настолько вкусным, что мясникам сразу захотелось сменить профессию и устроиться грузчиками на склад полных бутылок. Потому, что там был узаконен аварийный бой сорока пузырей в день. Никто дольше года на складе не служил. Не выдерживал. Если и выживали единицы, то всё равно ненадолго.

 

— Вы, мужички, литра по три примите, но не более, — Рита принесла огромный бидон и кружки поллитровые. — Нам надо сегодня уже придумать стратегию с тактикой внедрения в большую литературу.

 

— Если внедримся, училка моя  школьная узнает и башкой  тронется. — Мечтательно сказал Вася Скороплюев. — И переедет она жить в дурдом. Про меня ведь говорила, змея, что проверять мои  учебные сочинения нельзя без корвалола, а на ночь даже и с ним лучше не надо. Что моё главное литературное назначение — в сортирах на стенках писать. Зараза, блин! Так у меня вон и книга уже есть. А у неё нету, хоть она и училка литературы. Жизнь сама знает, кому кнута дать, кому пряник.

 

— Начинать надо с рецензий на наши труды, — Марьянова вынула из шкафчика четыре больших вяленых воблы. — И вот это самый первый неподъёмный камень на пути к высотам.

 

— Какой камень?- дружно вскрикнули мясники. — Пять секунд и будет тебе рецензия в стихах. Особо поэтому ценная.

 

— У Марьяновой, у Риты

Есть талант для всех открытый

Не родится сотню лет

Равный ей большой поэт!

Все её поэмы  пусть

Знает каждый наизусть!

 

— Где камень-то? — заржал Митрий Чувашев. — Ровная взлётная полоса! С такой рекомендацией тебя издательство «Прогресс» не читая напечатает в трёх томах и с обложкой из штампованного перламутра. А вдогон воткнёт сказку про твою биографию  в серию « Жизнь замечательных людей».

 

— Дурак ты, Митя, — очистила  и подала ему воблу Марьянова. — Мы с вами кто? Пустое место в мире поэзии и прозы. Сквозь нас знатные литераторы будут проходить как через тухлый воздух в кабинетах Союза писателей. Для рецензии нужен человек с именем, которое произносится на придыхании, с дрожью в голосе и слезой умиления в глазу.

 

— Ну, знаю я одного такого, — долил в организм вторую кружку пива Блаженный Андрюша, будущая гордость будущего века. — Фамилию, правда, не вспомню. Но в редакции его портрет висит перед приёмной.

 

Все наморщили лбы и после пятой кружки нефильтрованного Вася Скороплюев больно шлёпнул себя по лбу. Чуть, может, легче, чем топором вдоль окорока.

— Бляха-певчья птаха! Так то ж сам Шукшин Василь Макарыч. А напротив поэт Вознесенский в рамке с позолоченными вензелями. Так до них добраться только на том свете можно будет. Там все равны. А сейчас они — слоны, а мы моськи. Нас они и в лупу не разглядят. Не… Надо найти кого попроще, но чтоб Союз писателей и издательства его своим считали и вранью его верили.

 

— Хочешь намекнуть, что наши с вами таланты — враньё? — горестно охнул  Блаженный и опустил на стол свой пятикилограммовый кулак. Стол разломился на две равных части, но все успели прихватить свои кружки и  вяленые рыбки.

 

Марьянова села к телефону и через минуту уже выпытывала у председателя Пановича, чья рецензия из писателей достойных, но доступных к общению с простолюдинами, не вызовет аллергии на труды неизвестных пока поэтов и писателей у начальников Союза  и издательства «Прогресс».

— Есть такой Фишман Моисей Аронович, — сразу сказал председатель. Профессор МГУ. Преподаёт на филфаке. Сам написал только одну книжку. «Максим Горький. Патриот или предатель?» Вот у меня рядом она лежит. Читаю тебе маленький отрывок:

 

 

«Горький долгое время считался как преданный яростный революционер, большевик, вставший у руля культурного революционного процесса, однако сразу после октябрьского переворота со страниц социал-демократической газеты «Новая жизнь» Горький зло набрасывался на большевиков: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия». Вот так вот он прямо и написал. Мало того. Долго жил за границей, кайфовал в роскошной жизни и дружил с буржуями. Вот и пойми его! Глашатай революции или двуличный человек, готовый служить и «вашим и нашим»?  Горький говорил даже такое: «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы… миллионы!.. Кого больше, те и вырежут кого меньше. Предрешено. Коммунистов вырежут».

 

— Вот какой смелый писатель — этот Фишман. Про самого Горького не побоялся правду сказать. Хотя, конечно, ему эту книгу один секретарь КПСС лично заказал и лично рукопись вычитал да передал в издательство. И вот читатели Моисея Ароновича  не знают, а в ЦК КПСС он к любому может зайти, даже к секретарю по идеологии. Поэтому каждое издательство его любит и всякое его желание быстренько выполняет. Но вам к нему надо самим ехать. Скажете, что Союз Писателей вас к нему послал. Секретарь Заварзин. Он проверять не будет. Не бойтесь. Ну, а дальше — всё от вас зависит. Понравитесь ему — станете уважаемыми в стране литераторами. Он сделает вам светлое будущее.

 

— Выслушали мужики пересказ разговора Марьяновой с председателем и задумались.

 

— Одёжку надо импортную купить. Чешскую хотя бы, — сказал себе под нос Вася Скороплюев. — Рубашки нейлоновые и галстуки с заколками. Запонки. Туфли лакированные. Причёски сделать модные и как-то достать в «Берёзке» французский  одеколон. Один хотя бы на всех.

— Портфели кожаные с золотистыми замками, — добавил Гриша Кукин, создатель рифм. — Не за штаны же книжки наши затыкать. А Маргарита свою куда спрячет?

 

— У меня есть красивый польский ридикюль. С защёлкой крестиком, — Марьянова усилием окрепшей на пивзаводе воли вырвала себя из оцепенения.-  Но дело не в галстуках, мужики. Если Фишман всё сделает как надо — не отблагодарить такого человека позорно даже для бедолаг из забубённой провинции,  угрюмого нашего захолустья. А чем благодарить?

 

— Только не деньгами, — твёрдо сказал Блаженный. — Это уже несовременно и неприлично. Для столицы — вообще  дешевка. У них там этих лавешек — хоть самолётики из них сворачивай и пускай с балконов.

 

— В Москве у всех есть всё. Даже электромясорубки свободно продают. Как водку. Слышал я так, — грустно вставил значительное примечание Митрий, мясоруб-поэт.

— Да… Вот тут мы и хряпнемся мордами в грязь. — Ужаснулась Марьянова. — Хотя… откуда в Москве грязи взяться?

 

— Надо подарить ему хорошее заграничное ружьё, — уверенно сказал Андрюша Блаженный. — Я знаю, что большие люди и друг другу покупают ружья на праздники, а благодарные ходоки вроде нас — тем более. Надо только добыть импортное ружьё в той же «Берёзке». Слава КПСС, что мне там вообще всё за рубли продают. Нравлюсь я им. Думаю так.

 

— «Беретта» итальянская — лучше не придумаешь, — сказал Скороплюев Василий — В Москве только продают. Но москвичам. Нам, деревенским — шиш. А у меня армейский друган живёт в Черёмушках. Деньги ему вышлем и он купит на имя Фишмана. В общем, я по межгороду ему позвоню. Озадачу.

 

Пива они выпили два бидона, поэтому головы работали как арифмометры «Феликс». Быстро и правильно.

 

— Всё. Порешили. Завтра начинаем собираться. Всё покупать. А ты, Васёк, решаешь вопрос с другом насчёт оружия,- потянулась и зевнула Марьянова. — Надо уже расползаться. Ровно кто-нибудь три метра может пройти?

 

Все попробовали без нужного результата.

 

— Такси тогда вызываю, — Маргарита взяла трубку. — Не хватало в вытрезвитель загудеть. Мясникам-то ещё можно. Но они вдобавок уже поэты. А вот поэтам там делать нечего. Позор советской литературе.

 

И через час все были у себя дома без осложнений. Уже ждала Москва, уже почти чувствовался фибрами душ творческих скорый и полезный для биографии взлёт к высотам большой литературы.

 

…День до отлёта запомнился  кандидатам в крупные литераторы прилавками разных магазинов, примерочными с плюшевыми занавесками и отсутствием в торговых точках французских одеколонов.

 

— Ну, вот как входить в кабинет профессора МГУ, воняя «Шипром»? — Хватался за голову Вася Скороплюев. —  Это ж всё равно, что в ресторане бифштекс тебе осыплют не солью, а отравой для тараканов. Все мы в нейлоне и атласных галстуках, а Рита на каблуках высотой в бутылку «жигулёвского». Уже не видно в нас хмырей деревенских. А «Шипр», — это король занюханной провинции. Хотя, конечно, «Саша» и «Русский лес» ещё отвратнее. Пахнут как лекарства от коклюша.

 

—  Блин! Мы куда летим? В колхоз «Красный стяг»? — застыдила Марьянова мясника. — В столице французский парфюм даже в газетных киосках продают. Или перед спуском в метро с раскладных столиков. Это мы, колхозники, по капле за ухом мажем каким-нибудь  «Арамисом», добытым через ушлых знакомцев и через  потайные ходы в закрома обкомовские, а москвичи им без мыла умываются по утрам. Так, скажу больше, шибко интеллигентные люди, те же писатели, так они и полы моют тем же «Арамисом» или « Гай Ларош  Фиджи».

 

— А сама чем поливаться будешь? — перебил её Блаженный Андрюша. — Не «Красной Москвой» же? На базаре у нас тётки с мясных рядов  даже на кровавые халаты их капают.

 

— «Шанель номер пять»! Классика жанра для всех достойных дам, — обиженно отвернулась от Блаженного Маргарита. — Я, бляха, не в бане, а на  лучшем пивзаводе третье лицо. У меня друзей только среди «бичей» нет. А за мою должность и мои возможности такие сурьёзные людишки меня  уважают, что только намекну, так и «мерседес» в Зарайск привезут прямо к дому моему. Но мне-то особо нагло выделяться «мерседесами», перстнями изумрудными или серьгами с бриллиантами — не резон. Жить надо скромно. А то самыми частыми незваными гостями моими будут бригады из ОБХСС или Народного контроля.

 

В Москве они сразу поехали на такси из Домодедово в МГУ. Марьянова на автобусах вообще не ездила, от её зарубежных одежд так интенсивно веяло свежим «жигулёвским», что приводило в волнение мужчин и мешало нажимать на правильные рычаги с кнопками водителю. Да и вообще до первой посадки в «крытку» за «хищение в особо крупных» денег у неё могло не хватить только на покупку космического корабля «Восход» в полном сборе и на пусковой установке с космонавтом на борту.

 

В МГУ на входе их тщательно ощупал вахтер. Без миноискателя, но с пальцами, чувствительными как у скрипача.

 

— Профессор Фишман Моисей Аронович по личным вопросам принимает только 29 февраля с девяти до половины десятого. Так  что запись идёт уже на девяносто шестой год.

 

— Так в прошлом шестьдесят восьмом мы были  всю зиму в Мексике на всемирном форуме писателей-интернационалистов, — с сожалением вспомнил Блаженный.

 

— Вот вам сувенир от группы выдающихся литераторов страны, — нежно прочирикала Маргарита Марьянова, незаметно вкладывая в боковой  карман форменного пиджака с золотистой вышивкой на лацканах свёрнутый вдвое четвертак. — От имени всех наших благодарных читателей.

 

Вахтер был старый, умудрённый разнообразными причудами советской жизни. Поэтому он  так же незаметно скользнул ладонью в карман и пальцы его передали в голову информацию, что теперь у него есть вдобавок ко всем купюрам поменьше и солидный четвертной.

 

— А и что ж не пустить хороших людей! — выпрямился он и двумя руками показал открытый путь. — Профессору только передайте, что я лично позволил. У нас с ним дружба давняя. Этаж двенадцатый. Кабинет 12-38.

 

Поскольку попасть к Фишману было очень непросто, профессор сразу сообразил, что пришельцы — ребята деловые и не без крепких подпорок, приставленных к ним кем-нибудь из тузов народной власти. А потому вышел из-за стола, распростер руки и соединил их. Ну, вроде как обнял мысленно.

— Кем бы вы ни посланы — рад вам бесконечно, — обрадовался он и улыбку счастливую так и закрепил на лице до самого конца часовой встречи.

 

— Лучше вас, Моисей Аронович, никто не может написать рецензию на книгу, чтобы приняли её с восхищением в таком, например, издательстве, как «Прогресс», — с первых же минут приступила Марьянова к  поливу головы очень нужного профессора большой порцией воображаемого елея.

 

На Востоке когда-то елеем «короновали» монархов. Новому монарху священнослужитель возливал на голову кубок елея. Это был символ богоизбранности и особого предназначения. Но поскольку Фишман и так был представителем богоизбранного народа, то оставалось ему только особое предназначение своё употребить на радость хорошим людям.

 

— От Заварзина мы. От Союза писателей. Хочет нас принять в члены главного

литературного органа, — замысловато завернул окончание недолгой общей вступительной речи Скороплюев Василий. — Не хватает только слова вашего доброго и увесистого.

 

— Ой, шоб я так жил, как Лёнечка! — не прекращал повышать радостный накал Моисей Аронович. Хотя  тонус восторга вроде бы уже раздулся шариком и готовился лопнуть. — Его, Лёнечку, писатели, пяный и гордый народец, на руках даже в нужник носят и обратно. Не говоря о кабаках и заграницах. Ну да ладно. Любим мы с ним друг друга как братья. Хотя он и не из нашего племени, жившего в своё время рядом со Спасителем. Что я должен сделать для вас, а, значит, и для него?

 

Все достали свои книжки и аккуратно отнесли их на уголок профессорского стола. Прямо под лампу настольную поместили, у которой был зелёный абажур тонкого шелка и малахитовая ножка. Как у  Брежнева в кабинете. Её в киножурналах часто показывали рядом с Самим.

 

— Ну, прямо-таки совсем крошечные рецензии нужны на три книжки. Хоть два добрых слова. От такой величины как Вы и одного слова хватит, а парочка — так это, считай, праздник для нас! — мягким басом обволок профессора как  огромной озоновой каплей Блаженный.

 

— Ребята! Я-таки профессор, а не грузчик на Привозе, — если я два слова напишу — не поверят и не поймут. Идите в Союз, Лёне привет отдайте мой. А за рецензиями приходите через неделю. Я проникну в материал, искупаюсь в нём, а затем изложу отзыв на трёх минимально листах и закреплю личной печатью с автографом.

 

Жили писатели мясники-грузчики-технологи в гостинице «Россия», куда могущественная Марьянова устроила всех как-то так, что коридорные тётки забегали к ним через каждые десять минут, чтобы пыль протереть со стола и поменять чистые пепельницы на чистые.  Никто не курил и пыль со штанов на стол не стряхивал. За неделю они обошли все доступные музеи, картинные галереи и рестораны. В Третьяковке  Митрий Чувашев прилип к полу возле огромного полотна «Явление Христа народу», творения Александра  Иванова,  и стоял там пока остальные обошли залы по два раза.  Но глазах его не засыхали слёзы, губы что-то шептали беззвучно, а руки Митрий сжал так, что синие кулаки висели вдоль ног как гири на цепях под часами, в которых живёт кукушка.

 

— Получается, что Иванов лично Христа видел, — сказал он хрипло, когда Блаженному удалось оторвать его от паркета и повернуть затылком к холсту.- Получается, что приходил к нам Иисус. Художник, как и писатель, не врёт никогда. Значит, с сегодняшнего дня я буду в него верить. Поняли?

 

— Сейчас нам положено верить только в Фишмана Моисея Ароновича, — пошлёпала его ласково по щеке Маргарита. — Хотя раз уж Бога,  один чёрт, нет, как учит нас наша партия, то верь и в него. Стране вреда не будет. Разве  тебе одному. Свихнёшься мозгами. Ну, тогда тоже будешь фантастику писать в рифму.

 

Самые знаменитые рестораны жильцы провинции обошли все. От «Арагви» да «Пекина» до «Праги» и «Славянского базара». От резких, прямо противоположных ингредиентов в богатейших составах меню разных национальных кабаков всем поплохело и множественные общественные московские туалеты они запомнили крепко и навсегда. Как  Третьяковку или концертный зал имени Чайковского. А неделя шмыгнула как мышь в щель, мелькнула хвостом воскресенья и не стало её. Срок пришел идти к Фишману за рецензиями. Вася Скороплюев сгонял в Черёмушки к дружку армейскому и вернулся в гостиницу с длинной коробкой. В ней как уменьшенная матрёшка лежал защитного цвета чехол, а в чехле ружьё — вертикалка «Беретта».

 

В холле МГУ ходил от окна к окну вахтёр. Но другой. Сменщик, видимо.

 

— Куда? К кому? —  пожелал узнать он и подошел к писателям той стороной, с которой на рукаве крепилась тонкими тесёмками широкая кумачовая повязка с вышитыми серебристой нитью словами: «Полномочный дежурный  вахты №1»

 

— Нас профессор Фишман ожидает. Нам назначено, — погладила вахтёра по красивой повязке Марьянова.

 

— Верю, — согласился  дядька-пенсионер, седой, приземистый и крепкий как хорошо укоренившийся дубовый пень. — А коробок вот там оставьте, под входной перегородкой. За ней мой стол. На него и уложите. Не пропадёт.

 

— Так это как раз Фишману и несём коробок, — уточнил мастер-рифмоплёт Гриша Кукин.

 

— Развороши, покажь внутренность, — дружески приказал вахтёр.

 

Блаженный поэтапно вызволил на обозрение двустволку. После чего как в Гоголевском «Ревизоре» зависла тяжелая пауза.

 

Оторопевший на миг всего дядька с повязкой метнулся к телефону и, не набирая номера, крикнул: — Наталья, сюда в два уха слухай. Сей момент соединяй меня с университетским участковым.

 

Прибежал лейтенант и даже честь не успел отдать, поскольку увидел ружьё. Он выдернул из кобуры ТТ и приказал всем повернуться лицом к перегородке, и руки закинуть на её верхний конец.

— Лагутенко! — возбуждённо крикнул он по рации второму участковому. — Срочно в холл центрального входа наряд оперативного отдела по особо опасным! Мухой! Одна нога на телефоне, другая уже в отделении!

 

Пять милиционеров ворвались в дверь с такой скоростью, будто медали им дают именно за умение шустро бегать.

 

— Кого собрались жизни лишить? — строго стал выпытывать капитан  с пистолетом Тульского-Токарева в руке, направленной почему-то точно на Блаженного. Он был самый большой и, стало быть, самый главный, самый опасный

.

— Они шли к профессору Фишману, — доложил вахтёр, вытянувшись и задрав подбородок.

— Так звони ему, дед, твою мать! Поясни, что он на волоске висел. Волосок бы порвался и гроб ему с музыкой, профессору. Хоть у нас, конечно, их и без Фишмана — полный домище МГУшный.

 

— Дайте я ему пару слов скажу — Марьянова так нежно и томно глянула на капитана, что он не устоял. Позволил.

 

 

— Моисей  Аронович, это поэтесса Марьянова. Вы рецензии на наши книги написали? Ой, спасибо огромное! Обрадовали! Но мы сегодня их не заберём. Тут нас задержала милиция.  Дело пустяковое. Разберёмся и сразу к вам. Вы до скольки сегодня на месте?

— Сегодня вы уже точно не освободитесь. Дня два подождите, профессор, -Взял  трубку капитан. — Тут, похоже, покушение на вас готовилось. Ладно, мы их взяли. Не волнуйтесь. Если не посадим, поскольку не найдём в их действиях  злого умысла, то отпустим через пару дней. Честь имею!

 

— Грузи их, Гапонов!

 

Посадили писателей в КПЗ пятого отделения на Воробьёвых горах. Мужиков в камеру, где ещё семеро маялись, а Маргарите досталось помещение без людей. Это потому, что женщины закон нарушают или случайно, или по неотложной необходимости. Вот пока и не было никого. Семеро сидельцев  оглядели новеньких и не обнаружили ни у одного из четверых наколок на руках. Поскольку их было больше, Андрюшу Блаженного они изучили не  очень внимательно, что чуть позже сильно отразилось на их здоровье.

 

— Курить давайте, — сказал круглолицый паренёк лет тридцати в рваной майке и татуировках на руках, груди и спине. Он гулял по камере босиком, чтобы новенькие прочли буквы на ногах. Ноги жаловались всем окружающим синими словами выше пальцев: «мы устали ходить». Руки, грудь и спина поясняли, что хозяину «век свободы не видать», а также информировали в каких церквях он был, каких грудастых девчушек любил и как обожал Сталина. Портрет отца народов был довольно топорно наколот у паренька над сердцем.

 

— Никто не курит, — отозвался Вася Скороплюев.

 

— Тогда покатайте нас верхом по камере. Подставляйте горбы, доходяги, мать вашу перемать, — оскалился давно пропитый мужик с колотыми якорями на обоих запястьях. — Давно не скакали верхом. Уже затекли все кости. Возить будете бегом пока мы не устанем на вас висеть.

 

— Чёй-то вы больно чистенькие, клифты на вас модные, импортные, туфельки под лаком. Вы  чаем не из интеллигентов вшивых будете? Небось, из горкома партии? Разбили случайно бюст Ленина, пока его языками вылизывали, а, шныри?

 

У Андрюши Блаженного настроение было грустное. Так бы уже рецензии забрали и в издательство сдали вместе с рукописями. А вместо этого приятного занятия сидит он в вонючей комнате с четырьмя шконками, как в плацкартном вагоне, и с толстой решеткой на маленьком окне, да  ещё среди невоспитанных придурков, самодеятельно и безвкусно изуродованных татуировками.

 

Старожилы СИЗО Блаженного и не разглядели толком сразу. Он зашел и тут же на корточки сел, к стене прислонился. Но после пожелания татуированных уркаганов покататься на нём и его товарищах верхом он поднялся, сделал шаг вперёд, отодвинул мясников за себя и туловищем своим занял половину камеры. Урки вздрогнули, но было поздно. Андрюша сгрёб их в кучу, обнял всех семерых и прижал к себе как родных после долгой разлуки. Захрустели косточки, из выпученных  глаз выдавливались слёзы, а из покривившихся ртов пошел одинаковый примерно стон на ноте си второй октавы. Однообразная мелодия имела слова, состоящие из одной бесконечной буквы «Ё!».

 

Подержал так братву Блаженный минут десять и разжал руки. Народ ссыпался к его ногам и стал  расползаться под шконки, сопровождая движение болезненными словами «Ой, мля!» Потом всё стихло и в тишине Митрий Чувашев скорбно прошептал:

 

 

— Пришьют покушение и хрен  чего докажешь. Свидетелей не имеем. Сам Фишман тоже без понятия, какой мы ему несли подарок. Лет по семь на рыло. И прощай издательство «Прогресс» с такой близкой возможностью  втиснуться в «большую» литературу.

 

Заскрипели ржавые петли на толстой железной двери с окошечком,  которое сверху придавливала пружинами толстая  фанера. Вошли двое. Сержант и капитан.

 

— Сегодняшние четверо  встали, руки за спину и за нами к следователю.

 

— На допрос? — спросил тускло Гриша Кукин.

 

— На расстрел! — заржал сержант и тут же заткнулся от сурового взгляда офицера.

 

Допрашивали их долго. Марьянова всё объяснила подробно, в красках и очень честным голосом. Говорила она одна за всех, потому мужиков никто и спрашивать не стал.

 

— Ладно, — капитан выпил воды из графина. — Мы посмотрели. Оружие оформлено правильно. На профессора Фишмана. Но ружьё, да ещё такое дорогое — это взятка, ребятки. Да… Пять лет общего режима.

 

— У нас, литераторов, это называется — гонорар за выполненный литературный труд, — пояснил Блаженный. — Он на наши книги литературные рецензии написал. Гонорар — законная оплата труда.

 

— Ну, это мы знаем, — капитан надел фуражку и встал. — Живём не в тундре. Вы переночуете у нас в КПЗ, а мы пока переговорим с профессором. И если он примет взятку как гонорар — заберёте завтра «вещдок», ружьё, гром его разрази, и езжайте в МГУ. А если на гонорар не согласится, то это, ребята, будет попыткой всучить взятку. Ну, за попытку пять лет не обломится, однако годика  два зону потопчете. Идёт?

 

— А то как бы выход есть! — утёрла фальшивую слезу Марьянова.

 

Но выхода пока точно не было и сержант отвёл писателей и поэтов в камеру, куда всего через полчаса уже должны была привезти во флягах вечернюю баланду, пятьдесят граммов землистого ржаного хлеба на нос и грузинский чай с приличной дозой брома.

 

— Вчера в это время мы в «Пекине» ели «ласточкино гнездо». Фантастическое блюдо, — вспомнил Вася Скороплюев

.

Все сглотнули набежавшую слюну и вошли в камеру. Щелкнула огромная дверная щеколда и  время начало работать. То ли на писателей, то ли против — как  у него спросишь?

 

 

Глава шестая

 

Капитану отделения милиции Выходцеву задержанную с ружьём «Беретта» компанию было почему-то жаль. Понимал он, что застрелить профессора  никто и не собирался. Патронов не было ни в коробке, ни в портфелях, в ридикюле и карманах подозреваемых тоже. Но по правилам милицейским он обязан был граждан, прущихся к профессору не с тортом и букетом красных  гвоздик, а с двустволкой, до  полного выяснения отмариновать в КПЗ. Утром капитан лично сгонял в МГУ и Фишман долго смеялся, попутно разъясняя милиционеру, зачем приходила делегация, рецензии ему показал и вообще очень всех хвалил.

 

-Это —  гонорар мой, это обязательно! В мире журналистов и писателей прямо так и положено. Зарплата — это за то, что ты вообще есть. Я её в  МГУ получаю. А гонорар — за работу. Рецензии пишу писателям на конкретное творческое испражнение. Сами писатели, правда, почти все нигде официально не устроены, дома сидят на голодном пайке год, а то и больше.  Сильно падают в весе, пока не допишут книжку. И уж совсем тощают пока дождутся выпуска тиража. Зато им за издание платят столько, что можно отъесться до прежнего вида, отпиться до второй стадии алкоголизма, всего накупить впрок и очередное произведение зачать, воткнув перо в бумагу. Опять голодуха! Некогда пить-есть, читать, в музеи ходить. Писать надо беспрерывно. Тяжелая доля писательская. Да…

 

— Ужас, а не жизнь у писателей. Я бы повесился. Год борща не есть! Даже в милиции таких пыток нет. Только баланда. Но полегче-таки, чем муки творческие, — огорчился капитан.

 

— Значит, оформляем двустволку как, ваш законный гонорар и задержанных отпускаем с тем вещдоком в коробке, — козырнул он и удалился к задержанным. Вызвал их из КПЗ и отдал коробку.

 

— Извиняйте, граждане писатели. Но у нас на первом месте бдительность. А доверие к народу — после неё уже.

 

— Вы нам справку дайте, что разрешаете «Беретту» вручить Фишману именно как гонорар, как  оплату за труд, — попросила Марьянова. — А то вахтёр опять другой будет и мы из этой карусели с отсидкой в КПЗ  вообще никогда не выскочим.

 

Написал капитан справку и поставил большую фиолетовую печать с буквами УВД по центру

.

— Имея такую бумагу, вы спокойно можете его на рабочем месте расстрелять напрочь.  Никто вас потом не тронет с таким документом. Написано ведь: «Группе писателей разрешено расплатиться гонораром, ружьём «Беретта», с профессором Фишманом за труд, создание  трёх литературных рецензий на их произведения, — мягко пошутил Выходцев. — А мало ли каким образом вы пожелаете расплатиться!

 

Все с готовностью, но натужно посмеялись удачной шутке милицейской, забрали коробку и через час бумагу капитана внимательно изучала вахтёрша в  пуховой кофте и с красной повязкой на голове. На кумачовой полоске она сама вышила гладью слово «Главный вахтёр МГУ».

 

— Сейчас позвоню Выходцеву. Получу подтверждение,- она достала из кармана широкой черной юбки карамельку, медленно её употребила и взяла трубку. — А то вдруг вы печать ночью из стола вытащили, шлёпнули на чистый лист и потом написали вот это вот.

 

— Как бы мы в милиции печать спёрли? — хихикнул Вася Скороплюев. — На их забор даже не чихнёшь с улицы. Часовые стоят. А плюнешь  на крыльцо — всё!  Минимум год исправительных работ.

 

— Аллё! Мне капитана Выходцева. Это из МГУ беспокоят, — вахтёрша дождалась старого знакомого капитана и долго с ним болтала о международном положении СССР. Попрощалась и только после этого мимоходом спросила — выдавал ли он справку гражданке Марьяновой и остальным четверым мужикам с какими-то дурацкими фамилиями?

 

— Ладно. Можно пропустить. Власть разрешила, — отдала она коробку и справку. — Но всё одно — не шустрите там с ружжом. Раз в году и палка стреляет. Ружжо без патронов тоже. Уходить будете, наберём Фишмана с моего телефона. Чтоб подтвердил своим личным голосом, что не убитый он и не раненый  тяжело.

 

Моисей Аронович встретил писателей ещё радостнее, чем в первый раз. Он стоял на пороге кабинета, обнял каждого и всем предложил за вечные успехи в творчестве заглотить по соточке коньяка, который как официант быстро и поровну разлил в крохотные рюмашки.

— Ну, вот каждому его рецензия, — протянул он всем по три листка. — Оцените, да и с Богом. Я не коммунист. Мне его вспоминать иногда можно.

 

Все углубились в чтение и уже со второй страницы глаза у всех округлились и понемногу стали лезть на лоб. К концу третьего листа каждый обалдевши разглядывал подпись внизу. Марьяновой  к сборнику поэм торжественную  оду  написал сам Роберт Рождественский. Васе Скороплюеву с друзьями на всякие стишки не пожалел высоких слов и разноцветных ярких эпитетов не ком с горы, а персонально Андрей Вознесенский. Ну, оригинальный  роман Андрюши Блаженного  «Колосись, блинчик»  полюбился лично  Валентину Григорьевичу Распутину, чью последнюю повесть «Деньги для Марии» всем Зарайским литобъединением в конце шестьдесят восьмого  обсуждали почти до драки. Но в итоге мирно сошлись в признании Распутина гениальным, одним из тонких знатоков сути  души человеческой.

 

— А как это? — с трудом оторвав глаз от фамилии Рождественского без сил прошептала Маргарита. —  Чтобы такой гигант  с чего-то  опустился до странных измышлений какой-то там Марьяновой?

 

— Писал я. Успокойтесь Рита, —  Фишман налил всем ещё по рюмочке. — Но Лёнечка  Заварзин, секретарь Союза писателей, который вас ко мне прислал, — это мой друг с первого класса Он меня давно со всеми великими и просто большими писателями перезнакомил. Армянского вместе употребили пару декалитров. Договорились так, что я пишу, а они мне чистых листов со своей росписью дали штук по сто. Очень взаимовыгодная договорённость. Вот, например, как с Робертом уже давно мы и делаем. Да со многими, не только с ним.  Я подписываюсь их именами, а они получают за рецензии и гонорар, и дополнительную славу больших людей, которые с любовью и уважением открывают таланты среди братьев и сестёр своих меньших, начинающих писателей и поэтов. Здорово же! Начинающие литераторы просят меня и платят мне. А я потом честно делюсь с мэтрами.

 

— Здорово, — согласился Блаженный. — Распутин мой роман так расцеловал, как будто он кроме меня вообще не видит в СССР писателей! И так красиво вы, Моисей Аронович, пересказали мою книжку, что теперь я уж и не верю, что это я сам её написал.

 

— Сам никто не пишет. Пишут перья. У талантливых  эти перья чудо творят. Всем прозайцам Муза помогает с лирой, а Пегас — поэтам. Ну и Господь бог, ясное дело. Он же талант даёт своей волей. А кому-то шиш! На всё воля божья! Мне можно ЕГО упоминать. Я не член КПСС.

Но, ребята, я вас обрадую дополнительно. Мне гонорар пусть будет оружие «Беретта». Тоже стоит не копейки.

 

А вот гении, чьи подписи стоят, должны деньгами получить. Рецензия — она штука дорогая. Она, ЁКЛМН, если сравнить — всё равно, что пенальти в футболе. Которое, скажем, Пеле бьёт. Секунда, а вратарь и испугаться не успевает. Мяч уже в сетке! Так и с книжками вашими. Вот напишет  очень хвалебный  отзыв не Валя Распутин,  а Женя Сумароков  и всё. Книгу-то примут, но издадут через год-два. Молодые могут дождаться. А кто постарше?

 

…Проблема. Каждая рецензия таких «мамонтов» стоит пятьсот рубликов. Мне вы заплатили. Ружьецо это подороже будет. Спасибо, — мягко ворковал Фишман. —  Но Роберту, Валечке Распутину и Вознесенскому Андрюше  тоже ведь по пятьсот. И тогда ваши книги выходят через три месяца. Весна как раз выскочит! Радость природная! Солнышко, птички свиристят, первые цветочки ароматами швыряются в советских людей! И книжка твоя личная от издательства «Прогресс» во всех магазинах Союза выныривает с предисловиями любимцев и кумиров народа!  Прямо хоть на стену лезь от количества одновременных радостей!

 

Писатели грустно посмотрели друг на друга. Слеза выпала из красиво раскрашенного глаза Маргариты.

 

— Наш руководитель литобъединения тоже говорит, что чудо творчества — в перьях наших ручек. Это, видно, старая поговорка у писателей… Я согласен.  Но полторы тысячи нет на текущий момент, — откашлялся смущённо Андрюша  Блаженный. — Москва. Музеи, концертные залы, а к ним «Пекин», «Славянский базар». Подарков набрали на родину малую всем своим и просто уважаемым.

 

— Ладно, — обняла Фишмана Маргарита Марьянова. — Век Вас не забудем, а если и ещё разок другой придем с просьбой, ведь не прогоните?

 

— Да вы, ребятки, как родные для меня, — растрогался Моисей Аронович. — Денежку только принесите дня через три, не позднее. Чтобы в издательстве на второй квартал закрепиться. А это ж вот-вот как скоро.

 

— Вы позвоните вахтёрше минут через пять, — пожал руку профессору Вася Скороплюев. — Что-то она у Вас научное хотела узнать.

 

И писатели в двух состояниях одновременно, в радостном и подавленном, спустились на лифте и дождались пока Фишман позвонит тётке, после чего сели на лавочку в скверике перед огромным зданием и окунулись в думы трудные. Деньги нужны были так срочно — хоть милостыню садись просить.

Митрий Чувашев сбегал к вахтерше и узнал, какие церкви советская власть сжалилась и не закрыла, не разнесла по кирпичам.

 

— Храм Илии Пророка в Обыденском переулке, — доложил он и показал всем бумажку, на которой тётка нарисовала, как до неё добраться. — Это одна из немногих  церквей, которые никогда не закрывались для богослужений. Стоит она в историческом районе Москвы — на Остожье. Тётка сказала, что на метро за час долетим.

 

— Один будешь просить. У тебя лицо такое, что тебе подавать будут. И фигура мятая, как вроде ты недавно после аварии на машине, — сказала Марьянова. И Митрий ушел искать вход в метро.

 

— Мы с мужиками наймёмся вагоны разгружать на тупиковой станции «Москва — товарная», — уверенно доложил Маргарите Блаженный. — Там за пару дней тысчонку срубить можно. Я в Зарайске раньше на разгрузке по семьсот за неделю сшибал. А тут, бляха, Москва. Да нас трое. А вот тебе куда податься на заработки?

 

— А я, мужики, рвану на пивзавод. Узнаю в магазине на этикетке адреса и поеду. Продам им свой фирменный рецепт. Такого пива никто не делает. Мы в Чехословакии за него первый приз взяли. Возьмут рецепт тысячи за две. Ещё и себе останется! — не сомневалась Маргарита.

 

После чего они, побитые и радостью, и печалью, пошли в гостиницу и без ужина забылись сначала в раздумьях тяжких, а потом в таких же снах.

 

Два дня подряд Митрий Чувашев сидел на первой ступеньке храма Илии Пророка в Обыденском переулке. А ведь январь окружал церковь. Все сборщики подаяния «Бога ради» были хорошо подготовлены. На женщинах шали вязаные хранили от холода  головы, драповые пальто и тёплые сапоги — всё остальное. Мужики одну шапку имели на голове, а вторая, которая уже износилась, лежала у ног. Для денежной милостыни. Некоторые дядьки постарше нацепили полушубки и валенки. А молодые сидели в толстых фуфайках, ватных штанах и армейских ботинках с внутренним начёсом. Все, естественно, подогревались кто водочкой, кто двадцатиградусной наливкой.

 

У Митрия второй шапки не имелось, пальто Зарайское полушерстяное почти не грело, а в лаковых туфлях отсутствовали начёс и тёплые носки. Видимо, он своим синим лицом, негнущимися пальцами и очень естественным страдальческим видом давил из прихожан самую сильную жалость. В шапку ему ссыпали не медяки, а серебренные монетки, да и бумажные купюры  тоже. На второй день через пять часов  непрерывного  излучения Чувашевым ни с чем не сравнимой убогости и  почти предсмертного взгляда в небо, где Господь подсчитывал его доход, Митрий взмолился из последних сил

 

— Боже праведный, не лишай меня милости своей! Пусть подают мне не только верующие, но и все прохожие! А то я сдохну тут не пойми  за что!

 

После чего ещё через  пару часов все проходящие накидали ему полную шапку монет и бумажек. Зря КПСС полаялась с Богом. Тоже просила бы у него постоянно милости и благоденствия. А он же никому не отказывает. Вот бы и жили уже как американцы. Тут подошел к нему один из нищих. Здоровенный бугай, чуть, может, поменьше габаритами, чем Блаженный Андрей.

 

— Ты, поц, давай хиляй отсюда мухой! Два дня уже нам работу портачишь. Мы профессионалы. Считай,  родились на паперти и помрём на ней. Мы нищие по призванию. А ты, стервец, за два дня у нас рублей пятьсот себе переманил. Пошел рысцой отсюда, пока я тебя инвалидом не сделал. Руки вырву нахрен!

 

Митрий  шустро напялил на заледеневший волос шапку, полную денег, и   как-то сумел  оттолкнуться от земли да пролететь под рукой мужика.

—  Во, мля, повезло! — удивился он своим силам, которые наверняка Господь и дал на время. Иначе просиди при  двадцати двух градусах с минусом два дня по пять часов в модных тонких брюках, лаковых туфлях и с голой, седеющей головой, на которой волоса осталось только для приличия. Вроде как почти не лысый. — Но посидел я удачно. Возле музея революции столько бы не дали. Ну, а и дали бы, то не денег, а года три колонии за осквернение святыни.

 

Он зашел в какой-то глухой двор на Остоженке, сел на скамеечку возле подъезда и пересчитал вчерашние деньги совместно с недавно взятыми у доброго народа, жалеющего пошедших по миру с шапкой за милостыней.

Мелочь он разложил по нашитым снаружи карманам. А бумажные растолкал по пяти внутренним на пиджаке и в три брючных. Вышло ровно  три его зарплаты мясника. Чистых, то есть, денег. Не уворованных у сдатчиков мяса.

Пятьсот сорок рублей и семьдесят две копейки бог послал из рук добрых людей.

 

— Что хорошо, можно вообще не двигаться. Даже рот не открывать и не креститься вроде профессиональных нищих. Кинь шапку и чувствуй себя как на рыбалке. Клюнет большая рыба или наловишь маленькой, но очень много. Какая разница для повышения благосостояния? Жаль, что зима и город чужой. — Размышлял на бегу к метро Митрий Чувашев.

 

— Брошу к едреней Фене мясо рубить, пятикилограммовым топором  кажен день махать, да сяду в Зарайске к церкви. Одёжки у меня на все сезоны полно. В городе родном, хоть и маленьком, народ живёт ой как небедно. Столько заводов в войну сюда перевезли, да так и оставили. А и стыдного нет ничего, могу отметить. Я ж не ворую как на базаре. Тымздить у хозяев считается стыдным. Редко, правда. Когда совесть проснётся на часок. А возле церкви ты просишь всего- то ничего. Кто сколько в силах отсыпать. Доброту в народе будишь. Иметь добрый и сильный народ — мечта начальников строителей коммунизма.

 

Андрюша Блаженный  вместе с Кукиным и Скороплюевым два  полных дня перетаскивали коробки с телевизорами «Волхов» из вагонов в грузовики. Заплатили им на троих  четыреста двадцать рублей. То есть много. Товар особый. Хрупкий. Не разбили ни одного телевизора — добавку премиальную взяли. Блаженный на такой работе просто хорошо размялся, а Василий с Гошей почти пали смертью храбрых. Они как заводные таскали здоровенные коробки с искажёнными спинной болью лицами, их тошнило и глаза видели только очертания тары, а также общее направление движения остальных грузчиков.

 

После оплачиваемой экзекуции трудом неквалифицированным Блаженный сбегал в магазин и они втроём после расчёта выпили по бутылке водки. Силы утраченные повыламывались с полчасика, не очень-то спешили вернуться, но «московская» собрала их, валяющихся на дороге от вагонов к машинам, и  вселила обратно в плоть. Оживила.

 

— На кой пёс труд сделал из меня, порядочной обезьяны, человека? — искренне клял труд Вася Скороплюев. — Висел бы я сейчас на ветке пальмы, хвостом  прицепившись, и жрал  бы я финики бесплатно килограммами. Зимой и летом, мама родная! А не кромсал бы в поту и брызгах крови коровьи туши.

 

— Ты теперь писатель, Васёк, — напомнил Блаженный. — Тяжелее ручки поднимать тебе будет нечего. Подожди маленько. В «Прогрессе» книжки выпустят и  жизнь пойдёт почти как у обезьяны. Немного думай и много легким пёрышком пиши. Получай московские гонорары. На «Золотых песках» пузо будешь греть, с поэтами всесоюзного уровня коньяк пить будешь и от желающих поваляться с тобой в койке бегать начнёшь как от нечистой силы. Не спеши. Дождись. Будешь ты обезьяной, но талантливой и известной! Хорошо! Может и мне повезёт.

 

Они пришли в гостиницу. Номер Маргариты Марьяновой  пропускал через замочную скважину запах апельсинов, шоколада и сладкого ликёра. Кроме неё за столом почти прямо сидел Митя Чувашев. Уже не синее имел он лицо, а пятнистое. Ликёр пробивал на отмороженных местах бледно-розовые островки.  Сама Марьянова была увешана всякими цепями из  золота высшей пробы, брошками, серьгами, а перламутровые ногти почти сливались с апельсиновой мякотью. Лица их выражали то состояние, когда берёзовый веник нежно ласкает спину при хлебном аромате квасного пара в еловой бане.

 

— Мужички! — небрежно произнесла Маргарита, перебрасывая левую ногу поверх правой. — Садитесь, празднуйте. Мой рецепт пива взяли за двадцать пять тысяч. Мы вчера завели сусло по моему рецепту, сегодня сварили. Не фильтровали. Ихние дегустаторы попробовали и расплакались. Мол, где ж ты, Рита, раньше была? А директор вынул из сейфа двадцать пять тысяч, извинился, что сегодня больше нет, затолкал их в ридикюль и обнимал меня пока я не ушла.

 

— Завтра Фишману отнесу сама полторы. Остальное, собранное разными способами, поделим поровну. На часть небольшую  купим чего-нибудь,  а остальные пойдут на создание Зарайского областного отделения Союза писателей СССР. С Фишманом я это решу. А он докуёт золотую подкову нам с одноклассником своим, секретарём Союза Лёней  Заварзиным.

 

— Далась нам эта головная боль? — почесал затылок Блаженный. — Чего бы нам не сидеть в том же литобъединении, да не клепать дальше произведения и украшать ими литературу СССР через издательство «Прогресс»?

 

— А там, глядишь, и другие издательства захотят наши книжки выпускать! — сказал  Митрий бессвязно. Губы после мороза пока не всегда слушались мозга.

 

— Ребятки! — Марьянова в одиночку выпила рюмку ликёра. — Давайте  умно посчитаем. Фишману ружьё — семьсот рублей. Гонорары от издательства пойдут большие. Но не Моисею Ароновичу. А тем, чьи подписи стоят под рецензиями. Гонорары эти пошибче пятисот рублей будут. Клянусь успехами социализма. Моисей это  прекрасно знает. Значит, собрали мы сегодня денежки кому?

 

— Фишману опять же! — озарило Васю. — Вот же сукин кот!

 

— Вот поэтому я пойду к нему одна, — Маргарита откинула назад золотой распущенный волос. — Деньги отдам и поговорю по делам нашим хитрым. Он через Заварзина открывает нам  в городе Зарайске отделение Союза писателей  при полном их  московском финансировании нашей  работы с авторами и  полноценной оплатой рецензий ему. А вроде бы как будто не ему, а тем, чьи будут росписи на хвалебных страницах про нас, писателей перспективных!

 

Дурачками прикинемся. Верим, мол. В тонкости не вникаем.  И он, конечно,  пообещает мне издавать наших, кого предложим, в больших издательствах. А от нас ему гонорары полетят как бы за рецензии тем большим, которые их подписали.  А натурально — ему, Фишману. Но этим большим мэтрам  деньги тоже пойдут как всегда от издательств московских. Кому из нас всех будет плохо от такой организации коммунистического труда?

 

— Мудрая схема, Рита, — признал Блаженный. — И потому председателем отделения будешь ты. А мы — твои проникающие всюду щупальца. И ведь смотрите: У Фишмана дел прибавится. А значит и денег будет вдвое больше, чем сейчас. Авторов-то к нам много  перебежит от Пановича. Одно дело издаваться в Зарайской задрипанной типографии, а другое — в лучших издательствах Союза.

 

Посидели так ещё пару часиков, помечтали, да спать пошли с хорошим настроением.

 

— Вы куда пропадали? — председатель литобъединения Панович взволновался  явлению ведущих своих писателей ему и народу так удивлёно, будто вся  его зарплата с понедельника самовольно ушла из кошелька, а в субботу, уже нежданная, чудесным образом вернулась  вся целиком в тех же купюрах.

 

— Так это вы забыли! — воскликнула Марьянова. —  В Москву к профессору Фишману Моисею Ароновичу нас кто отсылал? Чтобы через него пробить всем нашим  выходы на лучшие издательства страны!

 

— О! — хлопнул себя по лбу председатель. — С такой дряблой памятью доцентом мехмата ещё можно потянуть, конечно, лет десять. На лекциях и семинарах допустимо годами  повторять случайный набор случайных слов и все, включая меня, будут держать умный вид и с удовольствием делать лицо сверхчеловека, до которого с первого раза дошло — что это такое-сякое есть  легко постижимая  дифференциальная геометрия , математический анализ, дифференциальные уравнения , сопротивление материалов и основы механики, теория функций  комплексного переменного анализа  и  теоретическая механика.

Даже анекдоты можно вставлять промеж любого набора как бы «учёных» слов. И не заметит никто. Потому как на лекции по сопромату почти все студенты впадают в глубокий транс. Только йоги так умеют и шаманы. В это время ты вроде  есть и вроде бы тебя в тоже время-то и нет. Ты везде и нигде. Ты уже глубоко познал  суть, но не врубился, какую именно. Вот что значит серьёзная наука!

— Значит, вы помните зачем мы мотались в Москву? — Гоша Кукин ни черта не понял из вышеизложенного, но самый  конец краткой насыщенной речи угадал или нутром почувствовал.

— Поздравляю! — обнял всех по очереди Панович. — Фишман мне звонил вчера. Книги ваши с рецензиями мэтров одобрены в «Прогрессе» и через три месяца будут во всех магазинах страны. В книжных, скорее всего. Ну, и предложил произведения других достойных  авторов привозить. Вы, как уже понявшие смысл и технологию общения с нашим покровителем и будете отвозить книжки других авторов и новые свои. Большое дело сделали, товарищи. Вывели наше скромное объединение на высшую орбиту. Ура!

Звонкие как оплеухи аплодисменты длились так долго, будто какой-то очень народный артист не выходил спеть на «бис», а народ решил, что он скромничает, смущается. И потому твёрдо настроился овациями его добить и выманить.

— Про отделение Союза писателей в Зарайске ни слова, — шепнула на ухо Марьянова Андрюше. — Передай  Скороплюеву, а он пусть Митрию и Гоше нашепчет. Рано ещё  десерт подавать Пановичу. Руководить нашим местным Союзом я ведь буду. Но председателя нашего, пока действительного, не надо раньше времени приближать к инфаркту или к  ненависти. Он же меня в подсознании проклянёт и погибели моей пожелает. Люди ведь от него все к нам перебегут.

— Рита! Мы как сжатые пять пальцев — большой кулак. Я, ты, Вася, Митя и Гоша! И мы, никто другой, вытащим Зарайскую литературу из ямы на гору Олимп. Ну, разместимся пониже богов, конечно. А всё равно рядом с ними будем перьями чудеса творить! — ухнул себя Блаженный, как кувалдой,  кулачищем своим пудовым по груди, какую имел, похоже, один Илья Муромец.

И поползли, как больные всеми болезнями черепахи, дни зимние. Холодные, снежные, злые, потрёпанные и обессиленные ветрами, а потому  никак не ускоряющиеся от нестерпимой  жажды победной  весны  уже почти  готовыми писателями всесоюзного масштаба, достойными всенародного почитания и, вполне вероятно — любви.

 

Глава седьмая

 

Творческий человек — самый несчастный. Особенно, если ему  не повезло жестоко и он  оказался натурально талантливым. Бесталанный и не творческий, чтобы никто в него не плевал и не кидал камни, должен просто не косячить и делать всё по инструкции, чертежу, схеме или плану. Вкалываешь токарем – точи,  как чертёж указывает, не своевольничай. Болты делаешь, так сверяйся потом с гайкой. Накручивается на неё твой болт — на тебе премию квартальную, а то и годовую плюс портрет на Доску почёта.

 

Положено триста двадцать  шесть болтов  настрогать в смену — не обижай плановиков. Из штанов выскочи, а наверти их, сколько надо цеху, заводу и в финале — всей стране. Тогда ты — мастер и к твоему станку пару раз в неделю водят из школ пионеров, чтобы они вгляделись в твой ударный труд, чтобы почитали в почётных грамотах, наклеенных на фанеру возле станка, про то, какой ты ценный для Родины экземпляр, да потом все после семилетки двинули в ПТУ и тем самым увеличивали бы число точильщиков болтов в десятки раз.

 

И по этому показателю СССР сразу заткнул бы буржуйский мир даже не за пояс. За  трикотажный носок на устойчивой советской ноге. Смену отстоять в трудовом экстазе — ноги нужны покрепче, чем голова. То есть — не талант здесь управляет, а логарифмическая линейка и резьбомер. Диаметр на шестнадцать линейка одобрила, верный шаг резьбы подтвердил  резьбомер. И гуляй передовиком, шире шаг и грудь колесом держи! Набей руку, не перечь чертежу и никаких тебе мук творческих. А, наоборот — почёт, шестой разряд, зарплата как у зама министра и местная слава! Не надо быть талантливым. Не сбивайся с чертежа и всё!

 

У творческого народа мучительная жизнь. То, что он делает —  никак нельзя замерить штангенциркулем и даже простой швейной сантиметровой лентой. Написал художник потрясающее полотно, и попало оно на выставку. Сам творец понять не может — гениально он что — то там изобразил маслом на холсте, талантливо или так себе. Мятущийся разум его считает, что можно было и вот тут подкрасить поярче, и вот здесь полутень вывести в тень.

 

Нужны сторонние независимые знатоки. Они одни могут определить — как  именно намалевал художник. Талантливо, гениально или позорно на всю Европу и почти всю Азию. В период установления статуса родной картины художник должен быть вдали от умных знатоков и  пить водку. Причём не отказывать себе в количестве, чтобы ни о чём не думалось. Иначе можно схватить инфаркт, инсульт, аппендицит или холеру себе в бок.

 

В ходе обсуждения одни искусствоведы плюют на полотно с  самых разных расстояний и углов, другие отмывают её от пакости плевков хрустально чистой водой с сахаром. Те,  которые живопись заругали до её  полного унижения и обозвали творение «мазнёй», получат по морде от заступников, которые увидели в рамке шедевр, достойный  стенки  Лувра или Эрмитажа.

 

Потом   осрамившие произведение сплотятся духом и дадут в ответ по морде заступникам, после чего все с миром разойдутся, унося свои мнения с собой. И остаётся картина неопределенной. Одним зрителям нравится она, другие рожу кривят и мимо идут. А всё потому, что нет такого штангенциркуля, линейки или формулы, которые могли бы всё правильно отмерить, отсчитать, математически прояснить и признать творение либо неудачной попыткой автора втиснуться в толпу талантов, либо признать его самым выдающимся произведением всех времён и народов, умеющих рисовать.

 

Так вот, то же самое и у писателей творится. Нет и не было и у них точного измерителя. Линейкой только толщину книжки или рукописи определяют. И всё!  А остальное подвержено разброду и шатаниям мнений, оценок и признаний. Впрягаются в разбор книжки на косточки критики и коллеги по труду. Ну, фабулы от них терпят пытки, сюжеты, жанры,  бедную стилистику  избивают специалисты умными словами и высмеивают убогое безграмотное распределение между словами запятых, дефисов, восклицательных знаков, тире и многоточий.

 

Писателем быть больно и трудно. Но большая неуправляемая орава этих мазохистов, почему-то согласившихся добровольно терпеть хамские грубые унижения вперемежку с  ласковыми и нежными одобрительными поцелуями в темя или в обложку книги, растёт с каждым годом числом и желанием издаваться в печатном виде. Очень многие теперь хотят выразиться не просто на кухне дома, а на бумаге, которую издательство разрисовывает и суёт для прочности в коленкоровый переплёт.

 

В литературном объединении Зарайска  тоже шла незаметная обыкновенному  миру битва за звание и признание.  Всем нравилось считаться талантом, мастером художественного слова, но им же страстно желалось вслух обзывать коллег своих по управлению словами  бездарями и графоманами. Победителей в этой битве без правил не было, так как вычислить талант по формуле или утвердить его  хотя бы манометром — весьма проблематично. Кроме ртов — никаких измерительных инструментов.

 

Потому орали на заседаниях долго, много, истерично, зло и, наоборот, радостно — все и  всегда. Но положения статусов писательских  шум и  нецензурные  дебаты не меняли. Каждый знал, что талантлив он, а остальные — завистники и графоманы.

 

— У нас на всех одна проблема, — рвал на груди недорогую фланелевую рубаху председатель Панович. — Мы не знаем о чём писать. У нас тупые, не понятно из чего высосанные сюжеты, дряхлые фабулы и размазанные, как сопли под носом, кульминации. Где, к примеру, ты, Андрюша Блаженный, лидер наш бесспорный, берёшь сюжеты?

 

— Вот тут! — Блаженный погладил себя по голове. — Я их выдумываю. Шевелю почти всеми извилинами. А чего не так?

 

— А то, что всё это не настоящее, — сказала Завадская, поэтесса. — Достойный описания сюжет надо сперва увидеть, побыть внутри него, пережить его вместе с героями будущей книги, осмыслить, выделить из увиденного нужное читателю и только потом писать. Лично я слагаю поэмы только так. В чём я не права?

 

Все задумались и в зале стало так тихо, что слышно было, как дамы щёлкают тяжелыми от туши ресничками.

 

—  Фигня это. «Побыть внутри. Пережить вместе с героями будущей книги»,

— Блаженный вздохнул. — Я много всякого разного видел. Пережил, к примеру, с дружками позорное увольнение из бригады каменщиков пять лет назад. Мы  тогда за пару недель  построили  в одном колхозе дом культуры. Прораб с первого дня  запил и пропал. Ну, а нам-то надо было дело сделать и  за это зарплату  получить. А все чертежи у прораба. Поискали его  дня три  — нет нигде прораба. И проекта нет. Вова Красильников, бригадир, обозлился и говорит:

 

— Дмитрич будет пить месяц. Я его знаю. А мы без получки никак  не можем.

У меня жена и детишек двое. Да и вы все не холостяки. Давайте построим без прораба. Я дома культуры видел и в деревнях, и в кино.

 

Так мы всего  за тринадцать дней  весь дом поставили, покрасили даже, а на крыше петушка жестяного на подшипнике укрепили. Куда ветер дует, туда его носом и разворачивает. Красиво же! Думали — премию дадут. И, может, дали бы!  Мы  ведь эти два этажа ровно по отвесу поставили. Правильно. Чётко.

 

Пришла колхозная комиссия дом культуры принимать и председатель уже ручку достал — акт приёмки подписывать. А тут библиотекарша колхозная влезла.

 

— А что, два этажа сплошных стенок без окон — это новое веяние в нашей архитектуре? А входная дверь под крышей? Красивая, да. Дубовая.  Но к ней

неплохо было бы тогда и ступеньки выложить. Лично я крыльев не имею…

 

-Зараза-баба. Все проблемы из-за них, — сказал грустно Блаженный.

 

— Один член комиссии против, значит, принять объект не можем. Закон такой,

— председатель переглянулся с пятью остальными мужиками, которые с ним вместе до прихода на объект граммов по триста каждый точно перехватили. — Вы, косорукие, пошли вон отсель, покуда мы вас не арестовали за  явное вредительство. Имеем полномочия. А в ваше СМУ-2 я начальнику сегодня же позвоню. Пусть нормальных загоняет сюда, чтобы переделали.

 

Андрюша тоскливо оглядел зал, полный талантливых коллег по мукам творческим.

 

— Ну, вот вам правда жизни. Пережил лично. Осмыслил. Понял, что пить надо только с закуской. И что? Вот об этом пережитом мне книгу писать? Сюжет есть сразу драматический и юмористический. А писать не о чем.

 

— Да. Глухо. Нет яркого поворота коллизии, — покачал головой Панович. — Хотя всё натуральное, прожитое и  жизнь Андрюшину развернувшее. Пошел он  из  СМУ простым грузчиком на элеватор. А был каменщиком шестого разряда. Но сюжета нет. Нет его, бляха. Дом культуры без окон — это для фельетона в газете. На книгу нет ни фабулы, ни  кульминации.

 

— Я вот когда сплю после насыщенного ужина — так мне ой, какие сны видятся! — вспомнил оператор земснаряда, он же автор детектива «Наказание за преступление» Лыско. — Прямо-таки готовые повести. То фантастические, то житейские. С деталями, кучей действующих лиц, с  лихо закрученными сюжетами и  ослепительными фабулами. Но, собака, проснусь и сразу всё забываю. Потому, что не записываю. Лень с утра, да и на работу надо успеть.

 

-О! — встрепенулся лидер литераторов Панович. — Это мысль! Надо записывать сны. Потом рассказывать их нашему сообществу. А потом совместным  умом направить хозяина сна к правильному изложению сюжета на бумагу. Сны — это бездонная кладезь сюжетов для прозы и поэзии, это полёт задремавшего воображения, неожиданные  и оригинальные повороты  событий, которые или уже были, или могут случиться в реальности!

 

— Ребята! Это находка! И выход из положения для простого талантливого писателя. А положение его придавлено каждодневной обыденностью и банальщиной. Сновидения — это волшебное окно в мир, полный  нежданных и поразительных открытий. Этого мира мы сроду наяву не увидим.

 

— Я за то, чтобы черпать фактуру литературную из снов! — крикнул с последнего ряда  фантаст Якушев. Он написал повесть «А всё-таки  она не вертится!» —  Мне сны такие приходят иногда, что если книжку с них списать, то потянет она на Нобелевскую премию. А я, идиот, тоже не записываю.

 

— В общем, решили! — поднялась молчавшая  Маргарита Марьянова. Она слушала и думала. —  На следующем заседании сон рассказывает  Якушев, раз уж он первым выступил за это дело. И будем толпой помогать товарищу лепить из приснившегося сюжет.

 

— А не увижу ничего если? — ужаснулся Якушев.

 

— Триста граммов «столичной» на ночь! — посоветовал Лихобабин, мастер-частушечник и критик. — И желание загадай. Ну, про что хочешь поиметь сновидение. И всё тебе будет в красках и павлиньих перьях!

 

Так в литературном кружке родился единственный в стране и за рубежом оригинальный  способ добычи литературных идей, не похожих на всё, что делали писатели до  простого провинциального литератора Якушева.

И через неделю коллектив, расслабляясь пивом от Марьяновой, млел и впадал в транс, погружаясь в рассказ Якушева о своём сне с четверга на пятницу. Он грёзы свои подробно изложил в общей тетрадке и читал с выражением, как клятву пионера о верности делу дедушки Ленина.  Назвал Якушев сон свой, как и будущую книгу.

 

«Чёрная дыра на картине мира»

 

«Приснился мне хороший человек. Хоть и не знакомый. Он зашел ко мне в сон и сказал, что он Алексей Сажин. И что теперь на время всего сна это я и такая у меня во сне фамилия. Сажин. То бишь он — это я, Антоха Якушев.

— Я расскажу тебе наш сон, сказал я, Сажин, мне — Якушеву. Мы с тобой писатели. Поэтому рассказ про сон наш надо напечатать книжкой. И вот что он рассказал. То есть я рассказал, но как будто бы он. Потому, что он и я — одно и то же во сне:

 

-Было это тогда, когда ещё ничего не было. Хотя многое уже и было.
И жили они дружно, и ничего не ведали.
Но однажды стало темно. И в темноте всем понадобился свет.
И отправился один из них разузнать, как добыть свет. И было ему страшно в темноте. И не вернулся он.
И задумались остальные. И вызвался пойти следующий. И ему было страшно. И его поглотила тьма.
И снова задумались все. И послали они самого отважного. Чтобы наверняка. Но и он не вернулся.
И послужило это всем уроком. И тогда, словно сам собой, появился свет. И познали они то, чего раньше не ведали. И увидели многое. И решили уйти все. И никто не вернулся.
И тогда появилось многое из того, чего ещё не было. И стало много всего. Это сделал Бог, которого не было для многих людей. А для кого он был — его помнили и славили. Хотя никому это уже и не было нужно. Потому, что всё уже было. Зачем Бог? Он всё дал. Спасибо тебе и сиди тихо, на иконах нарисованный.

И огляделся Бог вокруг. И понял он, что никому больше не нужен в СССР. И стало ему не по себе. И задумался он. И спрыгнул он тогда с тверди небесной. И никто не помог ему.
Потому что все ушли, и никто не вернулся. И никого не было.
И никого не осталось. И нет никого. А раз нет никого — то для кого Бог?
Хотя кому какое до этого дело?
Нет и нет.
Вот такая история…

И с тех пор всем, кого не было тут, а там было навалом, стало интересно, что же произошло.

В общем, всё было ясно. Хотя никто ничего и не понял.

«А почему?» — спрашивали одни. — «Вряд ли!» — невпопад отвечали другие.
И тогда собрались все на Большой Совет. «Зря мы», — выступил самый первый. «Всё равно ни к чему!» — возразил ему такой же первый, но после него. «И, главное, день-то был северо-восточный!» — удивился стоящий рядом. «Сколько ни старайся», — согласился с ним ещё один.
И так они держали совет и разошлись только на третьи сутки. И зря разошлись. Потому что решение было принято.
Хотя никто и нигде.
Вот что случилось сначала. А вот после того уже и появилась чёрная дыра на картине мира. Который где-то был, а где-то кроме войны ничего  не было. Пока и там не получился мир».

 

Якушев закрыл тетрадку и передал её Пановичу.

— Будете издавать книгу, пишите двух авторов. Алексей Сажин, Антон Якушев.

 

— Будем издавать, — председатель прижал тетрадку к груди. — Вот видите же! Сон разума рождает не только чудовищ, но и шедевры! Стоило нам применить новую методику формирования опуса — и тут сразу сюжет читателю чёткий как у Эдгара По! А фабула как выстроилась! Ну, прямо как рота Кремлёвского гарнизона! Носочек натянут, локоток ровно под девяносто градусов, а поворот головы — чётко три четверти. Хоть кипрегелем измеряй или транспортиром.

 

Да с такими характеристиками повесть Якушева-Сажина можно сразу направлять в издательство «Советский писатель». Так они очередное  переиздание крупного фантаста Ивана Ефремова «Час быка» отложат, а Якушева-Сажина  миллионным тиражом в народ выбросят. Пусть люди знают, что от смешного до великого провинциальному  литератору нужно всего один шаг сделать! Да какой он, кстати, провинциальный? С такими писателями Зарайск — это уже не окраина литературная, а почти третий город после столицы и Ленинграда.

— Чего он сегодня выпил? — тихо поинтересовалась Марьянова у матёрого частушечника Лихобабина, который давно научился знать всё про всех. — Граммов триста «столичной»?

 

— Мы вместе врезали по полтора стакана Азербайджанского с четырьмя звёздами, — уточнил Лихобабин. — Потому и речь льётся из него благородная да культурная.

 

— А ты частушки новые пробовал во сне услышать? — спросила Маргарита. —

Я вот позавчера только заснула и сразу поэму отловила строчек на триста. Соскочила ночью и  записала всю  между текстом в газете «Гудок».  Прочту здесь, но печатать буду в Москве. В издательстве  «Прогресс». У нас ведь теперь отделение всесоюзного Союза писателей будет. Не слышал?

 

Лихобабин открыл рот как в кабинете у дантиста и не закрывал без команды доктора.

 

— Ну, ну, захлопни уста нетрезвые! — убедительно попросила Марьянова. — Через месяц-другой вступай к нам в Союз. Я — председатель. Печататься будем только  в Московских конторах. Частушки народу очень нужны. В них — мудрость времён! А!?

 

Лихобабин  с трудом сомкнул губы и  кивнул.  А как же, мол! Мудрость и интеллигентное осмысление всяких двусмысленных ситуаций.

 

— Ты сейчас прочти, что там тебе сон навеял за последнюю неделю, — Шепнула Маргарита. — А я отберу лучшее для издательства « Прогресс». Но про отделение Союза пока никому. Понял? А то испортишь всё. Тяни руку!

 

Пока члены литобъединения качали  Якушева и орали всякие здравицы ему, называли его несомненным талантом, а женщины ухитрялись его, высоко взлетающего и падающего, целовать в щёчки, Лихобабин тронул председателя за крепкое плечо и сказал почти угрожающе.

 

— Мой черёд сейчас. Снились мне еженощно целые наборы частушек. Всё смог записать. Это очень правильно — искать  выдающийся материал в забытьи. Пробовал напиться водки и в него, в забытьё, проваливаться, так ни строчки не  почудилось. А трезвым засыпал неделю и — на! На целую толстую книгу нашептал мне частушек сон праведный. Читать?

 

— Сейчас  послушаем взятые из снов частушки нашего дорогого Владимира Сергеевича Лихобабина! — воскликнул председатель и все, кто качал талантливого фантаста, мгновенно разбежались по своим стульям. Якушев рухнул  на паркет и дощечки от пола разлетелись в стороны как брызги от ноги, шлёпнувшей лужу. Его подняли и унесли на подоконник, где он вопреки предположениям, не помер, а неплохо отдохнул и даже частушкам удачным слабыми ладошками хлопал.

 

— Шедевры устного народного творчества, которые натурально сперва придумывает специальный поэт вроде меня и  записывает,- объявил частушечник. — А потом раздаёт народу. А народ их чешет на пьянках так нагло, будто сам сочинил. Короче — фрагменты моего первого из семи томов.

 

Зал затих и сдавил дыхание. Почти все родом были из села и частушки там ценой стояли выше, чем, например, стихи Некрасова  про русскую деревню и терпеливый народ. Да и не знал про Некрасова никто, кроме младших школьников.

 

— Ну, ядрёна Матрёна! — сделал Лихобабин уместное вступление и воткнул руки в боки:

 

— Это что же за гулянье:
Ты – домой и я – домой.
А, по-моему, гулянье:
Ты домой и я с тобой!

 

Неужели веток мало:
Вы березу рубите?
Неужели девок мало:
Вы замужних любите?

 

Вот пойду я в огород,
Накопаю хрену.
Затолкаю Сашке в рот
За его измену.

 

Мне не нужен пуд гороха,
А нужна горошина.
Мне не надо много девок,
Нужна одна – хорошая!

 

Три недели не купался,
И поймал не пузе вошь.
Она толстая, большая,
Из винтовки не убьешь.

 

В магазине продавщица
Назвала меня «свиньёй».
Бабки думали свинина,
Стали в очередь за мной !

 

Вот это был самый красочный и душевный финал всех тридцати последних заседаний литобъединения. И гармошка появилась как вроде из того же сна Лихобабинского. И гармонист выскочил из ниоткуда с ней на пустое место перед стульями!

Вообще незнакомый мужик в косоворотке и  в синем картузе, заломленном на затылке. Как бурей степной снесло в круг всех писателей и поэтов, грузчиков, продавщиц, машинистов подъёмных кранов и закройщиц фабрики «Большевичка». Все верещали, вспоминали свои любимые частушки и горланили их, как на второй день буйной деревенской свадьбы.

Мужики прыгали вприсядку и забрасывали ноги над головами, а дамы махали носовыми платочками, расставив руки как для объятий, и кружились на цыпочках вроде куриц перед петухами.

— Да…- сказал сам себе доцент мехмата, председатель Панович. — Культуру в массы, деньги в кассы. Сила народная в слове, а слово это не из любовных романов или учебника по сопромату, а из частушек традиционных. В  наших традициях  острое, меткое слово русское, а в нём и сила неодолимая.

— И- и — е — е -хх! — визжали в экстазе пляски дамы.

— Оп- п- п- она! — ревели, подскакивая в такт рифмам, мужики.

И длилось веселье до ночи. А хоть  и не было в нём того интеллигентного, литературного, высокохудожественного — ничего. Зато радость  живая, честная, искренняя имелась в запредельном количестве.

Главный редактор газеты поздно домой уезжал. Заработался. Открыл дверь, за которой грохотало заседание писателей и поэтов. Кивнул Пановичу вопросительно.

— Нормально всё? Только шум, а драки нет?

-Всё клёво! — вздыбил столбиком большой палец председатель. — Всё  ровно по плану!

 

К полуночи разошлись. Отдохнули на все сто пятьдесят процентов. Потому шли в разные стороны, улыбались устало и ни о чём не думали.

Кроме, само — собой, как о художественной литературе.

Уже не как о дальней родственнице, а будто о Родине родной, навек любимой.

 

 

Глава восьмая, заключительная

 

 

— Сто тысяч двенадцать, тринадцать, сто тысяч четырнадцать рукописей, -Андрюша Блаженный ручку с журналом  учёта произведений писателей и поэтов города Зарайска  аккуратно и бережно, как сапёр взведенную противопехотную мину, отодвинул от себя к середине стола. Под хранение и учёт рукописей, рождённых местными творцами за последние два года, главный редактор областной газеты выпросил в горпотребсоюзе пустующий склад, куда из Болгарии  ещё в прошлом году возили лечо натуральное, томат-пасту и огурцы консервированные, размером похожие на мужские мизинцы. А с зимы шестьдесят девятого в этом удовольствии советскому народу, который не устроился жить в Москве и столицах республик, болгары отказали молча в кормёжке  лечо, огурцами и пастой.

 

— Кто-то, похоже из Америки, убедительно попросил болгар, чтобы у них началась повсеместная засуха и, естественно, неурожай на всё, — объяснил пару дней назад редактор громкое недоумение Марьяновой на ходу в коридоре, где она с группой писателей обсуждала событие.

 

— Так Болгария же страна социалистического содружества, — удивлялась Маргарита Марьянова уже севшему на заднее сиденье «Волги» редактору. — ЦК КПСС должен был приказать болгарам, чтобы никакой засухи! Чтобы как у нас в СССР: постоянно росла урожайность.

 

— Не, ну если засуха, то хрена у них тогда табак прёт из сухой земли как бешеный? — возмущался писатель и сторож универмага Лыско. — Вон в каждом газетном киоске « «БТ», «Шипка, «Плиска», «Ту-134», «Феникс», «Стюардесса», «Опал» и ещё навалом всяких, блин! Их что, бляха-папаха, из стальных опилок крутят? Нет же! Получше, чем в нашей «Приме» табачок раз в сто. Неурожай у них, гляньте на этих американских подхалимов!

 

— Лагерь вроде наш, социалистический. Но нас они не боятся, потому, что мы им на жизнь много денег отсыпаем, — зло сказал Андрюша. — Мне один приятель это сказал. Мы до восьмого класса за одной партой сидели. Потом я в ПТУ на каменщика пошел, а он в шестьдесят шестом после десятилетки в военную Академию. Сейчас КГБшник в Зарайске. Он точно знает, что болгары, венгры, чехи прочие из нашего лагеря едят с руки КПСС, а боятся Америку и  ей  втихаря лыбятся да кланяются. Политика, мать её! Как избушка Бабы-Яги: к лесу то передом, то задом. Противная отрасль жизни политика, блин. Брехливая.

 

— Да ну её в пим валянный! — крикнул неожиданно председатель объединения Панович. — Без нас с этим лагерем разберутся.  Вот вы мне скажите, что с этой макулатурой делать? Мне, как председателю, положено всё это прочесть. А я ещё довольно молод и не устал пока жить. Если честно прочту всё, а это тонн пятьдесят бумаги, то семья меня похоронит, конечно. Редакция с институтом место хорошее пробьют через обком на кладбище. Вы почти все придёте хоронить. Оркестр наймёте.

 

— Это приятно. Но мне туда рановато. Чувствую так. Остаётся вариант — сделать вид, что всё перечитал по два раза. Но мама с папой как-то ухитрились вдолбать мне в душу одну штуковину, не шибко в народе популярную. Совесть называется. И выходит, что не смогу я такой вид сделать. И натурально это всё  перечитать тоже не смогу. Да никто не сможет.

 

— Три  ещё года назад в литобъединении было нас семьдесят четыре поэта и сорок два писателя, — задумалась Марьянова. — А сегодня сколько, Андрей Ильич?

 

— Сорок одна тысяча поэтов, — вздохнул Панович и побледнел. — Да плюс к ним двадцать шесть тысяч прозаиков.

 

— А в Зарайске живёт девяносто шесть тыщ народных масс вместе с начальниками и козырными обкомовскими тузами, королями и шестёрками, — громко изумился Вася Скороплюев, мясник и поэт. — Двадцать девять тысяч не пишущих всего. Обалдеть! Как уцелели? Почему перо никто им в руки не сунул?

 

— Это они  только пока ещё не пишут. Дозревают, — Андрюша Блаженный попытался изгнать из глаз своих ужас, но не смог. — Мы и сейчас уже заседания  наши проводим на пустом утреннем пляже летом, а зимой уже и   негде. Не встречаемся совсем. Зато пишем, пишем и пишем. Читателей в городе меньше уже, чем нас, творцов. В двадцать первом веке так и будет. Это ж, помните, когда я написал  «Колосись, блинчик!», мне вы, председатель, сказали, что консультировались с тремя профессорами филологии из института.

 

— И вроде  бы они серьёзно про мой «Блинчик» отозвались как о литературе двадцать первого века. Мол, чуть ли ни  все в будущем станут писать так, что сразу хрен поймёшь, об чём речь. И что писателями будут почти все живые, а читатели пропадут, сгинут на девяносто девять процентов. Почти никто ничего не сможет читать в 2022 году, потому как будет в книжках только словесный понос. Без  смысловой нагрузки, с тухлым запашком и  небывальщиной всякой! Вот оно уже сейчас помаленьку и начинается. Так я чую!

 

Задумался председатель Панович на полчасика. И все молча пережидали его раздумья, глядя на тонны бумаги, заброшенные по всей территории большого склада под пятиметровый потолок.

 

— Я ухожу из объединения. Снимаю себя с должности председателя, — громко выдохнул Панович в финале раздумий. — Назначаю вместо себя Андрея Блаженного. Кто за?

 

Подняли руки сто тридцать писателей из ста тридцати, пришедших на склад помочь Пановичу зашвырнуть новые рукописи под потолок.

 

— Поживи ещё, Андрюша, — ласково и отечески погладил уже теперь бывшего председателя сторож-фантаст Лыско. — Ты науке нужен. Про круг квадратный  и круглый квадрат кроме тебя кто миру донесёт толково? А это же переворот, революция в сознании умов учёных.

 

— А у меня ещё теория бесконечного параллелограмма есть и расчёты точные по движению планеты Плутон к чёртовой матери из Солнечной системы, — Панович стал вынимать из пиджака листы, мелко исписанные тушью, что побудило всех уважающих его писателей за минуту исчезнуть со склада. Остались только ко всему привыкшие и готовые к любому испытанию Марьянова и Блаженный Андрей.

 

— Я вот как поступлю, — незаметно для Пановича смог аккуратно затолкать бумажки про параллелограмм ему обратно в карман Блаженный. — Я завтра издам утром  новый приказ и пришпилю его к входной двери редакции. Содержание короткое, верное и своевременное:

 

«В связи с назначением меня председателем литературного объединения «Словеса» властью своей с сегодняшнего дня  объявляю объединение закрытым. Сданные рукописи не возвращаются и не рецензируются как в порядочных издательствах. За всеми писателями и поэтами оставляю право писать до конца желания или жизни. С уважением к вам и литературе, председатель А. Блаженный».

 

Ну, слава Богу, — сказал атеист, доцент мехмата Панович. — Гора «Пик коммунизма» — с плеч!

 

Он побежал в институт, а Марьянова с Блаженным пошли в кафе «Колос» осмыслить содеянное под второе блюдо, сто граммов «армянского» и десерт в виде заварных пирожных «эклер».

— Однако уже апрель, — чокнулась Маргарита своей  рюмкой  со стаканом Андрюши. — Издательство «Прогресс» молчит, Фишман Мойша не звонит и в глубине души я чую, что нас, Андрюша, дурканули как пионеров с верой в любовь дедушки Ленина к детям.

 

— Так нехай Панович звонит Фишману. Он же нас с ним сцепил.

 

— Пойду позвоню Андрею Ильичу, — Марьянова  поправила на ушах большие серьги с изумрудами. — Пусть прямо сейчас душу из Фишмана вынимает. Ждать обрыдло. Такие перспективы коту под хвост. Союз писателей СССР. Книги в «Прогрессе». Любовь народа и командировки за кордон по обмену опытом.

 

— За кордон не шибко тянет, — думал Блаженный, в одиночестве глотая коньяк со всеми пятью звёздами. — А корочка члена Союза — это вездеход. С ней я смогу через обком партии обратно вернуться каменщиком в любое СМУ и восстановить свой шестой разряд.

 

Марьянова вернулась минут через двадцать злая, как  Красная Шапочка на Серого Волка, который успел сожрать  любимую бабушку до её прихода и пирожки с повидлом пришлось выкинуть. Маргарита махнула официантке двумя расставленными пальцами. Большим и мизинцем. В переводе на общепитовский жаргон жест означал потребность в целой бутылке.

 

Разлила девушка Наташа  по сто граммов в тару частых и уважаемых клиентов, тряхнула свежим белым передничком и исчезла.

 

— Дождалась я пока он Фишману позвонит, — Маргарита  опрокинула рюмку и платочком стёрла с неё помаду. — Так ты  угадаешь, какой финт этот добрый еврейский дедушка крутнул вообще и какую фигу сунул нам конкретно? Он, сучий потрох, свалил в Израиль, Андрюша. На его месте уже новый, другой  русский профессор. Он и ответил.

 

— Выгнали Фишмана в Израиль за открытый вызов друзьям из ЦК КПСС. Его с кучей братьев по национальности  КГБ отловило в подпольной синагоге. В центре Москвы. В Охотном, блин, ряду. Недалеко совсем от Кремля. Новый профессор сказал, что Моисей Аронович три дня от радости  гулял в ресторане «Прага» перед отъездом, пел на весь зал «Семь сорок» и весел был как наш великий солнечный клоун Олег Попов в репризе с потерей своей клетчатой кепки.

 

— А телефонов издательства  «Прогресс» у нас нет, — опечалился Блаженный.

 

— А кабы и были! — засмеялась Маргарита, которую коньячок расслабил и волнение с обидой легко затушевал как ретушер в газете убирает прыщи и морщины с лиц передовиков труда.  — Кто мы для издательства, которое даже Евтушенко, читала я в Известиях, передвинули с публикацией на целый квартал? Вместо него срочно печатали здоровенный «Сборник статей и заявлений Международного совещания коммунистических и других рабочих партий», проходившего в Москве в начале шестьдесят девятого.

 

— А в Израиле, — начал мысль Андрюша, но вовремя передумал, поскольку понял, что там Фишмана и КГБ не найдёт. — Вот это пролёт так пролёт! Хорошо, что я из грузчиков не уволился. Писать больше не буду. Всё одно — не поймёт никто. Моё время не пришло. А до две тысячи двадцать второго года  я не дотяну. Труд у меня физический. Жизнь укорачивает сильно.

 

— Ладно. Ты сиди, пей, отдыхай, — Марьянова поднялась. — А я Скороплюеву позвоню. Пусть он соавторов своих, поэтов-мясников порадует. Нет в жизни счастья, Андрюха. Тем более, что  вот беда, она, сука-собака, точно есть! И я печенкой чувствую — беда бедовая уже руку корявую и цепкую надо мной заносит.

 

Долго ещё сидел Блаженный в кафе. Сбегал к будке телефона-автомата возле двери кафе. Позвонил Ляхову, Скороплюеву, Лыско, Лихобабину  и терапевту Савченко. Позвал. Посовещаться надо было. Жизнь, она, конечно, маленько треснула, но не так, чтобы в трещине мог даже ботинок застрять.  «Прогресс» — оно, конечно, престижно. Но один единственный вариант в жизни бывает только у полных придурков. И  они всю жизнь живут придурками. А нормальные люди  из любого лабиринта минимум пять выходов найдут.

 

Пришли нормальные люди. Выпили штрафную. Сразу по полному стакану. И быстро освоились, вошли в ситуацию, как голый входит в баню с целью освежить дух и тело.

 

— Откроем школу литературного мастерства, — предложил Лихобабин. — При Доме учителя. Там у меня тётка родная директором отдыхает. Что за контора этот Дом учителя — она сама толком объяснить пока не может. Хотя уже пять лет им управляет.

 

— И никого набирать не будем. Никаких писателей и поэтов самопальных, — пошёл сразу ближе к делу Лыско. — Возьмём на обучение десяток  всяких победителей школьных олимпиад по литературным сочинениям. Пишем добрые рецензии на их фигню и публикуем в местной типографии. Связи остались. Ну, и сами там же печатаемся. Хрен с ним, с «Прогрессом». Если мы пишем рецензии, и они печатаются перед текстом начинающего писателя, то мы кто?

 

— Бляха-Натаха! — обрадовался Лихобабин.- Выходит, что мы в этом случае  «мэтры», мастера, уважаемые писатели. И наши мнения — это пропуск молодым в большую литературу. Во, блин, классический ход! Лыско, ты, бляха, умный как Фидель Кастро. Как он грамотно пьёт из КПСС кровь с молоком при полном почёте и уважении его и нашего народов! Вот ты, Лыско, умом и хитростью примерно ему равен.

 

— Марьянова с нами? — обеспокоился  Вася Скороплюев. — Она грудью дорогу проложит легко хоть куда и не только себе. Нам тоже. Хорошая баба!

 

— Хорошая, — согласились все литературные учителя  и рецензенты. И всё остальное время до закрытия кафе пили только за Маргариту и говорили только о ней. Не зная, конечно, о том, что не будет с ними дорогой пробивной Риты по закономерной, но чисто сволочной причине.

 

А Марьянова  творила не только в поэзии. В прозе жизни  тоже  имелось комфортное и  мягкое место творчеству. То, что Рита лично сочинила единственный на планете, уникальный сорт пива, победивший всех конкурентов на всевозможных конкурсах мирового уровня — это пустяк. Каждый,  когда от души крепко выпьет, может  придумать всё, чего до него никто и не пытался делать. Был такой товарищ в Зарайске. Он  выпивал три бутылки портвейна, лез на крышу, отталкивался и летал. Сначала вокруг дома, потом квартал стал огибать в крутых виражах и однажды как вспорхнул прямо в небо, так и растаял в нём между двумя облаками. И только вдова с дочерью ходят к нему на могилку. Тёща отказалась. Не хочу, говорит, этого козла даже на кресте в виде фотографии  видеть.

 

— Семью без денег оставил. А ведь как плодотворно работал мужик бухгалтером на фабрике резиновой обуви. И воровал творчески, с умом. Много стырил за десять лет. Жила семья почти в раю и никто из начальства не допёр, что после директора фабрики он тоже очень крупный расхититель советской казны. Но  вот по причине страха за возможную жизнь на зоне ИТК-127/4  и свихнулся внезапно для себя и окружающих бухгалтер башкой. Стал чувствовать себя скромным скворцом, уроженцем белорусских лесов.

 

— Считал на счётах, сводил сальдо с бульдо, творчески грабил дензнаки казённые и творчески жил. Летал над людьми, возвышался над обыденностью жизни грешной. И не посадили его потому только, что простили  все ему злодеяния позорные. «Ибо мёртвые срама не имут».

Но Маргарита была как Ленин — живее всех живых. И наградил её создатель целым  мешком талантов. Она и поэтесса, да ещё изобретатель новых сортов пива, плюс к тому — полное правдоподобие верной жены главного инженера  пивзавода, которому с честным лицом она налепила рогов на каждый квадратный сантиметр туловища. Пела Рита как Зыкина, танцевала одна как весь ансамбль «Берёзка», шила как лучшие еврейские портные, а ещё лепила из белой глины бюсты Дзержинского да Василия Чапаева на коне и с шашкой наголо. Имела она и другие таланты. Посерьёзнее прежних. Скромность, например, нечеловеческую. Она за жизнь не совершила ни  одного единого показушного поступка. На чём и «спалилась». Вот, к примеру, на все заседания литераторов она привозила грузовик пива в бутылках. По три тонны два раза в неделю пять лет подряд.

 

Это установило следствие ОБХСС после того как на неё настучала завистница, бездарная поэтесса с пивзавода, изготовитель сусла Дёмина Ирка.

 

Милиция опросила всех самодеятельных литераторов, председателя объединения, редактора газеты  и долго не могла предъявить Рите путёвое обвинение. Обычно воруют, чтобы продать и стать богаче. Но Марьянова не взяла ни копейки вообще ни с кого. Говоря простым языком, она своих друзей по творчеству просто угощала. И никуда больше пиво не возила.

 

Лучшие умы ОБХСС месяц искали подходящую статью под преступление, но не нашли. Получалась, что воровать-то она воровала, но бескорыстно. То есть выручки от расхищения  не имела и отобрать у неё прибыль с крупно награбленного, чтобы вернуть в казну, не представлялось возможным. Поэтому дали ей срок,  как  мудро посоветовал прокурору начальник УВД, чисто символический. Десять каких-то лет строгого режима.

 

На заседании суда после объявления  приговора плакали все в зале кроме ничего не понявшей Марьяновой. Когда все посильно излили  скопившуюся за время следствия влагу в глазах, к Маргарите подошла Закревская, судья, и сказала ей на ухо:

 

— В тюрьму, Маргарита Степановна, приходите сами, без конвоя, через три дня. Со всеми родственниками попрощайтесь, дела доделайте. Десять лет всё -таки. В нашей «четвёрке» столько никто не смог выжить. Вошь, знаете ли, клопы, туберкулёз… Мы с прокурором посоветовались и даём вам прощальный отпуск. Место  Вам на кладбище пивзавод обещал достать приличное. Ближе к главной аллее.

 

Пошли они вшестером из суда в кафе «Колос». Осужденная Рита Марьянова, Блаженный, Савченко, Лыско, Лихобабин и Вася Скороплюев, мясоруб.

 

— Это ж сколько я за десять годочков стишков нарожаю! — радовалась Маргарита после третьей рюмки армянского. — На строгом режиме работы непосильные есть?

 

— Не, на строгом ты просто в цепях и с гирями на ножках. И к стене прикована, — предположил Блаженный. — Не сидел. Точно не уверен. Но вроде бы так.

 

Когда добивали пятую бутылку, Лыско вдруг схватил Лихобабина за грудки, подтянул к себе и стал шептать ему в ухо громко, на весь зал.

 

— Ты вали, Рита,  за тридевять земель! Раз ужо дали такую возможность. Не знаю кто озаботился твоей судьбой, но кто-то о-о-очень значительный. Как восклицательный знак. Иначе хрен бы судья тебе три дня дала погулять.

 

— Я тебя поняла, Лыско! Отпусти дядьку-то, — оторвала его Марьянова от онемевшего частушечника. — Свалю я, пожалуй! Хоть это и подляна советскому правосудию будет. Гуманному, подчёркиваю. Всего десять лет впаяли. И три дня воли подарили перед верной погибелью. Но ты точно говоришь, Лыско! Истину!

 

— Сквозить надо шустро, пока трамваи ходят. Всё, я побежала собираться. Куда смоюсь, не говорю пока. Напишу Блаженному письмо до востребования. Фамилия моя будет Зайцева, поняли?

 

И она убежала. И не видел её больше никто и никогда. Ни письма от Риты, ни звонка, ни воздушного поцелуя. Одна стюардесса из местного аэропорта проболталась под шафе Скороплюеву, любовнику своему давнему, что встречала Марьянову на базаре в индийском Пенджабе. Продавала она будто бы глиняные скульптуры Чапаева на коне и с шашкой наголо местным йогам   и туристам из Южной Бразилии.

 

— Забожись! — сказал ей тогда суровый Скороплюев.

 

— Да чтоб мне всю жизнь на «кукурузнике» по колхозам летать! — чиркнула ногтем по переднему зубу стюардесса. Значит не сбрехнула. Кару-то себе назначила страшную!

 

— Ну, живая, и слава КПСС! — обрадовался Васиной информации Блаженный. — Главное, чтобы никогда не писала стихов больше. Баба-то она хорошая, а поэт из неё как из бабушки дедушка. Тьфу, одним словом!

 

Годы прошли. Нет, пролетели. Да опять не то: мелькнули, просвистели пулей годы. Правда, пять годочков всего. Страна любила лично Леонида Ильича, добывала руду, пшеницу продавала в Канаду, а у неё покупала тоже пшеницу, но похуже. Народ кормила всё поганее, но космонавты чёрт знает на кой чёрт всё летали вокруг Земли-матери. Да! В хоккее Союз долбал всех на радость всему народу. Уже почти единственную радость приносил только хоккей к тому времени.

 

Сидели поэты и писатели Зарайские в Доме учителя. Блаженный, Савченко, Лихобабин и Лыско и Скороплюев. Все устроились в Дом этот сторожами, а с прежних мест уволились. Сторожить в учительском доме было нечего, поэтому они всё время пили и писали. Своё излагали. То, что душу жгло и в голове больше не держалось. Рецензии писали на литературные испражнения  студенческой молодёжи и публиковали их книжки в местной типографии.

 

Панович однажды сел писать трактат о треугольнике, составленном из кругов, параллелепипедов и прямых кривых плоскостей с единственной точкой «А» на обоих концах.

 

Ничего. Пронесло.  Никто не возразил. Потом стал всем рассказывать, что он Пифагор, трансформированный вечностью движения в круг сегодняшней жизни из квадрата жизни прошлой. И тогда ректор позвонил без охоты в спец диспансер, где Андрей Ильич уже третий год заканчивает трудную работу о том, что из пункта «А» в пункт «Б» нельзя выйти без пропуска от правителя Вселенной  Ыгымау-ы.

 

В общем, нормально шла жизнь, приближаясь к восьмидесятому году. Все ждали прихода коммунизма, светлого будущего. Хорошо было жить. Толстые люди исчезли, в еде ограниченные. Очередей в магазинах стало меньше. Не за чем было давиться с нетерпением и матюгами. А вот читать люди  вдруг стали больше. Потому, что за границу не пускали, собственных ателье по пошиву наволочек открывать не разрешали, в деревню после распределения институтского никто не ехал. А из села, наоборот, потёк народ в город, где были разные работы. Не на боронах, культиваторах, плугах да сеялках.  И шла жизнь у всех вяло и равномерно. На работу-с работы. Автобус номер 4 или 16.

 

Поэтому Зарайск разрастался и уже не было тихих мест для расслабленного отдыха, маленьких кинотеатров, где бы кашляли пятьдесят человек, а не пятьсот. На карусель в парке надо было ждать посадки часа два-три, а в два зарайских ресторана культурно выпить записывались за пару месяцев вперёд. Поэтому от безвыходности население начало сначала неуверенно, робко, а потом с ночи до утра читать книжки. И СССР через пару лет стали звать самой читающей страной мира. Что льстило писателям. Наконец пришло их время.

 

Принесла Блаженному свои стихи Люда Завадская из бывшего литобъединения. Обрадовала. Хорошие были стихи. Проникновенные.

 

«Так хочется пожить без напряжения

Высоковольтного столба,

Стоваттного защёлка и затмения,

Что навалились на людей сполна!

Неужто гул войны и торможение

Не обретут слияния в века?!

Нам нужен мир, добро и процветание,

Всего того, что нажила страна

За годы буреломного страдания,

И за войну, что помнит вся земля!

Нам всем так нужно обновление,

Чтоб видеть Солнце, Небо и Луну,

Чтоб смело жить, шагать без притеснения и сожаления

Навстречу новому, прекрасному деньку!»

 

— Во, память у тётки! — восторгался Лыско. — Войну помнит! Дед мой забыл уже. Потому,  что воевал. А она и визга пули сроду не слышала. А вон как правдиво излагает!

 

— Главное — талантливо. Слово к слову льнёт. Рифма рифму ласкает, — подвел итог обсуждению частушечник Лихобабин. — Почти частушки получились. Высший класс. Берём. Я лично рецензию пишу. Ну, вроде как тётка — это моё открытие.

 

— Сейчас мало таких талантливых, — говорил Лыско, попутно заучивая поэтический перл наизусть. — Расскажу как-нибудь на Новый год детишкам в детском садике под ёлкой. Кулёк дадут с конфетами и мандарином.

 

— Слушай, доктор, — вдумчиво завел беседу с терапевтом Савченко Лихобабин. — Вот ты с нами трёшься уж лет десять, да? А не издал ни одной книги. Кого стесняешься?

 

— Да я просто так к вам прилип. Как банный лист к глютеусу, если по научному задницу называть. Поэзию люблю очень, — смутился Савченко и стал застенчиво водить носком ботинка по полу. — А сам пишу только рецепты стихами. Больным нравится. Выздоравливают быстро. Если не успевают помереть. Я рецептов рифмованных книжек на сто написал за двадцать лет в поликлинике.

 

— Ну, так хоть один рецепт выдай вслух. Ты ж равный с нами руководитель школы литературного мастерства. Всей, бляха, орденоносной области, — Блаженный поднял доктора и отнёс его в центр комнаты.

 

— Таки не судите как Марьянову, — грустно пошутил терапевт. — Не надо мне десять лет строгача. Я бы украл на работе чего-нибудь, но у меня только ручка, бланки для рецептов, стетоскоп да шланг с грушей и манометром для измерения давления. Не туда судьба работать закинула меня.

 

— Читай, бляха-папаха! — занервничал Лихобабин. — Ломаешься как девка в ЗАГСе: «А может подождём ещё пару дней? Получше узнаем друг друга!»

 

-Давай! А то коньячок притомился в бутылке маяться.

 

— Ну… — доктор вдохнул полную грудь комнатного воздуха и прочёл как Андрей Вознесенский, протягивая в стороны руки и закатывая глаза:

 

— Нет у тебя ни сил, ни вида,

Ты исхудал, с лица сошел.

Так выпей пачку стрептоцида

И снова станет хорошо!

 

Все остолбенели.

 

— Это точно ты сам написал? — заикаясь, спросил Блаженный Андрюша.

 

— Ну, — стал глядеть в пол Савченко. И ещё тысяч пять такого типа.

 

— Не типа, а уровня! Высочайшего! — Лыско достал коньяк и нетерпеливо разлил всем поровну.- А я было уж поверил нашей ораве бездарей, что гениев нет. Вот же он!  Гений! У него волшебное перо. Чудесное!  Верно председатель определил: — Чудо в перьях! Твоё перо, Савченко Витя, создало чудо. За тебя, дорогой!

 

— За литературу!- Крикнул Блаженный.

 

— Так выпей пачку стрептоцида! Гениально! — с белой завистью невинной охнул Лыско и махнул с ходу сто пятьдесят без закуси.

 

— Вот допьём и сразу в типографию. Мы все тебе по рецензии напишем. Рецептов сто вспомнишь? — обнял доктора Скороплюев.

 

— Хоть тыщу, — вытер коньяк с губ Савченко.

 

За окнами Дома учителя суетился ранний весенний вечер. Народец, не имея занятий попутных, ждал автобусов на остановках. Домой ехать. Ужинать. С женами собачиться. В телевизор пялиться.

 

Не литературная, простая житейская проза.

 

Которой, конечно же, не будет в далёком и загадочном двадцать первом веке.

 

***