И Я ТАМ БЫЛ

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

И Я ТАМ БЫЛ

Рассказ

— Взрывы спереди и по бокам, пули ноют почти над головой. А я ползу к окопу. Одна граната в зубах, по две в каждой руке,  на спине ППШ, за голенищами по ножу, а за пазухой лопатка саперная, — дед Крапива Иван Иванович через пламя костра рыбацкого оглядел все шесть серьёзных лиц мужиков, с которыми приехал на рыбалку.

Август шестьдесят девятого в колхозе Владимировском хорошим был месяцем. И окунь клевал весь день, да грибов вокруг озера все набрали по ведру. Ну, а, главное — дожди не мучили. Потому и отдыхалось всем легко. Уборочную раньше закончили при отсутствии слякоти, и пропивали часть хороших заработков. Но не за дворами своими на огородах, а культурно. Кто на рыбалке, кто в гостях у друзей, а остальные дурели дома под контролем жен.

— Так вот, значит.- Дед встал и начал руками показывать  как было всё -Сперва, значится, правой рукой швырнул пару штук, потом ишшо пару пульнул левой, а из зубов вытащил и прямо в серединку окопа  метнул. Там паника! Фашисты, не убитые, на карачках  во все стороны побёгли. Через спины своих же солдат переваливались и — ходу. Упал я к ним в окоп и стал косить их из ППШ, догнал двоих когда патроны все вышли, заколол ножами да и выпрыгнул обратно. К своим бегом прибежал, даже не нагибался. Стрелять-то в меня уже некому было.

Дед выпил самогона из своей кружки на расстеленном одеяле и сразу выжидающе замолк.

— Да… — сказал по-доброму Гришечкин, комбайнер. — Выпало тебе счастье, дед. Живой остался и подвиг выдал весом минимум на медаль «За отвагу». Без таких, как ты не победили бы мы гада.

— А сейчас-то тебе сколько годков? — с улыбкой спросил тракторист Евсеев. Он сегодня больше всех отловил окуней. Вот и радовался. Пил и всё время улыбался.

— Так восемьдесят два ужо, — дед Крапива зачем-то пальцы начал загибать. — Получается — к сорок третьему я свои тридцать девять уже прожил.

Помолчали.

-А в сорок третьем у нас армия уже очухалась и стариков больше не брали на фронт, — вспомнил агроном Лузгин. —  Да и выглядишь ты едва на шестьдесят и то приблизительно. С натяжкой.

-А кто сказал, что я в регулярных служил? Партизанил я. В Белорусских лесах. Жил там. Фашистов как раз наши начали гнать назад. Ну, получилось, что как раз через родные мне леса. Партизанил с друзьями из деревни своей, — дед выпил ещё половину кружки и съел помидор со своей грядки домашней.

— А медаль за разгром целого взвода вражьего так мне и не дали, поганцы — командиры. Никто ж не видел из наших. Все из окопа головы не высовывали. А я без спросу пополз. Зло взяло. Вас добивают, думаю, сволочи, вот и  сидели бы смирно, а вы крыситесь! И рванул. Да… А выгляжу молодо, потому как работаю руками. Кошу сено литовкой, землекопом в совхозе работаю и простокваши пью много. Она жизнь обновляет в организме.

— Дудишь ты, дед, — мрачно сказал Завилицкий  Миша, заведующий зерноскладом. —  В сорок третьем не было немцев в белорусских лесах. Их гнали по центру от Старой Русы и Пскова на Лугу, помогали Волховскому и Ленинградскому фронтам. Только почему-то не получилось ни хрена. Батя мой на Волховском был как раз. Ногу там ему оторвало.

Все моментально перестали жевать, открыли рты и уперлись взглядами в деда.

— Вот я не знаю, где ещё чего было. Книжки не привык читать. Но я партизанил в Белоруссии. Хрена бы мне сочинять? Я для брехни староватый ужо. — дед Крапива Иван Иванович обиделся, хлебнул самогона и, закуривая на ходу «Север», пошел проверять две своих донки.

— Он, мать его так, и партизанить не мог. Мы ж почти ровесники с ним, — заржал молчавший до этого Санченко Фёдор, кузнец с МТС. — Мне  в сорок третьем четыре года было. Ваньке, стало быть, шесть, мля. Брешет, змей. Язык без костей. Ему тридцать два года сейчас. Я паспорт видел евойный, когда он на Зойке женился. Дружкой у него был.

— А чего тогда он такой старый? Смотрится как почти не жилец перед самой смертью. — удивился Евсеев. Тракторист.

— Болезнь такая есть. Не помню, как её зовут, — вспомнил Завилицкий. — Она от рождения тянется. Но дед ей  только немного страдает. Не взяла она его крепко. Просто он вообще не бреется, морщинистый, потому, что работал на домне сорок лет. С длинной кочергой стоял возле расплава перед открытым огнём  и те же сорок лет пил всегда без удержу. Кожа теперь вся в канавках да рытвинах, сухая, И волос у него что на голове, что на бороде седой и редкий. Сошлось так всё. Вот он и смотрится на шестьдесят. Так при этом в пьяном  разговоре пару десятков лет накинуть себе тьфу — дело. Плёвое.

— Ну, парафинить мужика не надо.- Предложил Гришечкин, — нравится ему скоморохом быть — так кто не даёт? Да за ради бога. Что меняется-то? Кинул  он кучу гранат в сорок третьем на окоп или без штанов за мамкиным подолом бегал — нам что с этого? А ему хорошо внутри.  Вояка, герой почти. Проживёт дольше от хорошего внутри настроения.

Вернулся дед, сел к одеялу, ему налили самогона. Выпил, съел луковицу. Помолчал. Недолго, правда.

— Вот после войны пострашнее мои  дела были. Взяли меня  по личному добровольному  заявлению на подводную лодку. Я ещё в Белоруссии жил. В Баренцевом море мы ходили. Сторожевая лодка. А я-то по молодости радиоделу научился на курсах в Минске. Показал в военкомате нашем  навыки мои. Они обалдели все от моей скорости передачи данных. Взяли радистом по договору на сорок лет служить подводником. Я стучал секретные донесения азбукой Морзе и открытым эфиром по мелочам работал.

— Чё за лодка была? — встрял Санченко. Кузнец. — Как название?

— Дизель-электроход «Щ 157-Икс».  Щука, — не знаете, что ли? — дед понимающе усмехнулся. — С войны остались. Не выкидывать же. Они долго потом работали. Вот пошли мы в поход вдоль берега от земли Франца-Иосифа к Норвегии. А море-то хоть почти самое большое в стране, но, падла, мелкое. Шестьсот метров в среднем глубина. А мы-то под берегом шли почти. Там или 200 метров мелкота, а где и всего сто. И тут навстречу нам норвежская посудина. Мы спрятались, на грунт легли. И надо же: там грунт был рыхлый. Не можем подняться и всё тут. Винт вхолостую гоняет жижу и нас только глубже засасывает. А воздуха осталось  ну, на сутки, не более. Многие уже помирать собрались. Креститься стали. Ну и я тоже с ними приготовился на тот свет  вскоре удаляться. А что? Выхода-то нет. Связался по рации с Новой Землёй. Это Архангельская область. А они: «Ничем, говорят, помочь не можем. Все лодки разошлись. Да и как вас подводной лодкой сдёрнешь? Тут крейсер нужен минимально. Чтобы тросом вверх потянуть.

Завилицкий не выдержал и стал дико хохотать, ударяя себя в исступлении по бёдрам.

— Крейсер! Тросом! — стонал он и успокоился только после полной кружки самогона. — Надо было всем вылезти и лопатами подкопать снизу! Придурок ваш капитан. Не допёр.

— Дурак ты, Миша, — дед закурил и дождался, когда Завилицкий закусил, икнул и затих. — Так лодки с грунта не менее,  чем крейсерами и снимают. Корабль скидывает трос, по тросу идёт вниз водолаз, подводит его под лодку и поднимается на корабль. Там закрепляют концы и дают малый ход. Трос натягивается и лодку отрывает. Потом концы распускают и трос тонет. Всего делов — то…

-Так каким макаром вырвались? — серьёзно спросил Санченко.

— Ну, капитан нас построил и говорит. Помереть, мол, всегда успеем. Приказываю самому маленькому через пустой торпедный аппарат на дно вынырнуть. Взять с собой надутый спасательный круг и он маленького вытащит на самую поверхность. Там надо дождаться первого крейсера или эсминца и они поднимут его на борт. А дальше — дело техники. Только так. Или сдохнем все далеко не героически. Стыдоба!

— А самый маленький, дед, ты, конечно! — догадался Гришечкин. — Метр пятьдесят вместе с бескозыркой.

— Только ты поднимешься на сто метров, задержись на три минуты с лихвой.   Декомпрессия. И дальше с такими же остановками. —  приказал командир и я вышел через торпедное гнездо под лодку на дно, — дед вытер пот со лба. Он был в стадии активного пьяного ража. — Но спасательный круг пёр себе вверх  как бешеный и остановиться я не смог. Вынырнул на волну без декомпрессии как пьяный. Плохо чего понимал и не видел ни хрена. Держусь как-то за круг, но делать не могу ничего.

-Дальше, дальше что?! — хором заорали все, даже самые недоверчивые.

— А чего? — усмехнулся довольно дед. — Слышу сверху голос. Человек, мол, за бортом. Потом шлюпка приплыла. Затащили меня на крейсер, рассказал я всё. Дали мне водки стакан. Отлегло. И я уснул. Разбудили меня матросики. Иди, говорят, в шлюпку. Тебя доставят к вашей лодке. Подняли мы её тросом. Всплыла.  Командир на мостике стоит. Тебя ждёт.

-Чего только ни бывает, — успел сказать Гришечкин, повалился на край одеяла и уснул.

— Так мне потом медаль дали. «За воинскую доблесть». — потёр ладони дед. — Но я её лет через сорок в карты проиграл. Потом расскажу. Это в Бразилии было. Сорок лет там прожил — даже в «дурака» не проигрывал сроду или в домино. А тут не свезло. Мухлевал кто- то…В Бразилии народ шустрый.

Хорошо ещё, что не на Луне жил. Там лунатики — вообще звери. Без стыда и совести, — похлопал в ладоши Завилицкий. И все завалились спать. Ну, дед тоже. Чтоб не перечить компании. Хоть он, конечно, самый закалённый боец со спиртным был. Но отдохнуть после приятного дня и он не противился. Тоже храпел до зари с молодецким посвистом.

…Разбудил его в самом начале рассвета агроном Лузгин.

— Идём ловить? Самый клёв сейчас.

Дед опохмелился, за десять минут пришел в себя и они пошли к удочкам.

— Ты хоть помнишь, что вчера рассказывал? — улыбался агроном.

— Ещё глупее нет вопросов? — Дед закурил и плюнул в сторону. — Помню, всё, ядрён корень. У меня мозг уникальный. Помнишь, я в запрошлом годе ездил в Москву? В Институт мозга ездил. Это из Зарайска меня облздрав послал. Чтобы проверить на приборах. Я, понимаешь ли, Коля, вообще ничего не забыл с детства и помню каждый божий день по минутам. И складывать, умножать да делить в уме могу любые цифры.

— Евгения Онегина наизусть знаешь?

— Это кто? Писатель небось? Не… Книжек из принципа не читаю. Надо жизнь живьём учить, а не по тем соображениям, какие имеет писатель. Их же навалом, умников. И каждый своё гнёт. Сдуреть можно. А то, что я своими глазами вижу да собственными руками трогаю, то и есть жизнь. Я вот за свои годы-то научился делать вообще всё. Только в космос не летал. Да и не больно-то жалко, — дед достал из воды донки, смотал их на ветки от тальника и плеснул из озера на лицо пару пригоршней.

— Ловить некогда. Меня председатель ждёт в правлении. Надо электричество протянуть в траншее, потом под водой в котловане, да по воздуху метров триста к шестому зернотоку. А я единственный, кого вольты с амперами не бьют. В области один я такой. Подальше где может тоже есть. Не слышал. Но я вот голыми руками с электричеством работаю даже  в воде. Воздуха в лёгкие набираю на пять минут. Никакого акваланга не надо. И ныряю в котлован с проводами в руках. Так что, Николай, ты назовёшь мне цифры, чтобы я умножил в уме или разделил? Али смущаешься?

— Чего бы? — хмыкнул агроном. — На. Миллион триста двадцать одну тысячу сто пятнадцать и три десятых умножь на четырнадцать миллионов шестьсот семьдесят две тысячи пятьсот тридцать семь и шесть десятых.

Поднял дед глаза к наплывающей на озеро заре, почесал темя и через тридцать секунд сказал.

— Бумажка есть? А то, когда проверять станешь, забудешь ответ к тому моменту.

Агроном достал из заднего кармана блокнотик, в котором зажимом тонким держалась маленькая авторучка.

— Пиши, — Крапива Иван Иваныч подошел и стал глядеть в блокнот Лузгина, чтобы он цифирь не спутал.- Девятнадцать миллионов будет, триста восемьдесят четыре тысячи сто восемь и восемнадцать сотых. На арифмометре в правлении проверишь, потом скажешь — так или не так. А если так — с тебя литр. Забьём? Они стукнули кулаком об кулак. Забили.

В одиннадцать часов агроном Лузгин выскочил из кабинета председателя с арифмометром в руках и стал бегать по дворам. Он показывал всем блокнот с числами, которые называл деду и его ответ, пять раз проверенный на арифмометре.

— Он ответ совсем правильный дал. За тридцать секунд миллионы  в уме умножил. Ошибся только на полторы сотни тысяч и сто двадцать два. Допустимая погрешность. А миллионы все точно умножил, гад!

— Это колдун. Но не человек точно. Сжечь надо его хату, его самого и пепел по ветру пустить, — сказала тётка Санченко Настасья, мать кузнеца колхозного, и перекрестилась.

— Дед с другой стороны улицы, со скамейки слышал всё. Подошел.

— Ото ж и проверяйте теперича ваш арифмометр. Я сорок лет уже в уме цифрами ворочаю. Ни разу не ошибся. В институт мозга запрос сделайте. Там всё подтвердят. А эту старую машинку чистить и перебрать да смазать надо. Я её в правлении ещё с пятьдесят пятого года помню. Рухлядь.

— Так в пятьдесят пятом тебя тут не было ишшо, — засмеялась тётка Санченко. — Ты в шестьдесят втором приехал из этой.. как его..?

— В пятьдесят пятом я приехал. А жил в последней хате возле околицы тихо и незаметно. Вот ты меня, тётка, и не видела. Из Бразилии  тогда как раз вернули меня обратно. Я там жил сорок лет. От нашей разведки посылали под именем Даниэль Жозе Густаво Матеус. А по должности я был там дипломатическим курьером. Секретную почту носил сорок лет по секретным конторам. У меня бы советский фотоаппаратик без названия. Он конверты насквозь как рентген просвечивал. Я всё секретное фотографировал, а плёнки посылал в посылках с теплыми носками в Москву на имя одной завербованной бабушки. В Бразилии носков таких не видали сроду. Потому и проверяли кое-как.  Вязал носки сам. Я же сорок лет на вязальной фабрике проработал в Гомеле до Бразилии. Кусочки плёнки обвязывал вокруг шерстью и никто их не видел при проверке. А у нас в КГБ знали этот фокус.

-Я столько секретных данных передал за сорок лет — ужас! А прокололся и раскрыли  меня  дурным случаем по пьянке. Проиграл я в «буру» все деньги бразильские и поставил на кон советскую медаль свою «За воинскую доблесть». Ну, стуканула на меня какая-то падла и меня побили крепко да выслали на родину. Обменяли на своего шпиона, который послом Бразилии в СССР работал. В Москве я снова пошел в Институт мозга провериться: не смешала ли разведовательная служба в моих мозгах ум. Оказалось — наоборот. Ум стал как у Ленина Владимира Ильича.  Приборы показали. Вырезали у меня часть мозга. Маленький кусочек, чтобы никак это на моих данных не отразилось, и заспиртовали в банке.

— Поставили, кстати, в Научном институте рядом с банкой, в какой весь мозг Ленина.  Мне разрешили посмотреть. Так натурально же —  нет никакого различия, бляха! Я через лупу смотрел. Потому меня оставили в Институте мозга работать самым живым примером человека с одним единственным после Ленина уникальным  мозгом, который заполнен умом на сто десять процентов, и который имеет на тысячу извилин больше, чем у Льва Давидовича Ландау, великого физика. Отработал я там сорок лет и перевели меня в Зарайск первым секретарём обкома. А там уже, на месте, выяснилось, что я не член партии. Значит секретарём ставить неприлично. Чеши, говорят,  куда хочешь. Воля тебе вышла после сорокалетней военной и сорокалетней государственной службы.

Дед Иван Крапива поднял вверх палец чтобы все кто рядом был настроились слушать очень нужное сообщение, а которые поодаль ошивались, подошли чтоб поближе.

— Вдохнул я, значит зарайского воздуха кубометр примерно и почуял своим существом: да это, наконец, воля. А служения государству строгому нетути боле! Попервой обрадовался я. Даже две кружки пива хватанул из бочки желтой на углу самого центрального центра города. И вдруг — бац! От холодного пива зуб заболел. Да так, что немедля рвать надо. А ведь нечем. Одни  деревья, горкомы с обкомами и асфальт. Надо, думаю, до первой попавшейся больницы доскакать. Она рядом, за углом. Правда, не полуклиника, а роддом. Я туда врываюсь и кричу из последних сил. Дайте, ору, мне щипцы какие-нито  срочно. Зуб себе дёрну. А то всю морду уже наизнанку выворачивает.

— У нас только для извлечения младенцев щипцы, — заволновалась медсестра. И приносит мне что-то большое, блестящее. — Я кончики к зубу приспособил и нежно так его удалил. Медсестра убежала куда-то и вернулась с тремя толстыми тётками во всём белом, на привидения похожими.

— Я ему дала щипцы по Симсу-Брауну. Щ-78, — заикаясь, пропищала  в ужасе медсестра. — А он ими сумел зуб себе удалить.

— Это ж вообразите, коллеги! — воскликнула самая толстая тётка. Главврач, ясное дело. — Значит, он и по акушерской линии виртуозам будет. Идемте к нам работать, дорогой человек, на тыщу  рублёв в месяц.

— А у меня-то воля! То есть полное безделье. Ладно, думаю, пойду. Пригодится. За два часа научился, чего и как надо делать, да и остался у них. Целых сорок лет детей вынимал. Потом уволился. Зарплатку не повышали ни разу. А мне надо было или пиво пить или купить новые штаны. Те расползлись и падали при женщинах. Вот и выбирай. Пиво или штаны. Купил я одёжку, да апосля сразу сел в первый автобус  на автовокзале и приехал к вам. Сорок лет уже живу во Владимировке. Так что, кому рожать приспичит, в город не спешите. Идите ко мне. Через меня вашим деткам и сила, и ум передадутся. Проверено на людях, блин!

Жил дед  в самом последнем домишке на улице. Пятьдесят метров от его забора, а там уже загородка из жердей. Околицу обозначает. За жердями уже не Владимировка, а гиблое место. Никто туда кроме деда из местных не ходил. Даже калитки не было. Столбы да жерди между ними крест-накрест. Двор у деда большой был, но пустой. Только перед порогом чурбак, топор в него вогнанный, и поленница. Чтобы зимой далеко не ходить за дровами, он колол их прямо возле порога в сени. И там же складывал.

Все, кто был у него дома, не могли удержаться и спрашивали:

— Иваныч, дед, а на чём ты ешь? Где стол? Спишь на чём? Сидишь где?

И чего у тебя печка кривая, к полу её гнёт. Рухнет же и сгоришь к чертям.

— Я клятву дал, —  дед смотрел в окно на небеса. — Сорок лет не есть и не спать.

Только воду пить и самогон для поддержания жизни в нутре моём. Разрешили с небес. Вот когда не забиваешь пузо всякой дрянью вроде колбасы, капусты с картошкой, шоколадок и молока, то ты становишься могучим, здоровым и способным любые подвиги совершать. А во дворе ничего нет, чтобы места хватало самому большому заводу в области по производству калориферов фирменных для печек, совков, кочерёжек и задвижек для труб.

Тут же и кирпич делаю я для своих печей. Я на сегодня вхожу в тройку лучших печников мира. Учили меня в Норвегии после войны. Сорок лет кладу печки по всему Союзу. Только вы, дурачки Владимировские, зовёте печки класть чужаков из района. Ну и что имеете? Пять кубометров дров сгорает у вас за зиму. А у меня дома от одного ствола берёзового, который и на полкуба не тянет, жара всю зиму — хоть бегай через час и в снегу охлаждайся.

— Так где завод-то? — спрашивали самые тупые. — Пустой ведь двор. Гладкий как лысина у председателя.

— Под землёй предприятие, — дед довольно улыбался. — Чтобы никто не видел. Сейчас не НЭП вам! За частное производство посадят или расстреляют. А придут проверять, то и входа в подземелье не найдут. Я и сам по часу его разыскиваю иногда. Конспирация. Так что, докладывайте хоть в КГБ. Пусть ищут. А моя печка токмо кажется кривой. Только вот нитку повесь с отвесом, так ровненькая она, как я сам, когда тверёзый. Или как прямая из пункта А в пункт Б. Ну, вы геометрию не учили, не знаете. А я сорок лет преподавал после войны в Курске в профтехучилище теорию кладки разных печей. В обучение геометрия входила, химия, физика и астрономия.

— Астрономия-то на кой пёс? — изумился Евсеев Дмитрий, тракторист.

— А дым, по-твоему, куда идёт? — дед радостно потирал руки. — К звёздам его из трубы кидает. К Большой Медведице, к звезде Альтаир и Альколь. Ну и ещё подальше. А звёзды у нас какая наука  прибрала себе к изучению? Правильно. Астрономия. Так что, кому надо печь переложить с плохой на прекрасную, вот он я, берите! Почти бесплатно кладу. За литр самогона или его денежный  эквивалент.

— Эки-что? Какой Валет? — спрашивали заинтригованные гости.

— Ну, это из науки. Иван Крапива скручивал в жгут белую бороду. Я сорок лет учился науке печников в Австралии после войны.

— А на хрена в Австралии печки? — сомневался Гришечкин. — Там же все в трусах круглый год ходят. Жара, пыль, джунгли, кенгуру и обезьяны с жирафами.

Но дед смеялся и отворачивался. О чём говорить с тёмными людьми? А народ быстро сообразил, что звать деда печки класть выгодно. Самогона в каждом доме было по три бочки, не меньше. Дед повесил на столбе перед  самым правлением большое объявление, на ватманском листе изложенное.

« Кладу печки русские на семь и пять колодцев, голландские, немецкие с решеткой для обжарки сосисок. Итальянские без дымохода с прямой трубой через крышу, Архангельские в три кирпича с пятнадцатью дымоходами, а так же копию печки из резиденции Папы Римского. Работает на соломе, тряпье всяком, а если этого ничего нет, то на молитвах Господу нашему Единому, если молитвы читать прямо в поддувало. Цена любой печки — литр первача или его стоимость в рублях».

Вся Владимировка откликнулась. Каждый заказал себе полюбившуюся из ассортимента конструкцию. Особый спрос был на Архангельские. И первую дед поставил председателю в хату. Она занимала больше половины кухни, в потолок уходили аж пять труб кирпичных. В печке имелось отделение для котла, в котором кипятилось бельё с добавлением в воду дёгтя или магазинного хозяйственного мыла. Ниша для выпечки хлеба и булочек с притвором, отдельно — целая пещера с металлическим полом для готовки супов в чугунках. Лежак на шесть человек. Или на трёх толстых. Ну и главное — коптильня для мяса, рыбы и сала. Председатель до такой степени был растроган искусством мастера, что  сказал:

— Проси, — сказал он умоляюще, — что пожелаешь! Такому человеку ничего не жалко на время дать.

— Ну, литр, это само собой, — скромно ответил дед. — Да и постоянно звонить по межгороду в танковую воинскую часть под городом Гомель желаю. Я там сорок лет служил. Сперва рядовым наводчиком, а потом лет сорок командиром танкового секретного отдельного спец. батальона. До полковника дослужился. Немного не дотянул до генерала. Разжаловали, сволочи. И всего за то, что я всем взводом поехал, как подошел положенный день, в городскую баню на помывку. Через весь Гомель прошли танками. Народ из города весь убежал с перепугу. Утром рано мы двинулись. Не светало ишшо. Не видно же было звёзд на танках. Неделю народ не возвращался. Заводы не работали неделю, магазины, больницы и общественные туалеты. Народ решил, что опять война. Стал я рядовым и один раз ночкой тёмной рванул на танке сквозь стену на волю. Танк за городом бросил и на попутках добрался до Владимировки.

…Любую печку он складывал за два дня. Ещё через день можно было топить. Все печки дымили и в небеса, и в комнаты. Прогорали  они быстро и ночью приходилось подбрасывать дровишек.

— А на хрена так? — спрашивали деда недовольные. — Задохнёмся же.

— Я кладу по европейским чертежам и по ихним стандартам, — разъяснял Иван Крапива. — В Европе учёные доказали, что дым лёгкий от дерева укрепляет все органы и омолаживает. Это видно уже через три зимы. Кто возражает?

Никто, естественно, против Европы ничего не имел и сказать было нечего.

Летом деда видели за околицей в самом гиблом месте, куда все боялись ходить. Потому, что человек десять-пятнадцать шастали раньше за ягодой в лес по одному и по трое, да больше их никто не видел. Дед стоял недалеко от леса и  обнимался с каким-то скрюченным стариком в лохмотьях и с чёрным колпаком на голове, из-под которого свисали грязные спутанные волосья. В руках старик держал посох, обут был в лапти и постоянно сморкался. Дождались деда Крапиву наблюдатели, когда он пролез под жердями во Владимировку, взяли его за грудки и спросили грозно.

— Кто это такой? На бандита, каторжника беглого похож. С кем якшаешься, дед, да ещё на гиблом месте?

— Тьфу на вас, тёмные вы люди! — махал на народ костлявыми серыми пальцами дед. — Сказок сроду не читали вам мамки с папками в люльках ещё. Это ж обыкновенный леший. Хранитель леса. Друг мой старый. Я однажды после войны сорок лет по лесам плутал. Заблудился. За грибами пошел. Так вышел аж под Брянском. Ну, за это время со всеми перезнакомился. И с лешим, с вурдалаками, и с Бабой Ягой даже. А ничего от них худого. Нормальные ребята. Только бояться их не надо. Среди нас люди есть похуже лешего в сто раз. Вот и те, которые на гиблое место пошли, лешего встретили. Да со страху и померли. А леший, он добрый, как и домовой.

Покрутил народ на эту речь пальцами у висков, да и разошелся. Всем дома надо сидеть. Нового утра ждать. Новых радостей аль печалей.

А лет через пять впервые за жизнь во Владимировке второго августа обошел дед всю деревню и позвал людей на день рожденья. Много народу пришло. Подарки всякие принесли. Стол, стулья, кровать, постель, радиолу с пластинками да рубанки-фуганки всякие. Пировать сели во дворе. Человек сто пришло, если не больше. Столы быстро сколотили длинные. Женщины со всего села еды наготовили — за месяц толпой не сжуёшь. Уважали деда.

Председатель тост сказал.

— Поднимем чарки за умельца, мастера на все руки и доброго человека!

— А сколько годов стукнуло тебе нонче? — крикнул от края стола Евсеев, тракторист.

— Так восемьдесят два же! — громко и радостно откликнулся дед. — И, дай Бог, ещё потрещу костями на этом свете десяток лет, а то и  другой.

— Ужо пять лет назад восемьдесят два тебе было, — сказал Гришечкин.

— И десять назад — тоже восемьдесят два, — громко удивилась жена агронома Лузгина Татьяна.

— Да я что ли сам знаю, как оно так всегда выходит? — тоже удивился дед. — Но тоже ведь хорошо. Считать не надо да путаться. Восемьдесят два, да и всё тут!

Пили, ели, поздравляли деда три дня и три ночи.  Пока никто уже не смог вилку и стакан в руках держать. И праздник получился отменный.

— Сорок лет так хорошо не праздновал свой день! — на весь двор признался дед. Теперь буду жить ещё два раза по столько.

Все засмеялись и подарили деду не аплодисменты. Овации.

И я там был. Мёд — пиво пил.

Сорок лет не пил такого потрясающего мёда.