Михалыч

Сколько живу на свете, столько помню этого сутулого коренастого человека с неправильными чертами лица, которые, как ни странно, его не портили, а, наоборот, добавляли обаяния. Чересчур крупный, мясистый нос, кустистые брови, из-под которых хитро поблескивали умные, глубоко посаженные глаза, каштанового цвета усы и небольшая бородка — вот вам портрет нашего Николая Михайловича, звавшегося взрослыми и детьми попросту Михалычем. Да, ещё улыбка. Вот она-то, пожалуй, и преображала его некрасивое лицо, когда разбегалась лучиками вокруг глаз и пряталась в пышных усах. Казалось, что он хмур и сосредоточен, но вдруг посмотрел на тебя — и лицо его словно засветилось изнутри. Такому человеку хотелось всё-всё поведать о своих горестях и сомнениях. Больше я подобной улыбки ни у кого не встречала…

Откуда он появился в нашем дворе, я не знала. Мне казалось, что он всегда там был. Как только я начала осмысленно фиксировать окружающий мир, так в него и вошёл Михалыч. Летом — с вечной метлой руках, зимой — со скребком и ломом для колки льда. Потому что был он дворником и жил в нашем подъезде на первом этаже. Жил вдвоём с женой тётей Марусей, детей у них не было. «Бог не дал», — говорили местные бабуси и жалостливо смотрели им вслед. Маленькая, я искренне не понимала, почему Бог не дал? А если его очень-очень попросить?

Из разговоров взрослых я узнала, что Михалыч, ещё совсем мальчишкой, был на войне, потерял там ногу, но тётя Маруся его дождалась, и они поженились. Помню, меня тогда поразила фраза «потерял ногу». Как это, разве можно её потерять?

— Мама, — громко сказала я как-то, показывая пальцем, — смотри же, Михалыч на двух ногах!

— Так нельзя, — зашептала мама мне на ухо, — не кричи и не показывай пальцем!

А Михалыч, ничуть не смутившись, улыбнулся и сконился ко мне.

— Ничего, ничего, — заверил он. — Это протез, дочка. На войне и не такое бывало…

Дома родители мне объяснили, что к чему. Помню, слушала я с широко раскрытыми глазами рассказ о войне, о том, как люди воевали, не жалея себя, как победили, несмотря ни на что… Долго не могла уснуть, плакала, жалея бедного Михалыча и тех других, кто не вернулся.

Мы потом с дворовой ребятнёй часто бегали за Михалычем и просили показать протез, и он охотно его демонстрировал, а заодно и рассказывал фронтовые истории, которых у него было великое множество. Рассказчик он был замечательный. Как живые вставали перед глазами его герои, разворачивались сцены сражений, бойцы писали письма домой во время коротких передышек… Мне кажется, именно тогда, во время тех незатейливых бесед с Михалычем, мы научились сердцем чувствовать чужую боль.

Вообще, он любил возиться с детворой. Летом в жару поливал из шланга асфальт перед домом, и мы, малышня, сбрасывали сандалии и с визгом носились по тёплым лужам. Михалыч с деланной суровостью гонял нас, а сам при этом посмеивался в усы. Зимой он обязательно заливал для нас каток и по вечерам включал самодельную подсветку, а дети помогали ему расчищать каток от снега. Ещё Михалыч подвесил во дворе «тарзанку», и все желающие могли кататься. То-то было раздолье! А на День Победы над нашим домом всегда развевался красный флаг, и Михалыч водил нас на крышу смотреть салют.

Он никогда не отказывался присмотреть за нами, если мамам надо было отлучиться на час-другой. Казалось, он и не глядит в твою сторону, занят своим делом, но стоило затеять шкоду — и Михалыч был тут как тут.

— Что же ты, друг ситный, безобразишь?

Смотрит строго, но нас не проведёшь — вот уже лучики морщинок собрались вокруг глаз, и он едва сдерживает улыбку.

— Догони, Михалыч! — кричишь, а он делает вид, что собирается полить тебя из шланга, и ты улепётываешь во все лопатки.

Считался он эдаким всеобщим дедушкой, и, я знаю, некоторые малыши к нему так и относились, ведь далеко не у каждого был дед, да ещё такой… Теперь-то я понимаю, что он отдавал нам всю свою нерастраченную любовь, ведь детей и внуков не имел.

Когда умерла тётя Маруся, Михалыч как-то потемнел лицом и ещё больше ссутулился, но продолжал исправно следить за порядком во дворе. Правда, уже не рассказывал своих историй. Иногда просто сидел на лавочке у подъезда, глубоко задумавшись. Нет-нет, да и смахнёт слезу, думая, что никто не видит.

Потом Михалыч состарился, пришли другие времена, да и состав жильцов дома поменялся. Из прежних мало кто остался, а новые по-хозяйски заполнили своими иномарками двор, так что о прошлом житье-бытье можно было лишь вспоминать. Я выросла и надолго уехала из дома. А когда вернулась, по привычке стала искать во дворе глазами Михалыча, но его нигде не было. «Жив ли он? — подумала. — Скорее всего уже нет…» Расспросила двух-трёх старушек, которых знала.

— Михалыч-то? — удивилась моему вопросу одна из них. — Да вроде жив… Только его давно уж не видать. Может, куда уехал?

— Да куды ж ему ехать-то, милая? — укоризненно покачала головой другая бабулька. — В больнице он. Только вот названия не помню… Такое мудрёное слово… Больница, куда помирать кладут. Болел он очень, а ухаживать некому.

Я узнала, в каком хосписе находился Михалыч. Поехала не без душевного трепета, но, когда открыла дверь в палату и увидела его, слёзы сами потекли из глаз. Конечно, по годам он был очень стар, но болезнь иссушила его до неузнаваемости. На меня смотрело почти бесплотное существо, но взгляд был неожиданно внимательным и осмысленным.

— Николай Михайлович, я — Наташа Лаврентьева из 39 квартиры. Вы меня помните?

Он долго всматривался, послеповато щурясь, а потом вдруг улыбнулся. И тут я узнала в нём нашего прежнего Михалыча. Шагнула к нему навстречу, уже не скрывая слёз.

— Ничего, ничего, дочка, — сказал он мне, как когда-то. — Не плачь, старый я очень, устал на этом свете. Пора мне к моей Марусе.

И столько мудрости и смирения было в его словах, что слёзы мои высохли.

— А знаешь что… — он неожиданно оживился и коснулся меня своей невесомой рукой.

Я с тревогой смотрела на него.

— Знаешь, чего бы я сейчас хотел больше всего? — заговорщически прошептал Михалыч.

— Чего, дядя Коля?

— Оказаться дома…

Мои глаза вновь наполнились слезами, но решение пришло само собой. В больнице мне не стали препятствовать. Раз нашёлся опекун, то и ладно. Да и кому нужен старый, смертельно больной человек, дни которого сочтены?

Скоро мы с Михалычем оказались в его квартире. Каждый шаг давался ему с большим трудом, но столько счастья было в его глазах, что я ни на миг не усомнилась в правильности своего решения. «Сейчас у меня отпуск, а там видно будет», — подумала я. Он медленно передвигался по квартире, подолгу задерживаясь возле дорогих его сердцу вещей, словно прощаясь с ними, погладил фотографию тёти Маруси, еле слышно ей что-то нашёптывая. Михалыч совсем ослаб и прилёг.

— Дочка, достань коричневый альбом с верхней полки, — попросил он.

Я достала, и мы рассматривали фотографии. Вся его судьба была запечатлена в этом альбоме. Глаза Михалыча светились молодым блеском, на щеках даже появилось какое-то подобие румянца. Я смотрела на него и думала, что ничего важнее вот этого шага в моей жизни не было, да и, наверное, не будет.

— Дядя Коля, вам надо поесть, — я, наконец, решительно захлопнула альбом. — Сейчас что-нибудь приготовлю на скорую руку.

— Иди, дочка, — сказал Михалыч и посмотрел на меня долгим взглядом. — Спасибо тебе…

Когда я вернулась с небольшим подносом, Михалыч, казалось, спал. Выражение лица его было спокойным и умиротворённым. Но, подойдя ближе, я всё поняла…

До сих пор я бережно храню этот альбом с фотографиями. Иногда просматриваю его и снова вижу Михалыча молодым. На этих фото все ещё живы и здоровы, они верят в лучшее. Вот бы так и в жизни можно было остановить счастливые мгновения… Но время, увы, неумолимо. И каждому назначено пройти свой путь.

© Алёна Токарева