КОЛЫБЕЛЬНАЯ

(в основе рассказа лежит письмо в редакцию областной газеты за 1998 год)

Однажды осенним ненастным днем я увидел, как молодая женщина, выбежав из остановившегося троллейбуса и заторопившись в сторону железнодорожного вокзала, стала на ходу доставать зонт из пакета и оттуда что-то выпало. Другие пассажиры, видимо, тоже опаздывая на уже поданную к платформе электричку, не заметили случившегося. Я подошел и подобрал, как оказалось, кошелек, туго набитый долларами. Машинально положив находку в карман, вошел в троллейбус… А когда он тронулся, облегченно вздохнул.

— Конечно, — сказал дома супруге, — простую деваху я бы тут же догнал. Но ты бы видела ее модный причесон и шикарный костюм, да и баксы в таком количестве у работяг не водятся. Наверное, жена или любовница одного из »прихватизаторов», кои вдоль кольцевой дороги трехэтажные особняки себе понастроили, — в то время как мне, квалифицированному инженеру, даже гроши не выплачивают месяцами. А у нас, между прочим, и холодильник накрылся, и сыну зимой не в чем будет на улицу выйти; к тому же твоему отцу хороших лекарств купить не можем…

Дело в том, что в последнее время из-за преклонного возраста тестя у нас появилось с ним много хлопот: то, забыв выключить в ванной воду, он затопил соседей; то спалил на плите чайник, едва не устроив пожар… Словом, пришлось показать старика психиатру, и тот счел нужным на какое-то время поместить его в стационар, куда мы с супругой поочередно наведывались в выходные дни.

Как-то в начале декабря после одного такого посещения я собрался поговорить о здоровье тестя с его лечащим врачом. Но, подойдя к ординаторской, дверь которой была приоткрыта, увидел у него двух посетительниц – молодую в больничном халате и престарелую в стареньком пальтишке. Решив подождать окончания их разговора, я прислонился к стене и услышал голос пожилой женщины, поведавшей врачу примерно следующее:

— »… отца с матерью у нее рак скосил, почти одного за другим, когда ей и десяти лет не было. Из родни только я осталась, взяла над ней опекунство.

До совершеннолетия у меня жила, потом в свой дом воротилась, и все одна-одинешенька. А тут Славка подвернулся. Охмурил ее; а как узнал, что она от него рожать собралась, тут же и утек, — сказывали, куда-то на Енисей… Танюшка горевала-горевала, да и говорит мне как-то:

— Я, тетя Варя, буду для моего ребеночка жить, и никого мне больше не надо.

В роддоме кесарево сечение делали, осложнение было. После доктор сказал, что больше она детей иметь не сможет; это, мол, ее первый и последний ребенок и потому его надо беречь…

Ох, и заботилась Таня о сынке! Каждую копеечку берегла, от себя отрывала. На вторую работу устроилась – туалеты за начальством мыть; вставала рано – не высыпалась…

Павлик был чудненький, словно ангелочек. Помню, когда принесла его крестить, он на иконы и свечки так глазки вылупил, будто диву давался… А когда подрос, все упрашивал мать водить его в церковь. Да оно и к лучшему: ребята, какие храмы посещают, не в пример своим ровесникам растут тихими и послушными.

Вот и Паша – в войну с мальчишками не играл; а когда дружки его собирались у соседей яблоки воровать, уходил домой или к Мурзику – котеночек у них беспризорный во дворе объявился – рыжий, озорной. Таня с Павликом ему возле куста акации еду оставляли. Он мордочку высунет, усиками пошевелит и давай наворачивать… А с Павлушей в догоняшки любил играть – спасу нет! Этот за ним, Мурзик на рябину, на самый верх, заберется; а как сообразит, что высоко, — от страха давай орать на весь двор! Паша лезет на дерево его спасать, мать ругается: мол, упадешь!

Летом, в Танин отпуск, приезжали ко мне. Вот где Павлику раздолье было – целыми днями по пойме бегал; нарвет, бывало, букет васильков и лютиков и матери принесет… А вечером мы втроем сидели на лавочке, лущили семечки да любовались закатом. Павлуша все интересовался: почему солнышко греет, кто на Луне живет?..

— Чай, вырастишь, ученым станешь, — говорю однажды ему.

— Нет, — отвечает, — учителем. Хочу научить ребят не ругаться матом…

Танечка прислонит его головку к своей груди и гладит…

До конца своих дней не перестану себя казнить, что позволила Степке на своем »Урале» их в город везти: автобус тогда не вышел, сломался, а ей утром на работу, — вот и удумали на грех…

Уж не знаю, кто там виноват был, только на повороте их мотоцикл в грузовик встречный и въехал… У Степана и Тани – ссадины, а Павлика с ее колен из люльки выбросило, да головой об асфальт… Привезли на »скорой»; врачи его заштопали, но предупредили, что на головном мозге необходима более серьезная операция, какие делают только в столице и за большие деньги.

А где их взять лаборантке да по совместительству уборщице? Стала она мебель из дома таскать, с себя одежду поснимала, — получила гроши. Помчалась по подругам и знакомым – а у всех тоже дети, их кормить надо. Начальнику своему в ноги бросилась; уж не знаю, чего у них там было, только пришла она от него бледная, пачку мятых купюр на стол кинула… Да ведь и этого мало! Решилась я тогда и продала дом свой прогнивший. За полцены, лишь бы побыстрее. А сама переехала к Тане.

В общем, с грехом пополам скопили нужную сумму, собралась она ехать – договариваться об операции; а чтобы понравиться докторам, сделала прическу красивую и на оставшиеся деньги приоделась…

Да беда и впрямь не приходит одна – по дороге кошелек и потеряла! Сразу, как электричка тронулась, и обнаружила… Обыскала весь вагон. Сошла на следующей остановке, »зайцем» доехала назад и бросилась на платформу, где садилась; пытала кассирш, дежурную по вокзалу – все бестолку. Да разве кто отдаст, если и найдет!..

Воротилась – руки трясутся, сама что-то бормочет… Сразу – к Павлику, целует его, гладит:

— Потерпи, сыночка, — говорит, — я все для тебя сделаю. Ты выздоровеешь, пойдешь в школу…

Тот, чуя неладное, плачет:

— Мама, не убивайся…

А Таня ему вдруг:

— Я тебя материнскими слезами вылечу, они целебные.

С тех пор от сына ни на шаг, на работу уже не ходила…

Недели через две я насчет мальчика сама к докторам пошла, но те лишь головами качают: нет, мол, у нас в городе аппаратуры для такой сложной нейрохирургической операции; ведь было сказано – в Москву надо, и поскорей…

Вернулась, а Паша хрипит.

— Что, — кричу с порога, — плохо?!

— Тсс, — шепчет, — он спать хочет.

И колыбельную запела…

Я ее уложила на диван, на лоб – мокрое полотенце, — и тут же к мальчику.

— Баба Варя, — пролепетал он, — не бросай маму и.., — облизнул сухие губы, — покорми Мурзика…

Я киваю, а сама реву…

Ночью он стал задыхаться, а к утру помер…

Мать подошла, наклонилась к нему:

— Слава Богу, — говорит, — уснул. Теперь поправится. Завтра в садик пойдем.

Я так и села…

Попросила соседей сперва помочь с похоронами, а потом и Танюшку сюда свезти. Опять в долги залезла. К тому же, чую, и у самой здоровья не осталось. А ведь без меня что с племяшкой станется?..»

Раздались всхлипывания, слова утешения врача… А после короткой беседы о состоянии здоровья больной посетители вышли из кабинета.

Я стоял не шелохнувшись. Надежда на случайное совпадение растаяла в ту минуту, когда я собственными глазами увидел »растеряху», обранившую тогда на троллейбусной остановке кошелек. Только теперь волосы ее были растрепаны, а лицо искажено неподдельным ужасом.

Внезапно посмотрев на меня, она почти скороговоркой выпалила:

— Таньке, стерве, аборт будут делать. Ей нельзя рожать, она – детоубийца!

Санитар и медсестра, взяв несчастную под руки, повели ее по коридору.

— Простите нас, убогих, — сказала мне пожилая женщина с заплаканными глазами и, тяжело дыша, поплелась к выходу. Нечаянно задев рукавом пальто торчавшую из моей сумки увесистую палку не переводившегося у нас дома в последний месяц сервелата…