КЕСАРЮ — КЕСАРЕВО

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

КЕСАРЮ — КЕСАРЕВО

Рассказ

На главной площади райцентра «Приозёрное» Зарайской области с крупным кумачовым флагом на крыше гордо стоял двухэтажный райком КПСС, а рядом — исполнительный комитет, главный инструмент советской власти. Слева от него отделение Госбанка без флага, а справа — храм культуры, Дворец животноводов, к которому прилепился низкий, покрашенный красным пигментом гастроном.

В конце шестидесятых годов центральную площадь власти окружили  новыми постройками, имеющими именно государственное значение. Райком

комсомола поставили, отделение милиции, ЗАГС, Совет профсоюзов и Управление сельского хозяйства. А до этого, лет десять назад,  какой-то дурак  уболтал первого секретаря  установить впритык к Дворцу  животноводов большой серый дом с решетками — вытрезвитель. Получилось так, что  приют для пьяных разместился точно напротив гастронома. Это был абсолютно случайный, никем специально не спровоцированный  гуманный поступок власти. Население по понятным причинам реже всего заносило в ЗАГС или Совет профсоюзов, а вот в гастроном народ забегал в одиночку и группами всегда. С утра до вечера.

Утром наспех отрезвлённых граждан отпускать на волю всегда не очень спешили, чтобы они  смогли  всеми дрожащими жилами и фибрами души  вкусить всё адскую муку похмелья. Делалось это не только в воспитательных целях. Была у мастеров отрезвления и более практичная задумка, которая много лет срабатывала безотказно и выручки приносила казне районной на самую малую малость меньше, чем тот же гастроном. Вытрезвляли за три рубля, а отчаянно пьющих в «Приозёрном» имелось в полном достатке. Чуть, может, меньше половины мужского населения.

Так вот с утра похмелье толкало пленённых мужиков ко всем десяти окнам вытрезвителя для отлова «своих». Они от «чужих» тем отличались, что именно в этот день ночевали не в вытрезвителе, а под боком у жены. Но завтра всё могло измениться и те, которые вчера тряслись за окнами с решетками, будут гулять на воле, а вольные, наоборот, загремят в серый дом, где всех истязают жутким холодным душем и ночью позволяют укрываться только тонкой простынёй.

Поэтому «свои» шли с утра в гастроном целенаправленно. Они заранее занимали деньги, покупали «бормотуху», откладывали свои дела и очередью скапливались возле окна в торце вытрезвителя, чтобы бережно передать  оздоровительное пойло невольникам лейтенанта Чудова. Невольники трясущимися пальцами вынимали из фрамуги ржавые, символически вставленные гвозди, наклоняли стекло к решетке и бутылка с «лекарством» скатывалась по нему в руки.

Никому из временно «вольных» не могло прийти в голову проигнорировать немой зов страждущих. Отказника потом могли в лучшем случае побить, а в худшем — не дать опохмелиться, когда послезавтра, допустим, он переночует у Чудова сам и будет торчать у окна, ожидая спасателей. Никто ему бутылку и подержать не дал бы. Механизм этой «оздоровительной» операции персонал серого дома хорошо знал, но опохмелке в стенах заведения никто не мешал. Поскольку все милиционеры точно знали, что хорошо поддавший  с утра клиент к вечеру надерётся до зелёных соплей и снова переночует под простынёй,  и опять влетит на очередной «трояк». Снова напивались не все конечно. Но и половины хватало. Ну, плюс к ним десятка полтора новеньких.

Так план вытрезвитель перевыполнял  и в рублях, и по численности пьяни.

Да и набирали на ночь контингент простым как простой карандаш способом. Машина вытрезвительская объезжала все пять кафе и столовых, три сквера и несколько потаённых, как считали  пьяницы, закутков за разными заборами.

Это была и стратегическая, и тактическая находка лейтенанта Чудова: не отлавливать почти ползающих одиноких граждан на улицах. А собирать их оптом возле ступенек предприятий общепита и в обжитых привычных душе закоулках

Санькин  Николай, бригадир трактористов из  колхоза  «Славный путь» за трое суток делового пребывания в райцентре успел очень много. Он достал хитрыми уловками в агропроме даже больше, чем председатель заказал, успел загрузить всё  ценное в две машины, шоферам велел сторожить  добро без отрыва на сон, а сам пошел «ставить уважение» Сурену Магияну, агропромовскому «волшебнику», который  втихаря вынул из потаённых складских уголков  тонн шесть нужных деталей  за какие-то  сто рублей. Это всего-навсего стандартная зарплата учителя младших классов. Чепуха, в общем. С благодетелем Санькин Николай  «усидел» в ресторане «Золотой колос» два флакона по ноль пять под хороший закусь из трёх салатов и котлет по-киевски. Потом Магиян пошел за заслуженным наказанием  к жене, а Санькин  ввиду большой удалённости от супруги решил в одиночку исчерпать радость добытчика до дна. Точнее — до закрытия ресторана.

В 23.10  на выходе, прямо на ступеньках,  его и приняли два крепких руками  сержанта из вытрезвителя. Они занесли Николая как мешок с песком в «коробок» с красной полосой по бортам. А потом ещё минут двадцать таскали в салон с решетками очень похожих невменяемостью  на Санькина  мужичков, тоже гулявших до упора.

Проснувшись в половине шестого на холодном топчане под холодной простынёй, бригадир сразу не врубился в ситуацию, не догадывался — что за люди ходят на полусогнутых под окнами, дрожат и матерятся. Он стучал зубами от окружающей прохлады и пытался угадать — утро сейчас или ранний  вечер, дома он или в гостях. Решил, что в гостях, так как в его колхозную хату столько мужиков просто не влезло бы. И только после того, как молодой сержант отвёл его в душевую, приказал трусы кинуть на низкую скамейку и облил его из душа ледяной водой — мгновенно восстановились и память полностью, и разум частично. Но и этого хватило, чтобы он перекинулся парой слов с прилипшими к окну фиолетовыми гражданами и

выяснил, что вот откроется в восемь часов гастроном, тогда и вернётся жизнь в исковерканные водкой да бормотухой их тела и души. Стали ждать.

Санькин Николай провел полтора часа до появления первых «спасателей» в

жутком озлоблении на милицейскую жестокость. Помещение не топили, курить не давали, и каждому выдавали одежду, предварительно исследовав карманы. Отбирали трояки, остальное оставляли, но с очень хитрыми рожами. Опохмелка прошла по традиции и строго по плану. Выпущенные на волю сбивались в маленькие кучки, объединённые ненавистью к  сволочному вытрезвителю, где они замёрзли и потеряли три рубля. А это — два всего «рыжих» и восемьдесят семь копеек на «московскую»  плюс остаток — на пачку «Примы».

Материли вытрезвитель, переходя через дорогу к гастроному. Потом быстро разбредались по заветным местам и  активно злоупотребляли, чтобы согреться и прийти в человеческое состояние. Но вот же, гадство, какой казус: именно в этом человеческом состоянии  как раз и хотелось выпить либо за знакомство с новыми друзьями, либо за то, чтобы  кто-нибудь очень смелый и отчаянный сжёг этот мерзкий вытрезвитель.

Потом временный коллектив распадался и, кто мог, продолжал  усиленно очеловечиваться  в одиночку. Санькин Николай деньги имел. Председатель на взятки дал много, а Николай прилично сэкономил. Поэтому снова пошел устранять злость на вытрезвитель в кабак «Золотой колос». Там он легко познакомился с инженером по технике безопасности с районного кирпичного

завода и в  23.15 оба они были взяты под руки теми же сержантами на тех же ступеньках.

Утром Санькин Николай был злее на вытрезвитель, чем вчера и потому из приносимого «вольными» и полученного через фрамугу опохмела набрался прилично ещё в стенах медучреждения.  Он вышел на свежий воздух и, восстановившись разумом с помощью богатого кислородом воздуха, решил злиться на вытрезвитель без посторонних. В одиночку и в другом месте. Занесло его за три квартала от центра в кафе «Берёзка», скрытого от глаз пятью рядами берёз. Кафе работало всего до девяти и когда Николай нашел дверь выхода да телом размашисто распахнул её, то сразу же упал в объятья тех же, наверное, сержантов вытрезвителя.

Утром после ледяного душа и беседы командира Чудова на антиалкогольную тему младший лейтенант, раздававший уже опохмелённому народу одежду, документы, часы и уцелевшие деньги, сказал Санькину Николаю тихо и серьёзно.

— Мне,  парень, вообще-то без разницы. Ты вообще хоть живи у нас. Но, я смотрю, ты по прописке не наш. Из «Славного пути». Приехал, сто двадцать процентов, по делу. В командировку. Дома тебя потеряли, но у нас искать не будут. В морге, может быть. В кутузке РОВД. А может вообще искать не станут. Председатель попрёт с работы, а жена — из семейной жизни. Потому совет мой такой будет. Чеши-ка ты, парень, отсюда прямо туда, где бросил машину колхозную и, пока не сильно нахрюкался, объездной дорогой, где нет гаишников, удаляйся в сторону дома. Давай, дуй скорее. А то мало ли что. Бывало, что и пропадали после нас без вести мужички-то.

И надо же, как околдовал он бригадира проповедью своей милицейской. Послушался, к собственному удивлению, младшего лейтенанта Санькин Николай. И побрёл бригадир к складу «Агропрома», к машинам своим колхозным. Но их там уже не было. И ведь натурально удивился Николай поначалу, что наглый самовольный проступок совершили шоферы. А потом посчитал с трудом, но вычислил, что целых три дня он отдыхал то за столиком кабака, то на узком топчане с холодной кожей. Ну, какой дурак его столько ждать будет. Ушли машины. Да и ладно. Медленно сходил он в гастроном, купил два портвейна. Ехать двести километров с гаком. Да гак — ещё пятнадцать. Тяжело без подкрепления  в пути. Это ж целое путешествие для трёпанного, ослабленного, прибитого «московской» организма. На автостанции он крепко сцепился с кассиршей. Она не продавала ему билет на последнее сиденье.

А прикладываться  к бутылке у всех на глазах не желал Санькин Николай. Поскольку после третьего захода под ледяной душ многое о себе понял и даже поимел хоть и слабое, но чувство неловкости за обрюзгший свой интерьер. Он её, кассиршу, убалтывал  сначала всеми хорошими словами, какие помнил, потом всеми плохими, даже рубль лишний подсовывал, но ничем кассиршу не пронял, не достучался до сердца каменного. Тогда плюнул он по-настоящему под окно кассы и пошел к начальнику смены.

— Может, мне заметку написать в областную газету про свинское отношение сотрудников вокзала к  больным пассажирам? — спросил он начальника сразу после пожатия руки. — Меня на переднем сиденье колбасит и  тошнит. Я даже в приступе могу шофёру на руль наблевать. А кассирша на заднее сиденье не продаёт билет. Там и так, говорит, люди друг у друга на коленях сидят.

— Да какой тут вопрос? Нет вопроса! — верно отреагировал на жалобу трудящегося начальник. — Ты, наоборот, хорошую заметку  напиши. Скажи, что по первому же требованию начальство с радостью помогло твоему горю.

— Сделаем, — горячо пообещал Сенькин Николай.

Кассирша с кислой рожей выписала ему билет на последнее длинное кресло, на котором, кстати, кроме Николая ехал один только дед с рамками для ульев. Поблагодарил Санькин начальника смены, пригласил его к себе в гости, а ещё через двадцать минут автобус, скрипя всем, что могло скрипеть, тронулся в привычный путь.

Доехал бригадир Санькин Николай по-королевски.  Хорошо доехал. Без закуски правда, но тут сам был виноват: не сообразил после  жестокостей вытрезвителя.  Но и без неё вошел портвейн в нутро как нож в масло. Мягко и ласково. Николай даже вздремнуть успел и проснулся как раз в момент торможения и крика водителя: — Станция «Тормозай», все на волю вылезай!

А остановка была всегда возле конторы. Воздух свой, родной. Народ  родной толчётся возле крыльца. Аванс, видно, привезли. А, скорее, просто мотаются мужики под окнами, чтобы из конторы их видели и понимали, что все нужные хозяйству люди — вот они. Не гуляют, где попало, в карты не режутся и не браконьерят в лесу ближнем. А что не работают, так нету фронта всяких работ. Уборочная закончилась. На стройке как обычно материалов не хватает. Ремонтировать технику нечем пока. Запчасти привезли, но не оприходовали. Там работы на три дня ещё. Первым Санькина Николая заметил друг Генка Косой. Настоящую такую фамилию бог дал. Не кличка это — Косой, и не прозвище оскорбительное.

— Ну, ты как смотался-то? — обнял друга Генка. — Не в порожняк, нет?

— Обижаешь, — улыбнулся Санькин. — Выполнил и перевыполнил. Жду указа на медаль. Или на премию.

Он это всё протяжно и лениво сказал. Как положено деловому мужику. Для которого и колючая проволока всё одно, что паутина между веточками.

— Так это… — завёлся друг Генка и произвел пальцами классическое движение возле горла, обозначая потребность в праздновании удачной командировки.

— Да это разве вопрос? — вспомнил Санькин Николай слова начальника смены автовокзала. — Нет тут никакого вопроса. Шагом арш к Володьке Прохорову, точнее к его мамане. Ух, гонит она самопальчик! Первач, так он без сивухи вообще. Ну, ты знаешь.

Володькина мать использовала  полное отсутствие интереса к алкоголю у сынка. Она гнала столько самогона, что за ним приезжали из соседних деревень порознь и коллективно круглый год. И всем хватало. А участковому Очкасову Мишке давала в день по паре бутылок бесплатно. И потому в районе считалось, что «Славный путь» проблему самогоноварения искоренил

добросовестно и навсегда.

Маманя Володькина, конечно, сразу им по стакану налила и огурцы в тарелке поставила солёные. Остальные три бутылки завернула в серую толстую магазинную бумагу, сунула свёртки в авоську и повесила на гвоздь в дверном косяке. После чего ровно в тот момент, когда мужики глухим звоном соединили  свои стаканы, сказала ядовито.

— А ты, Колька скажи мне, дуре, если помнишь ишшо, как зовут твою должность? И сколько тебе по чину твоему положено за раз высасывать? Может, ты под должность твою выдающуюся не добираешь чуток да поболее, а? Так я тады  можа ишшо одну заверну за полтора рубля?

Бригадира Сенькина Николая прямо аж свернуло от таких слов. Выпить он,

конечно, выпил, но закуску зелёную, хрустящую, пахнущую рассолом и укропом, не тронул. Обозлился.

— Я, — утвердил он, поднимаясь над столом и глядя поверх головы мамани Володькиной, в синий платок наряженной, — восьмой год бригаду во где держу! Да, Генка? Мы вон вторыми отсеялись, а убрались первыми. Меня хоть на одном собрании шкурили даже за махонькую мелочь? Шиш вам всем! И никогда не будут. Потому как Санькин-бригадир не на помойке себя нашел и честь покедова имеет. А что врезаю, что временами лишку твоего самогона да бормотухи за воротничок закидываю, так оно хоть раз на производительности отразилось? Хрена там! Лидируем и будем впредь на доске висеть в виде фотокарточек всей бригадой! Немец в позапрошлом годе приезжал опыт передавать нам. Помнишь? Так он сказал, что у них если фермер не пьёт, то и толку с него — нуль. Пьём, говорит, и для  усиления производительности и для выведения изнутри вредных химических элементов от удобрений и протравы. Во как! Немцы! Трудолюбы! А ты на меня! Тьфу!

И они с Генкой, шепотом матерясь, покинули дом уважаемый. Не смотря на дурость мыслей Володькиной мамани. А во дворе уже и сам Володька объявился. Чистый. В голубой рубашке с бордовым галстуком. Экономист конторский. Вот кому лафа. Пришел домой, открыл дверь и сразу заходи. А Николаю на эту процедуру минут пятнадцать надо. Комбинезон грязный стянуть, на улице его от пыли освободить, потом мазутные сапоги стянуть, размотать портянки, сунуть в сапоги и выставить за порог сеней. Вот как раз и пятнадцать минут. Рабочая доля — она не гладкая. Стрелки на штанах не наутюжишь и в туфлях по пашне далеко не продвинешься.

— Привет, герои труда! — сказал Володька без интереса. — В баньку первача закупили?

Ё! — вспомнил Генка Косой. — Суббота же! Бляха офицерская! В баню точняком надо. Но вот к кому напроситься? Сами-то свои только к ночи растопим. Пошли к Солдатенковым. Гришка уже согрел, небось, свою знаменитую с осиновой обивкой внутри.

— Пошли! — Николай махнул Володьке рукой и они двинулись к воротам.

— Слышь, Коль, пойдём-ка за угол отойдём. Идём, не стой болванчиком, — поманил Санькина пальцем Владимир, экономист.

— Бить будет! — громко засмеялся здоровенный как русская печь Санькин Николай, за спиной  которого могли спрятаться до полной невидимости два таких Володьки. — Ну, иду, иду.

Слышь, Коль, — Прохоров Владимир шмыгнул носом. Начать никак не мог.- Ты это. Ну, шибко-то не бери в голову. Хотя имей в виду. Дело, конечно, оно деликатное…

— Мозги-то не жуй мои, — Николай легонько шлёпнул его по плечу. — Башка без этих твоих интеллигентских примочек трещит. Говори. Чего там?

— Да там, в общем-то, ничего, — Володька взялся за угол дома, чтобы быстро оттолкнуться и убежать. — Там просто Верка твоя под председателя нашего подлегла. Короче, спарились они, шалапутьё хреново!

Убежать он не успел. Санькин Николай одной рукой взял за пояс брюк, оторвал от земли и приблизил его глаза к своим.

— Ещё раз повтори. Чего Верка? Чего председатель? Ты не пьёшь ведь. Чего тогда за метлой не следишь? Ну, говори толком!

— Позавчера, — сдавленно прошептал Володька, не касаясь туфлями земли, -часов в девять вечера её Мишка Антонов видел. Она за поворотом на Крюковку стояла. За деревом. Но он её узнал, потому что прямо там, на повороте, отсыпался в траве после гулянки у соседей. Проснулся, видит — Верка твоя стоит. Вроде ждёт кого. Мишка очень удивился. Чего тут стоять вечером одной под дубом? А тут глядит, УАЗик  председательский из деревни чешет. Мишку-то не видать, он в траве лежал. А самому всё видно. Так вот за рулём сам председатель и был. Тормознул возле дерева. Она — прыг в кабину, поцеловались и машина рванула в Крюковку. Там брат председателя живёт. Да пусти ты уже!

Санькин Николай разжал кулак.

— Точно всё? Не погнал Мишаня твой гусей с бодуна? Не приблызилось ему?

— Она была под деревом. И председатель в машине. А ты в командировке, —

Володька подтянул брюки, заправил рубашку, почесал придавленную грудь и пошел в дом.

-Тьфу, мля! — сказал Николай. — Шалава хренова. Н-да!

Достал «Приму». Руки дрожали. Прикурил с третьей спички. Затянулся разок и отщёлкнул сигарету пальцами метров на десять вперёд. На середину дороги.

— Да я слышал всё, — тронул его за плечо друг Генка. —  Он так шипел смачно.

Вроде камера лопнула на машине. Пойдём к тебе. Ты ей сходу голову шалую отвернёшь и рванём сразу в Зарайск, а оттуда в Москву. Там затеряемся. Ни один пёс не найдёт.

— А ты с какого со мной смываться будешь? — Санькин сел на бревно возле дома Володькиного, развернул одну бутылку, зубами выдрал газетную пробку и хлебнул хорошо. — Ты же своей голову не крутил?

— Да я мигом! За десять минут обернусь, — загорелся друг Генка Косой. — Она у меня шалава со стажем. Только умная и осторожная.. Потому никто кроме меня не знает. А я её выследил в позапрошлом году. Давно хотел грохнуть, да убегать одному не кайф. А вдвоём мы в столице такие дела завертим! Устроимся строителями-подсобниками. Они, мать иху, в Москве больше получают, чем у нас главный, например, агроном. Столица! Там всё дороже.

— Ладно, решим,- Санькин Николай поднялся, отдал бутылку другу. — Но через полчаса. Ты пока чеши домой, а я один разберусь. Потом к тебе приду. Жди иди.

Он снова нервно закурил, затянулся, бросил сигарету под ноги и сапогом вдавил её в землю так, что «Прима» исчезла из виду. Вдохнул поглубже, прихватил литр воздуха, прилетевшего с ветерком из обронившего листья осинника,  потом отряхнул зачем-то пиджак и побежал.

Дверь кабинета председателя колхоза Завьялова Михаила Сергеевича Санькин Николай открыл с ходу пинком. Быстро вошел, развернул спинкой вперед стул для посетителей и плюхнулся, свесив огромные кисти рук через спинку.

— Ну? — спросил он мрачно и плюнул сквозь зубы влево. На  ковер.

— Гну! — так  же мрачно ответил председатель, не отрывая глаз от какой-то бумаги. — Встань, выйди, потом зайди как люди, пьянь. Постучи сперва.

— А если сразу стулом постучать по государственной твоей голове, то как? -Николай вынул из под себя стул и отвел его за спину. Чтобы бить наотмашь. Разлетелся бы на детали стул и от головы председательской  только  волос мог остаться. Ничего больше.

Завьялов поднял глаза. Николай стоял ровно, стул держал на отлёте. Губы сжаты. Взгляд прямой, твёрдый и недобрый.

— Ты понял, Сергеич, что я тебя сейчас здесь и кончу? Понял или не дошло?

Председатель глаза опустил и с полминуты разглядывал пустое место на своём столе.

—  Ничего ты, Коля, не сделаешь, — подумав, сказал он спокойно. — Вот кнопка сбоку на столе. Звонок идет типа SOS прямо к нашему участковому и в райотдел милиции. Нападение на руководство колхоза. У участкового ТТ и пять обойм. По штату положено. А он прилетит раньше, чем ты до двери добежишь. Сидеть, правда, придется тебе не долго. Мои друзья из Зарайска организуют тебе самую поганую статью, суровый суд и худшую колонию, где ты и половины срока не проживёшь. Со шконки ночью упадёшь или на лесоповале сосной пришибёт тебя, дурака.

— Ну, ты же сука, Сергеич! — Санькин Николай поставил стул, перегнулся и прихватил председателя за грудки. — И прибить тебя, конечно стоит. Но ты прав. Связи твои городские меня сгубят. Верю. Но мы можем сделать так, что я на зону не сяду, а ты здесь сидеть тоже не будешь. Ваши райкомовские хмыри, тузы козырные, моё заявление рассмотрят? Как думаешь? Рассмотрят. Обязаны. В партийной ваше кодле  твои сучьи шашни с моей бабой  как пропишут на бюро? Как аморалку, да? Во! С ней, с аморалкой, и закинут тебя на элеватор зарайский лопатой зерно буртовать за восемьдесят рублей.

— Насчёт жены твоей, — Завьялов тоже поднялся, включил вентилятор и сильно сдавил большими пальцами виски. — Ты малехо не прав. Я не насильник. А вот от её шибко рьяного интереса к моей персоне, извини, не стал я, каюсь, отказываться. Три года уж как прошло с первой нашей случки. Извини уж, не удержался. Сам знаешь, сучка не захочет, кобель не вскочит.

— Не, подожди! — Николай отпустил Завьялова и сел на стул. — Она сама, что ли? Ну, хорошо. Значит, ты, бедолага, потерпевший  и наказывать тебя вообще не за что? Давай пойдем и голову ей отквасим топором вдвоём. Оба и сядем.

Или езжай сам в райком и доложи всё, как есть. Не снимут — повезёт. Ты мужик? Ответку держать можешь? Или ты баба, мать твою!?

— Дурак ты, Коля, — Михаил Сергеевич подошел к окну и стал разглядывать пьяных механизаторов, еле-еле идущих к сельпо за очередной дозой. — Снимут меня, допустим. И какое тебе отсюда облегчение? Посадят вместо меня козла из управления. И не будешь ты, алкаш, у него в героях ходить, на доске почёта годами красоваться.

— Тебе зато будет облегчение, — подошел к Завьялову Николай. — Лопатой на току помашешь год-другой, тут тебе и озарение придёт, что чужих жен  драть — паскудство полное.

— Ладно, чтоб ты успокоился — я тебе скажу.- Сел на подоконник  спокойный председатель.- Я не боюсь, что меня снимут. А и снимут — пересадят директором же в совхоз какой-нибудь. Номенклатура райкома я. Из неё, номенклатуры, или ногами вперёд — на кладбище, или на другой такой же ответственный пост руководящий. Лопату даже потрогать не дадут. Партийный режим. У нас среди руководителей-коммунистов не бывает негодяев. Да, ошибаемся. Бывает. Все мы — люди. Но на равноценной должности потом ошибки свои исправляем. Понял?

— Ну, ладно, — почему-то тоже успокоился Санькин Николай. — А не боишься ничего, так какого хрена дёргаешься, как кукла на нитках? Вот если жене твоей добрые люди конкретно твою аморалку представят с художественными красивыми домыслами? Тоже по фигу тебе? Пойдет она моей крале космы прореживать? Или  тебя, изменщика, пошлёт в задницу и свалит в Зарайск к матери? Как тебе перспектива? А может, ей плевать вообще — её ты ночами утюжишь или ещё кого?

— Вот ты начал как мужчина, — Завьялов закурил. Сел на стол и выпил немного воды из графина. — А закончил как баба. Давай тогда лучше подерёмся, мля! Правильно будет. По-мужицки.

Приблизил лицо своё Николай к лицу председателя и впервые за годы разглядел начальника. Высокий лоб, крутые скулы, умные зеленоватые глаза, прямой нос, твёрдые губы и мощный квадратный подбородок. Кулаки его лежали на столе и были они побольше, чем Колькины. Чего он вообще никогда не замечал. Нормальный мужик. Сильный, определенно. И вообще качественный.

— Ну, так как уладим? — спросил Михаил Сергеевич. — Мне дома вот эта пурга не нужна. Райкома я не боюсь, да вообще мало чего боюсь. А жену до слёз доводить не могу. Нет таких сил у меня.

— То есть, боишься только её? — Санькин Николай внезапно понял, как наказать Завьялова, охальника.

— Не так. Не боюсь. Не хочу ей больно делать. Любил сильно раньше. Сейчас уважаю и ценю. Ну, тебе самому не понять. А мне рассказывать неохота — куда и почему наша любовь провалилась. Ты говори, чего хочешь от меня, да разойдёмся. Я тебе всё сказал.

— А вот этого хочу! — Санькин Николай выставил вперед руку и потер друг о друга три пальца.

— И никого к жене моей не подсылаешь с крамолой на меня?

— Ну, моё слово в деревне все знают. Говорю — нет. Точка, — Николай стоял напротив председателя. Руки сунул в карманы и раскачивался с пятки на носок.

— Понял. Верю, — на лбу Сергеича блеснули капли пота. Похоже, холодного. -И сколько ты хочешь?

— А четвертак! — Санькин назвал цифру с вызовом. Рот приоткрыл и протянул ладонь.

Председатель поморщился, достал кошелёк и вынул из него новенькие двадцать пять рублей.

— Держи. Да пусти в дело. Проще пропить, конечно.

Сенькин Николай принял бумажку небрежно. Двумя пальцами за край взял и аккуратно перенёс в нагрудный карман мятого своего пиджака.

— И вот так каждую пятницу. Пока мне не надоест, — сказал он без зла, но едко.- На том же месте, в тот же час. Возражения  с поганой стороны будут?

Председатель посмотрел на него с любопытством. Долго смотрел. Будто собирался писать с Кольки портрет.

— Мо-ло-дец! — сказал он протяжно. — Ну, ты и сволочь, Коля. Профура, мля!

Ладно. По миру не пойду. Давай, пусть так будет. Договорились? Оба-два держим слово! Всё?

— Ну, вроде как… — Санькин Николай нацепил фуражку и вышел на улицу. Он постоял минут пять возле доски Почёта, на себя поглядел, на бригаду свою и пошел к другу Генке.

— Как там?- подбежал к нему друг. — Не сильно ты её? Не помрёт? В милицию не побежит?

— Я дома вообще не был, — оттолкнул его Санькин. Подошел к столу, взял самогон и наполнил два стакана. Выпили. Помолчали. — Чего я ей скажу? На кой чёрт? Она ведь и права по-своему. Мужик-то с меня, Генка, после семи лет активного потребления вот этой мерзости — как из бабушки дедушка. А баба — сам видал какая. Мадонна, бляха! В расцвете сил и желаний. Что я ей могу дать кроме получки и  обещания завязать алкашить, которое всё равно не выполню. А лечиться ехать в город — позор на весь колхоз.

— Ну, так ты хотя бы председателя ухайдакал по полной! — закричал Генка. Друг. На лице его существовала надежда на восстановленную Николаем справедливость.- Не министр. За него шибко грозно не накажут. Надо его пригреть, гада, чтоб рёбра год заживали, а то он так всех колхозных баб споганит, стервец!

— Да я у него и был, Генаха! — Санькин Николай откусил солёный огурец. Сел за стол. Придвинул ребром к ребру два гранёных стакана.- Так пригрел, суку, что помнить меня будет всю оставшуюся жизнь. Надо нам, кстати, Генка, с этой дряни самопальной на коньяк переходить. Целее будем. Завьялов мне со страха даже зарплату повысил. Понял ты — как надо учить  кобелей поганых и  бестолковых?! Но ты про бабу мою и председателя не вздумай брехнуть никому. Даже по пьяне. А то не посмотрю, что друг. Ты, блин, при мне язык свой трепливый сожрёшь. Понял?

-Да упаси меня и не приведи! Тайна. Как могила неизвестного солдата. — обрадовался почему- то друг Генка и вздохнул.

— Ты настоящий мужик. И мой друг! Правильно наказал. А то распустились, мать иху!

И он двумя своими маленькими ладонями пожал огромную пятерню друга.

— Всё! Справедливость пляшет под гимн вприсядку и весёлые песни поёт. Давай, наливай!