Павел Чхартишвили
Ладошка в её руке
Рассказ
Иннокентий Глебович Прокушев папу помнил смутно.
Мальчику было два с половиной года, когда его сводили на две новогодние ёлки. Первая ёлка была на маминой работе. Сперва Кеша испугался Деда Мороза, затем ребёнок сидел у мамы, Дарьи Прокушевой, на коленях и хлопал в ладошки. Вторая ёлка была на работе папы, Глеба Прокушева. Там Дед Мороз совершенно не интересовал малыша. Кеша сначала бегал и смотрел на ёлку с игрушками, а потом описался.
Когда ребёнку было четыре, отец в последний раз пришёл в коммуналку, где у Прокушевых были две маленькие смежные комнаты. Глеб тогда принёс сыну игрушечный чёрный пистолет. Мальчик сидел в кроватке, поглощённый подарком. Папа и мама мирно разговаривали — эту картину Кеша запомнил на всю жизнь. Родители развелись. Глеб исправно платил алименты, завёл новую семью и жил с ней в своём родном городе Ростове-на-Дону. Ни разу не позвонил бывшей жене и сыну.
Дарья Антоновна, сменившая фамилию на девичью, по-прежнему работала в районной библиотеке и покупала все замечательные детские книжки, какие только могла. В шесть лет у Кеши были русские, литовские, монгольские, японские народные сказки, сказки Шарля Перро и братьев Гримм, приключения Незнайки, Робинзона Крузо, барона Мюнхгаузена, Тома Сойера, а также «Старик Хоттабыч», «Три толстяка», «Принц и нищий» и «Путешествия Гулливера». Дарья Марушкина свозила сына в Уголок Дурова, осенью они ездили в Измайловский парк «собирать жёлтые листики». Под Новый год мама и сын вырезали из плотной бумаги купленные Дарьей Антоновной яркие разноцветные самодельные ёлочные игрушки, склеивали их и развешивали на ёлке.
Марушкиной удалось по знакомству устроить Кешу в детский сад. Вечером она освобождалась поздно и не всегда могла забрать ребёнка. Иногда оставшегося последним мальчика отвозили домой за небольшую плату две молоденькие воспитательницы. Однажды в трамвае одна из них спросила Кешу:
— Кого ты больше любишь: меня или её?
Мальчик растерялся. Выбрать одну означало обидеть другую. На таком тяжёлом распутье он больше не оказывался никогда.
Как-то весной 1957 года под вечер к маме пришёл в гости мужчина, представившийся Кеше дядей Валерой. Он тоже подарил ребёнку оружие – игрушечный автомат, а сам взял у мальчика чёрный пистолет. Дарья Антоновна разговаривала на кухне с соседями. Гость и Кеша вышли в коридор, прицелились в людей. Дядя Валера командовал:
— Огонь! Огонь!
Они расстреливали, люди смеялись, и стрелявшие смеялись. Кеша испытал чувство восторга.
Утром дядя Валера не стал делать гимнастику, и ребёнок удивлённо спросил:
— Вы зарядку не делаете?
Мужчина не стал срывать воспитательную работу Кешиной мамы:
— Делаю, но не в гостях.
Летом дядя Валера снова приехал к ним, на этот раз на автомобиле «Москвич». Кеша обрадовался: хотелось расстреливать. Но вместо этого отправились втроём за город. В пути мама сказала сыну, что училась с дядей Валерой в одном классе, что он художник. Дядя Валера рассказывал:
— У меня был велосипед, я его продал и купил мотоцикл, потом продал и его и купил машину.
Мама смеялась.
«Москвич» остановился на берегу реки. Вышли. Погода была хорошая. Художник сказал:
— Иннокентий, иди, погуляй.
Кеша ушёл в лес, долго сидел на пеньке, потом вернулся. Купались. Поехали домой поздно.
Больше дядя Валера не приезжал, и мальчик про него забыл.
Кеша подрос и обожал играть во дворе в хоккей. Как-то гулял по переулку и увидел афишу. Прочитал крупные буквы, сделав ударение во втором слове на второй слог и приняв его за отчество: МСТИСЛАВ РОСТРОПОВИЧ. Подумал: а где же фамилия?
Однажды в воскресенье пришёл человек с аккордеоном. Он объяснил Кеше ноты, позанимался с ним, потом сказал Дарье Антоновне:
— У вашего сына нет музыкальных способностей.
И ушёл навсегда, и аккордеон унёс.
В школе на новогоднем вечере была устроена лотерея. Выигрыши были простенькие: конфета, мандарин. А главным призом был хит Майи Кристалинской «Мой самый главный человек, взгляни со мной на этот снег — он чист, как то, о чём молчу, о чём сказать хочу…». Кеша, — комсорг восьмого «в», — на сцене актового зала руководил розыгрышем и устроил так, чтобы пластинка досталась ему. Он на всю жизнь запомнил, как посмотрела тогда на него восемнадцатилетняя старшая пионервожатая. Она ничего не сказала, но взгляд её выражал беспощадный приговор:
— Какая сволочь!
Первая сигарета, первая выпивка с одноклассниками, первая девушка. И по-прежнему хоккей, от которого, к сожалению, приходилось отрываться и ездить на двух троллейбусах с пересадкой к преподавательнице французского. За один урок она брала пять рублей. Через полгода «француженка» от ученика отказалась, объяснив Марушкиной:
— Ему не интересно.
В 1967 году Кеша получил аттестат зрелости с пятёрками по черчению, физкультуре и поведению, с четвёрками и с одной тройкой – по химии. Надо было выбрать вуз. Дарья Антоновна посоветовала: может быть, в Полиграфический, на редактора? Сын задумался: «В «Правде» есть редактор, в «Известиях» тоже есть редактор, в каждой газете есть. Я не найду работу». В те годы по радио без конца пели про геологов: палатки, костры, гитары. Юноша поехал на проспект Маркса, в Геологический институт. Там узнал, что главный предмет у них химия. Из неё он помнил только, как проходили на уроке дибутил пропил метан, класс смеялся, даже химичка сказала:
— На каком основании?
Кешин одноклассник поступал в Московский электротехнический институт связи, в знаменитый МЭИС, и сагитировал нашего героя. Приятель провалился, а у Кеши получилось. Правда, сдавая физику, в известной школьникам формуле «работа-мощность-время» он перепутал местами числитель и знаменатель и чудом ушёл с тройкой, но остальное сдал удачно.
Начались студенческие годы, которые принято называть славными. Что запомнилось Иннокентию? Концерты бардов, чаще малоизвестных, но порой и знаменитых. Перед экзаменом Кеша обычно до утра пил чёрный кофе и писал шпаргалки. С горем пополам сдавал операционное исчисление, математическую теорию сигналов, проектирование и эксплуатацию сетей связи, многоканальные телекоммуникационные системы и прочее (преподаватели особо не зверствовали); тут же вся эта фигня навсегда улетучивалась из его молодой головы. Если дело было летом, после бессонной ночи как ни в чём не бывало ехал с ребятами в Филёвский парк играть допоздна в футбол, купаться в Москве-реке и пить водку. В положенный срок наш студиозус стал обладателем синей корочки, подписанной председателем государственной экзаменационной комиссии и ректором МЭИСа. Вкладыш в неё – выписка из зачётной ведомости – содержал две четвёрки: по инженерной графике и истории КПСС. Все остальные знания были оценены как удовлетворительные. Прокушева распределили в закрытый научно-исследовательский институт, находившийся совсем рядом с его домом – повезло. В отделе кадров этого НИИ теперь лежала заверенная машинописная копия диплома Иннокентия по профильной для данного учреждения специальности. А вкладыш ни кадровик, ни начальник Иннокентия даже не попросили показать, и никого в НИИ оценки ни разу не заинтересовали. Правильно. Зачем лишние подробности?
Трудно сказать, как Прокушев справился бы с работой при таком теоретическом багаже. Так что же, молодого специалиста ждал крах? Нет! Судьба его уберегла, ему выпал счастливый лотерейный билет. Он оказался в подразделении, в котором не нужно было разбираться в электротехнике связи. Как по заказу, Иннокентия усадили в конструкторском бюро за кульман, и отныне от него не требовалось понимать, как работает то, что он чертит, надо было только красиво это самое чертить. Парень со знаниями затосковал бы, но не Кеша. Чертить Прокушеву нравилось ещё со школы. И он чертил. Ему позавидовали бы миллионы советских работяг. Благополучный инженер-конструктор каждое утро надевал свежую, отглаженную мамой белую сорочку, завязывал модный галстук. Пройдя полкилометра, удобно сидел весь день в большой, тихой, хорошо освещённой и проветренной комнате, среди людей, не измотанных трудом: милых, интеллигентных женщин и нескольких вежливых мужчин. Работа у баловня судьбы была чистая, можно сказать — дамская. В половине первого наступала очередь КБ обедать. В столовой института Кеша брал отварной говяжий язык с хреном или сёмгу, харчо или окрошку на мацони, лангет с жареным картофелем и зелёным горошком или шашлык, сок – виноградный или апельсиновый. Всё было о,кей. Молодого человека ожидала успешная карьера при условии исполнительности, хорошего поведения и благонадёжности, это он готов был предъявить, особенно последнее. Мама была спокойна.
Свою личную жизнь Иннокентий тоже обустроил. В Реутове жила однокурсница Мила Косицына. Кешу давно травмировали её глаза с просинью, глядевшие, правда, на него, как на пустое место. Мила укатила со старшим лейтенантом в Ярославль. Через год вернулась одна, потрёпанная, и теперь уже была приветлива с Прокушевым, а он всё простил, его влекло к ней не меньше, чем раньше. Он мчался на метро до конечной, потом долго добирался на автобусе, но есть в жизни вещи, за которыми поедешь на край света. Кеша открывал дверь своим ключом, входил, и ему улыбались глаза с просинью. Косицына иронизировала, посмеивалась над Прокушевым (он не обижался) и раздевалась.
Он подал ей мысль посетить Кремль. Интересно же. Экскурсовод отбарабанил наизусть текст, тщательно проверенный и утверждённый наверху, потом, когда группа стояла около Успенского собора, предложил задавать вопросы. Лысый мужчина спросил:
— Вы говорите «двенадцатый век», «шестнадцатый век». А сколько всего было веков?
— Наша планета существует примерно сорок пять миллионов веков.
Дама с мальчиком поинтересовалась:
— Андрей Рублёв расписывал Успенский собор?
— Нет. Он расписывал Успенский собор во Владимире. А в Москве он вместе с другими мастерами расписал Благовещенский собор.
Иннокентию отечественная история нравилась ещё в школе. Сейчас ему захотелось разбираться в ней не хуже очкарика-экскурсовода. Тем более что свободного времени у инженера-конструктора было достаточно.
Так это началось.
Прокушев записался в библиотеку. В разговорах Иннокентия с Косицыной появились новые темы. Мила терпеливо слушала его и тоже пыталась высказаться по научным проблемам, несла ужас что, он молчал и улыбался. Дарья Антоновна подходила к столу сына и одобрительно поглядывала на тома Карамзина по истории, не ожидая от автора «Бедной Лизы» ничего плохого. Пусть у мальчика будет хобби. Вскоре на столе уже высились Соловьёв, Ключевский и Покровский. Сын познакомился со всеми князьями — Ярославичами, Святославичами, Ростиславичами, Всеволодовичами, начертил разноцветной тушью (профессионал!) на двух больших склеенных листах ватмана и прикрепил над своей кроватью подробное генеалогическое древо Рюриковичей вплоть до царя Феодора Первого Иоанновича.
Всё было хорошо. Да не всё. Однажды, неожиданно для мамы, грянул гром. Иннокентий взял отгул, поехал в Научно-исследовательский институт истории Академии наук СССР и попросился там на любую работу, хоть дворником. Ему отказали. Он не пал духом и явился в один из многочисленных московских архивов. Замдиректора архива Чувасова спросила:
— Сколько вам лет?
— Двадцать пять.
— Кем вы хотите стать?
— Историком.
— Тогда вы пришли, куда нужно. Сколько вы получаете?
— С квартальной премией сто сорок в месяц.
— Мы можем предложить вам только должность хранителя фондов, восемьдесят рублей и никаких премий.
— Я же не всю жизнь буду получать восемьдесят?
— Это зависит от вас.
Чувасова не была потрясена. В архивах работало и работает немало увлечённых людей, которые могли бы в других местах зарабатывать больше.
На следующий день, приехав в КБ, Прокушев написал заявление об уходе.
— Куда? На какой оклад? – спрашивали коллеги.
Иннокентий отвечал:
— Будет мало. Сколько — стыдно сказать, а врать не хочу.
Никто не поверил, что он придурок. Все поняли, что парень нашёл клёвое местечко, боится, как бы ему не перебежали дорогу, и отстали.
Марушкина же сказала:
— Ты пожалеешь.
Сыну только ещё предстояло пожалеть, а вот семейный бюджет уже сразу терял двадцать пять процентов.
Через две недели Прокушев первый раз ехал в архив на службу. Представлял себе обстановку и жизнь в архивохранилище так: что-то вроде чулана, паутина, сидишь весь день в тулупе и читаешь летописи. Блеск. Но оказалось, что он попал в фабричный цех. В читальном зале ждали исследователи, им были нужны архивные дела, и задачей хранилищ являлось бесперебойное снабжение их этими делами. Дневная норма выемки дел из коробок и подкладки их обратно – жуткая. В коробках папки часто битком, попробуй, выцарапай оттуда нужное дело или воткни его на место. Если вынул из коробки не то, не страшно: подложил на место – и всё. А вот если при подкладке дел обратно засунул папку не в ту коробку – кошмар, никто это дело не найдёт до проверки наличия, которую делают раз в пять или десять лет; поэтому весь рабочий день внимание напряжено, как у таксиста. Мало того, дела как нарочно или с самой нижней полки, или с самой верхней, то нагибаешься, то лезешь на стремянку. Пыль попадает в лёгкие, там её никакой тряпочкой не сотрёшь. Острые края обложек режут ладони и пальцы в кровь – запросто получишь заражение крови. В делах обалденно интересные документы, а почитать их некогда. Да ещё главный хранитель дёргает:
— Почему до сих пор не подобрано для замдиректора?
— Вы же сказали, что в первую очередь – для читального зала!
— Да, но Чувасова – это такая фигура! Давай в темпе. Отнесёшь ей в кабинет.
Прокушев слышал, как заведующая хранилищем сказала посетителю:
— Александр Александрович Зимин выпустил книгу «Россия на пороге нового времени».
В КБ таких разговоров не было. После тошнотворной электротехники Иннокентий попал наконец в совершенно иной мир — исторической науки, это захватывало. Нет, слабый глагол. Завораживало!
Запомнилась фраза главного хранителя:
— У нас или выскакивают пулей через полгода, или застревают на всю жизнь.
Прокушев выскакивать не собирался. Он вкалывал. Сказал маме:
— Меня хвалят.
— На работу ездят не за похвалами, а за деньгами, — ответила она.
Государственный архивный комитет прислал в архив бригаду из НИИ архивоведения для уточнения норм выработки. Через неделю учёные установили, что большинство норм завышено, архивно-техническим сотрудникам и хранителям фондов не под силу справляться с такими объёмами работ. Среди архивного рабочего класса разнёсся радостный слух: нормы снизят. Чувасова обязала весь личный состав явиться на собрание и заявила с трибуны:
— По тем видам, где предлагают повысить нормы – принимаем. А там, где хотят понизить – оставляем прежние.
Зачем тогда присылали учёных? – подумал Иннокентий.
Его охватил гнев каменотёса.
Не знавший до прихода в архив физического труда (один раз только, в стройотряде, да и там больше загорали), он осунулся, брюки сползали. Мама страдала, глядя на сыночка.
В те годы проезд в метро стоил пять копеек, обед в архивной столовой – семьдесят, квартплата составляла два рубля. Государство многое дотировало, и пролетарий Прокушев голодным, раздетым и разутым не ходил.
Прошло ещё полгода, и к нему подошла заведующая сектором модернизации, позвала к себе:
— Работа будет сидячая, и получать будешь девяносто.
О счастье! Разбогатев на десятку в месяц и став старшим хранителем фондов, Прокушев больше спину не гнул. Весь день спокойно сидел и нумеровал документы. Это была совсем другая жизнь. Правда, зимой в хранилище было прохладно, он не снимал пальто, а сверху надевал халат.
Иннокентий работал с архивным фондом Московского охранного отделения. Почти на каждом листе внизу была подпись начальника отделения: ротмистр Ратко, ротмистр Ратко, ротмистр Ратко – и так час за часом, изо дня в день. Вдруг однажды пошло новое: подполковник Ратко, подполковник Ратко… С повышением, ваше высокоблагородие, подумал архивист. Потом настал черёд материалов о Чукотке. Прокушеву понравилось предание о крещении чукчей: «Приехал русский шаман, очень волосатый, очень сердитый, побрызгал водой и уехал». В советское время оказалось, что чукчи очень любят собрания. Назначит начальник заседание, кто-нибудь из местных на собаках: вжик! вжик! от стойбища к стойбищу. И чукчи все как один съезжаются. Затем Иннокентий развернул типографский плакат 1919 года, обращённый к жителям казачьей станицы, только что освобождённой от белогвардейцев; красное командование предупреждало станичников: за это – расстрел, за то – расстрел, и так по всем пятнадцати пунктам. Попадалось много интересных документов. Вот прошения Михаилу Ивановичу Калинину о помиловании от членов ленинского политбюро, приговорённых к высшей мере социальной защиты, и везде резолюция всесоюзного старосты: отказать, отказать. Множество писем в Москву из провинции – из Балашова, Ачинска, Тотьмы и других мест: «Дорогой Леонид Ильич! Нет мяса, масла, сыра, яиц, мебели, бытовой техники, пелёнок, батареек…».
Кроме нумерации документов, Иннокентий изредка замерял влажность и температуру в хранилищах и даже однажды — метраж в туалете. Тупейшая работа. Это безобразие, понимал он, объяснялось отсутствием у него диплома архивиста или историка. Но поступать в двадцать семь лет на первый курс истфака МГУ и сидеть там в окружении вчерашних школьниц и школьников? МЭИС уже выпил из него всю кровь, этот ужас Прокушев не забыл. В нём отчасти ещё жил романтик и идеалист, но уже не до такой степени, чтобы ради ещё одной синей (а вдруг красной?) корочки шесть лет ездить каждый вечер после работы на Ленинские горы, писать по выходным доклады и курсовые, сдавать сессии.
При этом интерес к науке в душе Иннокентия не угас. Он по-прежнему много читал. Он был ещё молод, цепкая память не выпускала из головы имена, факты и даты. Можно сказать, что он постепенно получал домашнее историческое образование. И настал момент, когда он задумал статью для журнала, причём по никем не изученному вопросу. Стал заказывать для себя в хранилищах архива материалы по выбранной теме, ему их охотно выдавали под роспись: свой сотрудник, почему не пойти навстречу? В рабочее время заниматься для себя не было возможности: дневная норма нумерации документов была очень напряжённая. Так что пришлось постоянно приезжать на службу на час раньше (следовательно, раньше вставать) и задерживаться на работе вечером. Во время отпуска хорошенько покопался в других архивах Москвы. Привлёк малоизвестную часть дореволюционной прессы, для этого зачастил в Библиотеку имени Ленина. Выбранная им тема была острой. Один раз ему в библиотеке привезли из хранилища в читальный зал объёмную подшивку заказанной им редкой монархической газеты, официально не находившейся на секретном хранении. Библиотекарь не заметила, что к подшивке начальником подколота бумажка с распоряжением: «Не выдавать, писать ответ: «В работе». Прокушев притащил тяжёлую подшивку на свой стол, воровато огляделся, отодрал гадкую нашлёпку с запретом и сунул в карман. Если бы застукали – отобрали читательский билет. Через год исследование было закончено, он дома полторы недели печатал его одним пальцем на пишущей машинке, после чего отвёз в редакцию журнала «Историческая наука в СССР». Через три месяца (для толстого издания срок минимальный) вышел номер с его статьёй. Настал час торжества Прокушева: не у каждого доктора исторических наук есть публикация в академическом журнале, да ещё на двадцати двух страницах. Происшедшее не было пустяком. Оно прежде всего означало, что Иннокентий достиг своей цели: стал историком. Сын преподнёс матери экземпляр с надписью: «Моей маме – моё главное дело в жизни». Дарья Антоновна поставила журнал на видное место на полке за стеклом и впоследствии показала всем подружкам и соседке, которая восхитилась:
— Горжусь знакомством.
Прокушев подарил по экземпляру всем сотрудникам сектора и, с особенным удовольствием, заведующей: дескать, пора меня заметить. Гонорар потратил на вино и угощение, привёз это роскошество в комнату в Реутове.
Мила Косицына хотела замуж и ребёнка. Иннокентий же думал: куда торопиться? Почти вся жизнь впереди, ещё столько будет женщин. Но потом, после того как чувство к Миле и потребность в ней ушли из его души и тела, ничего особенного по женской части в его жизни больше не состоялось. В негласном списке архивных женихов Прокушев значился на первом месте. Сближение начинается с общения. В архиве работало немало юных девушек, розовых и свежих, одна симпатичнее другой. Но Иннокентий не знал, о чём с ними говорить. А у населявших хранилища и отделы женщин – молодых, умных и усталых — была потрясающая тема для беседы за чаем, но только одна: когда прибавят? Спустя годы Прокушев пожалел, что расстался с хорошей бабой Косицыной. Он тогда привык к ней, надо было жениться, родили бы ребёнка, жили бы вместе без любви, но и без ненависти, так коротают век миллионы. Пожалел, что у него нет сына. Причём снова не заглянул в будущее и не подумал, что пройдёт ещё много лет, он станет одиноким пожилым человеком без внуков. Откуда внуки, если нет детей.
Но вернёмся к Кешиному научному триумфу. Зазвонил телефон в секторе модернизации, заведующая позвала молодого учёного из хранилища. Незнакомый голос в трубке сказал:
— Здравствуйте, Иннокентий Глебович. Мне сказали, я поехал в Ленинку, прочитал. Статья хорошая. Сколько вы просмотрели! Вы собрали уникальный материал.
Затем явился седой человек.
— Я ищу Иннокентия Глебовича.
— Это я.
Мужчина оказался доктором из Научно-исследовательского института истории Академии наук СССР, того самого. Мужчина стал убеждать Иннокентия Глебовича идти к нему в аспирантуру:
— Вы самостоятельно мыслите, не пугаетесь авторитетов, работоспособны, у Вас буквально собачий нюх на свежий, никому неизвестный архивный материал. Но у Вас нет научной школы. Если устранить этот недостаток, из Вас получится большой историк.
Такого сногсшибательного эффекта Прокушев не ожидал: доктор наук специально приехал его уговаривать. С ума сойти! Тут же подумал: здрасьте, я ведь в ваш институт приходил, и меня послали. Но учиться неохота. Хватит. Кроме того, даже если соглашусь, а потом успешно защищусь – всё равно в архиве не платят за степень. В НИИ истории платят, но там я буду рядовым солдатом: младший научный сотрудник изучает не то, что ему самому хочется, а то, что прикажет изучать академик. Мне интересна Россия при Временном правительстве, а скажут: выдай статью о торговле в Туркестане в XIX веке.
— Я по образованию не архивист и не историк. У меня диплом инженера-электрика. Мне не сдать экзамены.
Учёный только головой покрутил. Потоптался, ушёл, но оказался настойчивым. Наутро позвонил:
— Поверьте, я не часто зову в аспиранты.
Иннокентий Глебович опять отказался.
Зашёл незнакомый исследователь. Сказал:
— Я через неделю улетаю. Можно оформить для меня срочно?
— У нас очень много работы.
— Ну, пожалуйста, я вас прошу. А это вам.
В конверте оказался потрясающий сувенир: французская монета 1809 года достоинством двадцать франков с изображением императора Наполеона Первого Бонапарта.
Тем временем заведующая сектором модернизации дала почитать сенсационную для архива статью своего подчинённого Чувасовой. Та равнодушно пихнула журнал в гору бумаг на столе. Прошло время, она наткнулась на это издание, решила ознакомиться, и ей понравилось. В этот день после обеда было годовое обще-архивное собрание. Заведующая сектором не успела подготовить выступление, а надо было, что бы кто-нибудь выступил от сектора, и она попросила Иннокентия Глебовича. Его это не испугало. Ему было что сказать в микрофон переполненному залу.
— Мы в секторе модернизации всей душой — за сокращение числа мелких фондов. Существование даже мельчайшего фонда связано с возникновением бумаг, которые оформляются, утверждаются, подшиваются, при переносе их занимают лифты. На всю эту возню тратится рабочее время и зарплата, причём количество этих бумаг стремится далеко превзойти количество хранимых документов.
Идя на место, Иннокентий Глебович поймал на себе заинтересованный взгляд начальника отдела кадров. А дойдя и сев рядом с заведующей сектором, услышал от неё:
— Молодец.
Но главный эффект был впереди. Следующим утром на съезде КПСС генеральный секретарь ЦК, добросовестно зачитывая дремлющим делегатам многостраничный отчётный доклад, сказал, что в СССР учреждения завалены горами бумаг, подготовка, оформление, утверждение, рассылка, изучение и подшивка которых занимает колоссальное время, и пора сократить бумажный поток.
Простой служащий попал «в струю», да ещё как: предвосхитил слова генсека!
Вечером, когда архивисты, поужинав, сидели у телевизоров, трансляцию из Кремля повторили. Наутро в приёмной директора архива висел для всеобщего обозрения приказ о производстве Иннокентия Глебовича в главные хранители фондов с окладом сто рублей.
Больше Прокушев в холодном хранилище, в пальто и халате, пыльные документы не нумеровал. В тёплой комнате он чистыми руками листал новые описи, выискивая опечатки и ошибки. Выискивал и находил, вследствие этого кому-то что-то приходилось исправлять, а порой и переделывать, с ненавистью к старательному Иннокентию Глебовичу, но Прокушев был принципиальным, и эту его черту руководство ценило. Всё равно, в считывании было мало творчества, следовательно – радости.
Марушкина давно смирилась с крутым поворотом в биографии сына, перестала упрекать его за потерю в зарплате: мальчик, слава Богу, нашёл профессию по душе.
Однажды в архиве организовали автобусную экскурсию в село Тарутино, в окрестности которого в 1812 году генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов после оставления русскими войсками Москвы привёл свою армию, чтобы закрыть французам путь на сытую Украину. Солнечным осенним воскресеньем 1979 года дама-экскурсовод водила архивистов по знаменитым местам. Пришли на редан Тарутинского лагеря. Тут Иннокентий Глебович наклонился, держа в кулаке подаренную ему французскую монету с профилем Наполеона, «нашёл» её у себя под ногами, поднял и показал окружающим. Экскурсовод обалдела. Сослуживцы обступили Прокушева, каждый, не веря глазам своим, подержал монету в руках, после чего все долго рылись в траве.
Иннокентий Глебович в тридцать лет получал сто рублей в месяц и стыдился этого. Пришла идея. В архиве имелось одно единственное подразделение, в котором сотрудники, в отличие от всех остальных, получали квартальные премии: хозрасчётный отдел. Этот отдел обрабатывал, при социализме за деньги, в различных концах Москвы (на «точках») архивы учреждений. Прокушев пошёл на приём к Чувасовой, та согласилась предоставить добросовестному работнику возможность приподняться материально.
На точку можно было приезжать поздно, к десяти. К ежемесячной сотне добавилась, раз в квартал, премия шестьдесят рублей. На работе были продовольственные заказы, и стоять в магазине в очереди за продуктами приходилось реже. На точке в три часа уже отпускали. Появилось больше свободного времени, пиши статьи – не хочу. Но Иннокентий Глебович был уже не тот. Мотаться после работы по читальным залам? Он ехал домой, в отдельную квартиру, задолго до вечернего часа пик; в метро, если видел свободное сидячее место, желательно подальше от двери, с удовольствием усаживался и на остановках со страхом смотрел на людей, входящих в вагон, боясь появления беременной старушки на костылях с младенцем на руках. Однажды перед ним стояли, держась за поручень, двое мужчин средних лет. Прокушев начал фантазировать: вдруг один из них холост, а другой женат. Иннокентий Глебович попытался представить себе мысли того, кто стоял слева: «Сейчас приеду в пустую квартиру, никто не приласкает, не прижмётся к щеке. И детишки не закричат радостно, что папа пришёл». А тот, кто справа, думает: «Сейчас жена начнёт бурчать: опять не попросил у шефа прибавки, козёл. А Петька что-то натворил, завтра тащиться в школу, выслушивать от завуча». И оба мужика не ценят своего счастья.
Дома Иннокентий Глебович съедал обед, приготовленный мамой. Вспоминал, как готовил статью, носясь по архивам и библиотекам, и думал словами чеховского Ионыча: «Сколько хлопот, однако!». Отдыхал, листая «Историю Древнего Востока», знал её наизусть. Особенно любил Эпос о Гильгамеше. Прошли тысячи лет, всем теперь было до лампочки, кто там тогда затеял войну, а кто защищался; про великих и страшных древних правителей давно все, кто хотели, безнаказанно писали беспощадную правду, политика не мешала науке. Без четверти семь начиналась передача «Сегодня в мире». Иннокентий Глебович всегда её смотрел. В комментариях бывали трогательные места: «Плохая погода в Бонне!», «На западной лужайке Капитолия зажглись огоньки рождественской ёлки, но не весело простым американцам». Иногда звучала настоящая поэзия: «Здесь Соединённые Штаты обогащают намибийский уран, и здесь намибийский уран обогащает Соединённые Штаты». В семь передача кончалась. Прокушев, соскучившись за день по маме, отправлялся на троллейбусе в библиотеку. Там, имея свободный доступ к полкам, брал и листал энциклопедии, смотрел иллюстрации во «Всемирной истории» и в «Истории Второй мировой войны». В девять библиотека закрывалась, и они с мамой шли к остановке, эти вечерние прогулки сын любил больше всего. Но иногда приходила тревожная мысль: когда-нибудь мамы не станет. Не хотелось думать об этом. Потом был ужин и кресло. Иннокентия Глебовича в те годы не раздражали фильмы про Ленина и партию, к тому же фильмы тогда не прерывали рекламой. Но больше нравились «Кинопанорама», «Клуб кинопутешествий», «Международная панорама», Чемпионаты мира по хоккею, на которых блистала сборная СССР, «Кабачок «13 стульев», «Вокруг смеха», «Песня 1979», «Песня 1980», «Песня 1981». В День милиции 10 ноября всегда передавали большой концерт с Аллой Пугачёвой, Софией Ротару, Геннадием Хазановым и другими звёздами. В квартире было славно и удобно. От постоянной сытости, абсолютного физического и душевного покоя дома и на службе, а также из-за сексуального воздержания Иннокентий Глебович округлился.
Населению надоел промтоварный и продовольственный дефицит, интеллигенцию достала цензура. Дряхлые кремлёвские мудрецы один за другим перебирались в лучший мир. Про лежащего без сил на троне маразматика — пятикратного Героя, лауреата Ленинской премии СССР по литературе — ходили анекдоты. Ни для кого не было секретом, что в СССР есть смельчаки, ведущие борьбу с режимом. Прокушев сочувствовал преследуемым диссидентам, а политическую атмосферу оценивал так: тошно, душно и воняет. Но лично ему было спокойно, сытно, и он на службе кое о чём помалкивал: чем будешь тише, тем будешь благополучнее. Высказывался только дома. А КГБ1 не волновало распространение в стране кухонного вольнодумства: главное, чтоб на собрании одобряли и поддерживали. Иннокентий Глебович одобрял и поддерживал. Только один раз не выдержал. К 60-летию СССР партбюро раздало во все комнаты красные бумажные флажки, молоденькая сотрудница развешивала их и предложила:
— Давайте, чтоб было весело, нарисуем разные шутливые плакатики.
Прокушев тут же предложил плакатик:
— «Слава КПСС!».
Девушка испугалась:
— Иннокентий Глебович! За такие шутки…
Нельзя сказать, что служебные обязанности Прокушева доставляли ему духовное удовлетворение. Но он успокаивал себя: рано освобождаюсь – ну и отлично.
Вокруг Дарьи Антоновны постоянно кружились незамужние женщины в возрасте хорошо за тридцать. Прокушев был неглуп, начитан. Одна дама сказала:
___________________________________
1 Комитет государственной безопасности.
— Иннокентий Глебович! Полнота вас не портит.
Марушкина мечтала, чтобы Иннокентий нашёл наконец свою судьбу (во дворе дома ласково разговаривала с чужими малышами, у её подружек были внуки и внучки). Сын не забыл комнату в Реутове, она ему иногда снилась. Но, разлюбив Милу Косицыну, утратил интерес к слабой и прекрасной половине человечества. А может быть, знакомые дамы все были не то? Кто знает, в чужую душу не залезешь. Прокушев часто думал о том, что мама ему бесконечно дорога, что никакой другой женщины ему не надо и что ни с кем ему не будет так хорошо, как с ней.
Ожидался визит в архив делегации китайских архивистов. Иннокентию Глебовичу поручили подобрать документы и фотографии, интересные для гостей. Он с энтузиазмом порылся, нашёл немало любопытного. Пришли китайцы и китаянки с переводчицей. Прокушев рассказывал и показывал, а под занавес подвёл иностранцев к гвоздю программы: красивому листу с иероглифами.
— Вот подлинное письмо Мао Цзедуна Никите Сергеевичу Хрущёву.
Гости благоговейно нагнулись над документом, читая его, в восточных глазах архивисток блестели слёзы. Очень благодарили. Но потом старательный сотрудник получил по голове. Его вызвала Чувасова:
— Кто вам разрешил показывать это письмо?
— Оно не секретное, находится на открытом хранении!
— Не всё, что открыто, можно показывать иностранцам.
В стране начались преобразования. Пришла политическая свобода. Затем последовала либерализация цен, экономическая свобода и сумасшедшая инфляция. В советское время в архиве ни разу не задержали зарплату. Теперь же стали постоянно задерживать на месяц. Но даже когда обесценившиеся бумажки выдавали вовремя, Ипполиту Глебовичу в обед хватало денег только на суп. Второе с котлетой и компот стали для него фантастикой, чем-то из Стругацких или Азимова. Прокушев снова похудел. Но его и Дарью Антоновну достали социалистические порядки, и они голосовали за Ельцина и Гайдара, веря в перспективу прихода нормальной жизни. Правда, Егор Тимурович заявил, что опорой его партии являются бизнесмены. Это задело Ипполита Глебовича: а что, избирательные бюллетени десятков миллионов людей, голосующих за реформаторов – не опора?
Государственные архивы были переведены из науки в культуру. Научных сотрудников переименовали в специалистов. Диплом архивиста или историка стал желательным, но не обязательным. Главный хранитель фондов Прокушев стал главным специалистом, что соответствовало ведущему научному сотруднику. Они бы с мамой выпили по этому поводу, но в доме рубля лишнего не было.
Доступным развлечением был телевизор. Изощрялись юмористы и пародисты:
Махнёшь рукой, уйдёшь домой
И выйдешь замуж за Васю диспетчера.
Мне бить китов у кромки льдов,
Рыбьим жиром детей обеспечивать.
«Я — не комсорг и не профорг,
И не парторг!» — заявляю заранее.
Но буду ждать и тосковать,
Если ты не придёшь на собрание.
Ещё:
Все московские девчонки
Ходят надушённыя,
А в кино берут билеты,
Ой, самые дешёвыя.
Мы ребяты-депутаты,
И сердца у нас горят.
Да к тому же демократы —
Ой, разбирайте нарасхват!
Прокушев перестал скитаться по точкам, вернулся в основное здание архива. Он мечтал занять место Семёна Текутьева – заместителя начальника отдела. Семён окончил профессионально-техническое училище, на третьем десятке лет был вальцовщиком стана седьмого разряда и обладателем партбилета. Он восхищался царём Петром Первым. Как и Прокушев в молодости, Текутьев оказался чудиком: захотел работать с историческими документами и ещё в молодости ушёл с завода. Парня не только взяли в архив сразу на девяносто рублей (беспартийным с таким образованием давали 62 рубля 50 копеек, ещё меньше тогда получала только гардеробщица — 60), но и зачислили на вечернее отделение Исследовательско-архивного института. Этому не помешало то обстоятельство, что на вступительном экзамене в неплохом сочинении «Образ Татьяны Лариной» количество грамматических, орфографических, синтаксических и пунктуационных ошибок Семёна зашкалило. На первом курсе ему не терпелось приступить к изучению жизни и деятельности царя-преобразователя, за этим и поступал, но вместо этого пришлось тратить время и силы чёрт знает на что. А на занятиях по английскому девочки–студентки потешались над Текутьевым: он артикль the произносил как «тхе».
На экзамене по истории партии Семён натерпелся страху, пока дожидался своей очереди. Перед ним отвечала тихая девушка из религиозной семьи. Преподавательница обвинила её:
— Вы не уважаете мой предмет.
Студентка сказала:
— Я ко всем предметам отношусь очень хорошо, а к вашему просто хорошо.
Ушла с тройкой. Настал черёд Текутьева. Учёная дама задала ему
вопрос по дореволюционному периоду, об РСДРП1.
— Я думаю… — начал бывший вальцовщик.
— Меня не интересует, что вы думаете, — прервала она, — я хочу от вас услышать, что писал Ленин.
Текутьева обидело, что ей неважно, что он думает, и он не стал ничего говорить. Далее он так и не смог ей объяснить, почему в интересах крестьян надо было обязательно собрать их в колхозы. Апогеем его ответа стало не осторожное утверждение, что перейти к бесплатной раздаче трудящимся материальных благ по потребностям не удастся никогда. То есть недавний секретарь партбюро холоднопрокатного цеха не верил в построение коммунизма! Ну и схватил неуд.
Семён плюнул и ушёл из института. Но не из архива. Лет через пять оказалось, что в архив взяли именно того, кого надо. Из Текутьева получился бесподобный архивист-практик, далеко обошедший в профессиональном знании и умении других специалистов – не только дипломированных, но и «остепенённых». С высот сыпались срочные задания, самые сложные из них поручали Семёну. Текутьев носился сломя голову и неизменно находил всё, что требовалось, правильно оформлял, всегда успевая в срок. Этому мастерству не учат в вузе, это даётся природой или Богом. Прокушев как-то посоветовал заму:
— Ты пару раз не справься, и от тебя отстанут.
Семён только улыбался.
Вот только писал он по-прежнему с ошибками. Он вообще был
_________________________________
1 Российская социал-демократическая рабочая партия.
славным мужиком. Выросший в самой простой семье, Текутьев никогда не матерился. У него был один поведенческий недостаток: войдя в комнату, всегда включал радио. Оно очень мешало Иннокентию Глебовичу сосредоточиться, он терпел, а когда зам выходил, тут же вставал и выключал. Семён возвращался и машинально включал снова: он не мог работать, если в углу под потолком не бурчало.
На смену «лихим» годам пришли «тучные». Прокушеву, уже пожилому, не нравились теперь ни правители, ни оппозиционеры. Что такое наступившая старость? Это когда человека начало тошнить от пропаганды, когда ему приелось быть игрушкой в руках политиканов, к какому бы лагерю они ни принадлежали. Поскольку журналисты разделились на адвокатов и обвинителей действующей власти, Иннокентия Глебовича перестали интересовать и те, и другие. Он охотно послушал бы объективного судью, но такого в эфире не находил. Кроме того, он боялся, что не согласные снова затеют смуту. Однажды, идя с Текутьевым в сквере, высказал свои опасения:
— Мы уже пережили это. Сначала перестройка, ускорение, гласность, новое мышление, демократизация. Потом распад страны на части, враждующие между собой. Так может, не стоит голосовать за оппозицию? Не стоит трогать, ломать нынешнюю систему, более-менее устоявшуюся? Существует же медицинский принцип: не навреди.
Семён ответил:
— Сегодняшнее спокойствие временное. Если почивать около нефтяной трубы и не продолжать прогрессивные реформы, то экономика, а с ней и государство однажды снова развалятся, сами, без помощи оппозиционеров и Госдепа.
— Трудно убедить людей, что от реформ им стало лучше, — сказал Прокушев.
— Легко: только напомнить про пустые прилавки 1991 года.
— В Москве до Горбачёва на прилавках всё было.
— Поэтому не любили москвичей. Да и в Москве было не всё. Всё было при царе.
Под ногами шуршали, словно опавшая молодость, ворохи высохших кленовых листьев. Выглянуло солнце, и повеяло теплом. Природа не решалась порвать с летом. Красота листопада не позволяла Иннокентию Глебовичу впасть в отчаяние под занавес своего шестого десятка. Текутьев ещё что-то говорил, но Прокушев уже не слушал: навстречу по аллее шла молодая, привлекательная, хорошо одетая дама. Иннокентий Глебович смотрел на её ноги и, балдея от собственной наглости, мечтал быть ею любимым. Дама прошла мимо, он посмотрел ей вслед. Опять шёл, не слушая Семёна, и думал о некой женщине, которую он, в общем, так и не встретил, которая осталась его мечтой, никому не рассказанной сказкой.
Зам всё чаще публиковал свои архивные разыскания и заметки об императоре Петре Великом. Прокушев ему помогал: постоянно — в качестве корректора и изредка – в качестве редактора. У Текутьева была жена и две взрослые дочери, он мечтал перейти в Федеральный архивный комитет: там больше платили. Наконец, зама туда перевели. И Иннокентий Глебович, которому никто повышения не обещал, преисполнился надеждами. Он был давним уважаемым опытным сотрудником, не имел взысканий, следовательно, имел хорошие шансы – так он полагал. Не говоря никому ни слова, несколько дней находился в подвешенном состоянии, лелеял свою мечту. Зря. Пути начальства неисповедимы. Оно предпочло на место зама другую кандидатуру – сопливую тридцатилетнюю девчонку. Та окончила Исследовательско-архивный (называла его «Исследовательско-противный») институт и аспирантуру. Радио под потолком не включала, но это не могло сгладить обиду Иннокентия Глебовича. Он пришёл домой, сел перед телевизором в кресло рядом с Дарьей Антоновной. По каналу «Культура» пели и читали.
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди…
…В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Прокушев тут же, мгновенно сочинил в подражание, даже удивился: не ожидал от себя таких способностей:
Глупые надежды, до свиданья.
Не бывают тяжести легки.
Позади мечты и ожиданья.
Впереди обиды и плевки.
Потом начался старый американский фильм. Иннокентий Глебович смотрел, не слушая. Напрасно он когда-то всё затеял, ушёл из щедро субсидируемого оборонного НИИ в учреждение, забытое Богом и властями, причём, как потом выяснилось, властями любыми: социалистическими, демократическими, нынешними. Не случился ли у него тогда, в 1974 году, приступ безумия? Вот что значит молодость. Сейчас бы он не решился на такой безрассудный поступок. Оставил востребованную профессию, бросил прекрасное место, да ещё рядом с домом! Просто преступник. По собственной воле угодил в шестерёнки архивного механизма, учрежденческая машина втянула и закрутила его. Был изнурительный физический труд за копейки. Нанимаясь в архив, он надеялся выполнять работу, связанную с историей. И просчитался. Кому в архиве было дело до того, что он полюбил историю и бросил ради неё прежнее ремесло? У руководителей учреждения и подразделений, обременённых планом и внеплановыми заданиями, не было времени анализировать его переживания. Шли годы. Статья в лучшем, престижном историческом журнале, которую ему, кстати, никто не поручал, принесла ему работу легче и чище, но такую же скучную, как и раньше; в качестве историка он никого в архиве собой так и не заинтересовал, ни на грамм. С огромным опозданием Прокушеву стало ясно, что он не архивист. На протяжении десятков лет исполнение им его служебных обязанностей не давало и не даёт ему духовного удовлетворения; он не может развернуться, здесь ему негде приложить свои знания и способности. В государственном архиве нужны не историки, а архивисты. Их труд непрост и благороден, но написание истории не входит в их производственные функции (в свободное время – пишите, пожалуйста, никто не возражает), их главная задача — достойная, но совсем другая: помогать историкам, приходящим заниматься в читальный зал архива. Вот где обитает историческая наука: в читальном зале. Ему, Иннокентию, судьба послала реальную возможность попасть в заветный читальный зал в качестве исследователя, перестроиться из архивистов в историки: два дня подряд его настойчиво тащил в аспирантуру доктор из НИИ. Надо было согласиться, а он сглупил и отказался. Теперь винить некого, кроме себя. В общем, жизнь прошла неудачно, не так и не там. Да ещё приходится таскаться на противоположный конец мегаполиса в метро, в давке, где чихают гриппом, а то и туберкулёзом (отвернуться порой невозможно – настолько тесно в вагоне), и где запросто можно угодить в теракт. В шестьдесят он получает гроши по сравнению с зарплатами однокурсников. Тридцать пять лет назад Дарья Антоновна сказала: «Ты пожалеешь». Как она была права, и до чего же туп был он! Эх, если бы размер пенсии позволял выжить! С радостью бы написал заявление об уходе.
На экране происходил знаменитый диалог:
— Джо, вы любили когда-нибудь?
— Нет. Я всегда был барменом.
Иннокентий Глебович посмотрел на мать: восемьдесят шесть, держится молодцом, постоянно рвётся что-нибудь сделать: убрать, сходить в магазин, приготовить еду. Подумал: раз он, Прокушев, осознал совершённую когда-то глупость, значит, он поумнел.
Фильм кончился. Запел под гитару Юрий Кукин.
Вы пришлите в красивом конверте
Тёплых слов шелестящий шёлк.
Ну а мне вы не верьте, не верьте,
Я такой — я взял и ушёл.
Иннокентию Глебовичу вспомнились концерты в МЭИСе. Он вытер влажные глаза. Стало легче. В прожитом и пережитом ничего не изменить. Его путь оказался простым и обычным, содержащим десятки лет добросовестного труда, научное творчество, роман с Милой Косицыной, любовь к матери. Всплыло: Дарья Антоновна, молодая, в белом платье, приехала на детсадовскую летнюю дачу к нему, семилетнему, и, на зависть остальным ребятишкам, забрала его досрочно в Москву. По лесной дороге они вдвоём направились к станции. Сквозь зелёный кров деревьев просвечивало голубое небо и пробивалось солнце. Над озером кружились чайки, высматривая рыбку. Кеша был в сандалиях и трусиках, его маленькая ладошка лежала в маминой руке, он шёл домой, с мамой, и его детскую душу охватывало чувство безграничного, неповторимого счастья.
Москву ласково обнимала теплынь. Радовала взор ранняя листва за окном. Город тонул в синем вселенском просторе. После холода и спячки природа возродилась. Иннокентий Глебович почувствовал себя частичкой торжествующей жизни.
2016-2019
111
Загрузка...
