СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ
НЕ БЫЛО ПЕЧАЛИ
Рассказ
— Тебе надо срочно пойти к колдунье Розе. Есть у меня её телефон. Запишу тебя на сеанс. Сама к ней два раза ходила. Она чудеса творит. От любой напасти избавляет, — сказала Володе Шепелеву хозяйка квартиры тётя Валя, у которой он снимал комнату.
Так она решила после того, как Шепелева снова сильно побили по дороге с работы. Куртку-ветровку сняли новенькую и шестьдесят рублей забрали вместе с кошельком, в котором ещё и фотография любимой хранилась. Она, правда, Володю бросила почти год назад, но любимой быть не перестала. Он от неожиданного расставания натурально очень расстроился, купил билет на поезд и уехал из родимого Новосибирска в Алма-Ату, где не знал никого и никогда не был. Но фотографию не выбросил, а, наоборот, часто открывал кошелёк, вглядывался в её губы, которые успел за три месяца любви раз пять поцеловать. И всегда при мазохистском этом самоистязании фотоснимком сентиментальные слезинки выдавливались из уголков серых маленьких Володиных глаз. На работе в редакции газеты ему уже справили солидный тридцатилетний юбилей и желали много всякого. Удач в жизни и творчестве — в первую очередь. Но как до тридцати не замечала его среди людей удача, так и после юбилея не сподобилась.
— Пойдёшь к Розе-то? — тётя Валя ваткой, смоченной в перекиси водорода, протёрла Володе треснувшую до крови кожу на скуле и ссадину возле локтя. — Надо же проклятье снять с тебя. Это ж, гадство, не жизнь, когда ни за что бьют тебя всегда и всюду. Да и другие пакости-горести липнут к тебе как ровно ты магнит, а они иголки острые. Любой бы сдурел уже и в психушку слёг, а ты вон только лыбишься растерянно и всхлипываешь как девочка. Хоть и мужик, прости, Господи.
— Звоните. А берёт она дорого? — Володя Шепелев сел на стул, подтянул к себе коленки и обнял их руками. — Деньги-то мои вчера все отобрали. А зарплата через две недели.
— Денег дам, — хозяйка достала из бюстгальтера полиэтиленовый пакетик с аккуратно согнутыми «десятками и пятёрками». — Вот пил бы ты шибко — другое дело. На эту дрянь никому не займу. Ты молодец. Почти трезвенник. Поддаешь, но с ног не валишься и под заборами не ночуешь. Возьми вот пять рублей. Отдашь, когда сможешь. Надо же выручать хорошего человека. Нашептал кто-то на тебя, Владимир. Заговорённый ты на беды и невзгоды. Постаралась какая-то бесовская тварь явная. Перешел ты, Володя, дорожку какой-то сволочи.
— Но, похоже, ещё и не родился я, а прогневил Создателя прямо в утробе маминой, — вслух подумал Вова. — Но у него же не спросишь — чем именно. Нет, спросить-то можно. Ответа только не дождешься. Связь с властителем судьбы односторонняя у всех. Его просишь, молишь, каешься, а в ответ тишина. Так, наверное, и должно быть. Кто мы и кто Создатель, чтобы с каждым беседовать и каждому его паутины распутывать, в которых он застрял сдуру или закономерно? Несовместимые мы с ним величины.
Ну, так ведь Володя сроду и не просил его ни о чём, не жалобился. Жил как получалось. Сам он был совсем небольшой, метр шестьдесят ростом, худенький, без мускулов. У него были тонкие слабые ноги, сутулая спина и такое выражение лица, будто он потерялся где-то давно уже, а теперь даже сам себя найти не может. Нижняя губа опала вниз, обнажая прокуренные зубы и создавала нелепую улыбку. Под носом, маленьким и широким росли тонкие, слишком редкие усики. На голове чёрный волос вылез так же редко и сквозь него светилась розовая кожа, прикрывающая череп. Глаза Вова имел серые, подтянутые ближе к носу, и глядели они на белый свет смущенно, почти что виновато. Кого он мог поругать за такой нескладный облик свой, на кого обидеться? Не на родителей же. Они сделали всё, что смогли. Больше к Володе прямого отношения не имел никто. Ну, да ладно. Не в лице дело и не в мускулах. Вон сколько огромных красавцев мучается в неудавшихся жизнях. И сколько уродцев счастливы до неприличия! Что-то другое не доделало судьбу Шепелева до нормальной благосклонной. А что — как угадаешь?
С утра колдунья Роза посадила Вову на табуретку спиной к себе и минут пять изучала его сзади.
— Есть на тебе порча, сынок, — лениво сказала она. — Вернее — ты сам сплошная порча, а только душа твоя чистая, нетронутая сатаной. Напасть мы за пять сеансов уберём. И будешь ты удачливым, а беды от тебя отскакивать будут как капли дождика от зонта. Порчу сниму да и установлю тебе ещё крепкую защиту, непробиваемую никакой силой нечистой. За три дополнительных рубля.
Она поставила перед Вовой другую табуретку. На ней стоял подсвечник с пятью свечами, а ещё прозрачный, отливающий голубым из середины своей стеклянный шар, моток пряжи на веретене и большая солонка с крупной серой солью, торчащей конусом и не рассыпающейся.
— Сейчас у нас семьдесят девятый год, — вспомнила колдунья. – Значит, возраст твой — тридцать один. В глазах написано. Из тридцати одного злобный навет сатанинский носишь ты, парень, двадцать лет кряду. Это я по ногтям вижу. Двадцать годочков без единой остановки валятся на тебя, сынок, неудачи да горемычные события.
Володя кивнул. Всё примерно так и было.
Она зажгла все свечи и поставила на Володину голову солонку. А в руку дала веретено.
Сматывай пряжу до конца на пол, а потом обратно намотай и вслух говори: «Колодец глубок, достань до дна, клубок! Да подними с него горстку счастья моего!»
Шепелев размотал пряжу, смотал обратно, слова не перепутал. Колдунья взяла подсвечник, запалила кончики и стала водить горящими стеариновыми палочками над солью. При этом она постоянно шептала на неизвестном языке и как бы плевала в разные стороны. После того, как свечи оплавились до половины, она резко сняла солонку, побежала к тазу с водой возле окна, высыпала в таз соль и бросила в воду свечи. Запах погасших внезапно свеч лез Шепелеву в нос и от этого почему-то в голове стало так ясно, что он легко вспомнил сразу всё длинное произведение Пушкина «Сказка о Золотом петушке», которое никогда наизусть не учил:
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел…
И так далее. Весь текст построчно мелькнул в продуктивном Вовином мозге.
Колдунья раскрыла окно и выплеснула воду с огарками и растворённой солью на улицу.
— Всю грязь выкинула сегодняшнюю с тебя. Теперь завтра приходи в это же время, — она сказала и мгновенно забыла про Володю. Села к столу и стала набирать номер на телефоне.
Вернулся Шепелев Вова к хозяйке, зашел в свою комнату и упал на кровать. Силы остались в доме колдуньи, наверное. Тут же со стены сорвалась рамка с фотографией дочери тёти Вали, которая в этом году заканчивала политехнический в Томске и должна была вернуться в Алма-Ату. Рамка въехала Шепелеву в лоб и отскочила на грудь. Вошла хозяйка.
— Ишь, ты! — удивилась она. — Нешто Людка тебя полюбит и замуж за тебя выскочит? Сигнал-то подала не случайно.
— Вы, тёть Валь, с колдуньей лишку пообщались, — засмеялся Володя. — Ну, просто упала фотокарточка. Кровать вплотную к стене, а я плюхнулся как утюг, стенка дрогнула, рамка соскочила.
— Ничего не бывает без божьего назначения, — ответила хозяйка. — Лоб не расшиб? Шишки не будет? На, пятак приложи. А Людку я бы за тебя отдала. Ты хороший, хоть и невезучий. А она, наоборот, везучая. Хоть и вредная. Добавитесь друг к другу, тогда целое из таких половинок будет удачное. Живучее и счастливое.
Володя приложил ко лбу пятак и вскоре заснул. Чары колдовские, видно, в покой его опустили. Чтобы незаметно и наверняка превращался он в сильного и везучего.
Утром в редакцию добрался Шепелев почти без приключений. В автобусе сумку холщёвую ему порезали. Всего-то! Был бы там кошелёк — тогда плохо. А его вчера отобрали. В сумке кроме рукописи статьи ничего и не было.
-Вот, — подумал с удовольствием Вова. — Налаживается существование. Ведь мог быть там и кошелёк, и фотоаппарат, например. А так — повезло, выходит. В первый раз за последние годы. Хорошо. Завтра снова к колдунье. Ещё лучше станет жить.
В шесть вечера он вышел из Дома печати и решил подышать еловым воздухом в большом сквере, который на следующей улице. Сел там на скамейку и стал читать окончательно дописанную статью, которую завтра надо было уже в печать сдать. Прочел половину и боковым зрением засёк две пары ног, стоящих впритык к листкам. Поднял голову. Два коренастых парня курили сигареты без фильтра и смотрели на него прямо, но вполне мирно.
— На пиво не добавишь, чувак? — сказал один. — С бодуна мы. Чуток самый похмелились днём, но уже выветрилось. Опять тыквы раскалываются.
— Не пью я, — не убирая листов, мягко ответил Вова.
— Так тебя и не зовёт никто пить. Сами выпьем, — второй легко выдернул статью из пальцев Шепелева. — Ты денег дай маленько. Рубля три.
— Нет денег, — посмотрел на парней Вова и карманы вывернул.
— Задний карман есть? — первый наклонился и пошлёпал его по заднице, — Ну, есть. Пустой. И они оба с грустным удивлением стали разглядывать Володю.
— Мамка денег не даёт на мороженое? — дернул его за рукав один. — А, пионер?
— Мне тридцать лет уже с хвостом, — сказал Вова. — Какие мамка да пионер?
— Тридцать лет, а денег нет, — засмеялся второй. — Чего тогда лыбишься? Смешно, что мы с бодуна?
— Это у меня дефект лица, — Шепелев показал на губу. — Я не улыбаюсь. Так кажется. Дефект лица.
— Щас выправим дефект, — тихо сказал первый и со всей дури вложился Вове в челюсть, после чего он минут пять лежал на скамейке в отключке. Очнулся, потрогал челюсть, пошевелил влево-вправо. Нет, не сломал этот придурок кость. Повезло. Поднялся, пошел по аллее. Парни бросили его статью в траву. Подальше от дорожки. Собрал Вова листки. Посчитал. Двух всего листов не хватало. Третьей и восьмой страницы. Побродил, поискал. Как испарились листки.
— Да я помню, — подумал он. — Напишу снова.
И пешком пошел в свою комнату. Кварталов десять идти. Ерунда.
— Левая сторона лица с чего красная? — спросила хозяйка, заканчивая лепить пирожки с кислой капустой.
— Да уснул в автобусе, — Шепелев потрогал челюсть. Она не болела.- На спинку щёкой лёг. А там кожа как наждачная бумага.
— Пирожки поедим с приправой «вырви глаз» и спать пораньше надо лечь, — тётя Валя сняла фартук. — Завтра тебе к Розе идти раненько.
Колдунья посадила Вову на табуретку и сразу поставила на макушку ему солонку.
— Соль сама теперь всё плохое в себя втянет. Сиди пятнадцать минут.
— Меня вчера побили немного, — доложил Шепелев. — Без причины. Просто так.
— А ведь могли насовсем убить. Но вчерашний мой сеанс тебя спас, — колдунья смотрела ему точно в зрачки. — Вижу, что хотели убить насмерть. Но у них не вышло. Мы вчера много опасностей от тебя отогнали.
— Ну, да, — согласился Володя и больше к Розе не ходил. Хотели бы — убили.
Колдунья, мать её!!! Чушь это всё, а не колдовство. Пойду поговорю лучше с дядей Гришей, который в другой редакции, этажом ниже. Он побольше дельных советов даст. Он мудрый. Все говорят. В моём случае не колдовство поможет, а точный совет — как ходить, сидеть, стоять, лежать и говорить, чтобы меня не трогали а, наоборот, уважали и завидовали тому, какой я везучий человек.
На следующий день он добрался до редакции вообще без проблем. Только в толпе автобусной ключ от дома кто-то выдавил из кармана пиджака. Ну, так у тёти Вали запасных штук пять. Даст один. Он сдал восстановленную статью заведующей отделом и пошел к мудрому дяде Грише с готовностью правильно ему исповедоваться, чтобы он дал единственно верный совет, как жить, чтобы жить в целости и сохранности. И чтобы в таком виде прожить долго да с пользой.
Дядя Гриша мудрым был по причине национальности, во-первых, а кроме неё имел он навык учиться не на своих ошибках, которых в молодости нагрузил на свою шею столько, что и десять крепких мужиков поникли бы от такой тяжести. Но не Григорий. Чтобы ликвидировать последствия своей собственной придури и неразумия, он пошел неправильным и глупым, на первый взгляд, путём. Он стал внимательно изучать не свои ошибки, а чужие, причина которых со стороны была виднее. Поскольку любимым увлечением у него было чтение, изучил он проколы роковые и просто лишние у людей великих, больших, средней весомости в обществе и вообще маленьких, миру не заметных. После чего с потрясением для добротного своего ума обнаружил, что все без исключения портили свои и чужие жизни по одним и тем же причинам, банальным до истерического хохота. А уж тогда, попутно, вывел он сам себе законы, помогающие стереть как ластиком следы не всех, конечно, но довольно многих своих ошибок, что и сделал за пару лет. А уже тогда и явилось ему откровение, но не от запретного Всевышнего или от могучего ЦК КПСС, а пришло оно в обычном сне и подсказало Григорию как жить и не ошибаться. Проснулся он другим человеком. Одним на пару миллионов граждан, которые краткий свой путь земной пробегают как отличный пианист по клавишам. Не перепутав ни одной нотки.
Рассказал Володя Шепелев Григорию Ароновичу в красках блёклых почти про всю свою неказистую жизнь, переполненную опасностями, глупостями, падениями лицом в грязь, которая подворачивалась только ему именно в тех местах, где никто её даже не замечал.
— Да… — задумался дядя Гриша, глядя сквозь Володю, как через стекло на улицу. — Мы сами кузнецы своих несчастий. Ну-ка, походи мо моему кабинету так же, как ты шлындишь по улице.
Шепелев раз пять прошелся от стены к стене.
— Стоп! — приказал Григорий Аронович и платком носовым стёр с лысины испарину. — Чего ты оглядываешься на ходу? А ноги почему полусогнутые? Болят, что ли? А смотришь зачем на пол? Метра на два перед собой по-моему. Меня боишься, что ли? Взгляд зачем от народа прячешь? Народ наш хороший. Но если ты его не дразнишь. А ты дразнишь. Все люди, глянь на меня, ходят вот так. Ровно. Шаг пружинят и глядят вперёд мимо всех встречных и поперечных. Нет никого. Ты один идёшь! Уверенный, шаг у тебя твёрдый, ноги прямые в коленях. Это обозначает независимость и в себе уверенность. Силу видят со стороны в тебе граждане и натуральную храбрость, которая на уверенности в себе и держится. А ты скукожился, оглядываешься постоянно, будто стырил чего-то или боишься всего. Как бы ждёшь, что сейчас на тебя или отсюда нападут, или оттуда. Так ведь и нападут! Сам же просишь всем видом. И шею выпрями. Человек с пригнутой к земле шеей — или калека, или трус. Ты же не трус, нет?
— Понял! — заорал Вова так громко, что из кабинета главного редактора сразу прибежала секретарша.
— У вас тут всё нормально, Григорий Аронович?
Дядя Гриша поднял вверх большой палец. Секретарша очень подозрительно оглядела Шепелева снизу доверху и, пятясь, неторопливо исчезла.
— Чего ты понял? — хмыкнул дядя Гриша. — Что на полусогнутых только слабаки-бедолаги ходят, которым грех по морде не дать? Силу-то свою почти всем дуракам хочется показать. А на ком тренироваться? Да на том, кто согнулся, оглядывается боязливо и глаза смущается поднять, да ещё ноги еле волочит. А? Как ты сам считаешь?
— Вы гений, Григорий Аронович! — Володя подошел и крепко обнял, прижал к впалой груди наставника своего мудрого. — Как, гадство, всё просто, а мне вот этого ни разу никто не подсказал. Теперь буду жить, как будто я победитель. Я всего достиг, всех охмурил, всех обогнал и жизнь удалась! Потому, что я сильный, смелый и по-хорошему самоуверенный. Во! Спасибо. С меня коньяк! Я побежал жить по-новому. Как вы научили.
За неделю с ним ничего не произошло. Отправили его в командировку. В маленький городок. Там он держал себя как положено только столичному журналисту. Немного заносчиво, слегка иронично и очень уверенно. Его везде возили на персональной «волге» заведующего городским отделом народного образования, кормили в ресторане за счёт этого отдела, а жил он в люксе единственной гостиницы, за который Володю убедительно упросила не платить Татьяна Александровна, директор этого двухэтажного приюта для приезжих.
Он вернулся в Алма-Ату, не меняя новой своей стратегии и тактики. Ходил бодро, ни на кого не глядя, в переполненных автобусах пробивался к одному единственному месту, где народ не так свирепо давил друг друга телами.
С редакторшей своей говорил почти как со старой подругой, что почему-то помогло статье Володиной напечататься без малейших исправлений и сокращений. Дома он подарил тёте Вале, хозяйке, новые портьеры бежевого цвета с элегантными волнистыми бордовыми полосками. Снял он их с окна своего кабинета. А повесил портьеры завхоз с девочками из своего ведомства, пока Вова был в командировке.
— Кто-то у меня с окна шторы спёр, — доложил он редакторше. — Внаглую. Замок целый. Значит, свои приголубили. Надо бы разобраться, Ирина Викторовна. А то и столы утащат. Как работать?
— Не переживай, Владимир, — смутилась глава редакции. — Завтра завхоз такие же повесит. Извини, что так вышло.
Вышел Вова на улицу потрясённый. Чудеса! Свирепая Ирина, редакторша извинялась как школьница, посадившая кляксу на платье своей классной руководительницы. Жизнь, значит, перестала вянуть и бутоны красивые уже приготовились распуститься. Он закурил «приму», одновременно решив перейти на благородные болгарские «БТ», и пошел в кафе «АККУ», куда приходила трепаться и пить коньяк богема столичная. Точнее — очень и очень разношерстная публика, которая сама назвала себя богемой. Корреспонденты, режиссёры телевидения. Вроде бы как поэты с писателями, артисты театров и студенты всякие, мечтающие тоже влиться в богемные ряды. Денег у него от командировки на коньяк не хватило. На орешки миндальные, которыми богема загрызала азербайджанский напиток, денег тоже не было.
— Эй! — как учил его мудрый дядя Гриша, крикнул Вова одному режиссёру с телевидения. Кажется, Толику. А, может, его Серёгой звали. Ну, не важно. Володя с ним месяца два назад ездил во Дворец пионеров и школьников. Режиссёр снимал для телепрограммы конкурс юных скрипачей, а Вова писал про это мероприятие себе в газету. И они с этим Серёгой или Толиком курили вместе на лестничной площадке. Курили и каждый по-своему облаивал организаторов конкурса. Плохо организовали. Буфет не работал. Красные галстуки не все конкурсанты надели. И снимать такой беспорядок для телевидения — лажа полная. Да и фотографировать для газеты — тоже непотребная картинка получалась. Будто не советские пионеры состязаются в скрипичном поединке, а сброд не пойми кого, шпаны безродной, а не юных ленинцев.
-Эй, ты! — и он смело ткнул в сторону режиссера пальцем. Сидели они за три столика друг от друга. Так что жест и крик Шепелева все видели и чётко выслушали. — Подойди сюда!
— Сейчас! — отозвался режиссёр. — Иди пока к бару.
И Вова уверенным шагом, глядя мимо всех, подлетел к стойке. Серёга-Толик вразвалку приблизился, молча взял Шепелева за рукав, сдернул его за угол стойки и вытащил к кустам перед тротуаром.
— Сколько тебе коньяка? Слышь!? «Эй», говоришь, меня зовут? — режиссер был очень большой, с короткой бородкой и трубкой в зубах. Он без видимых движений воткнул Володе кулак под дых и так же коротко снизу поддел его вверх за челюсть. Шепелев рухнул под куст и лишился на пару минут зрения, слуха и возможности пошевелить пальцами.
— Эдиком меня зовут. Эдуард я. Кублановский, — он смачно плюнул сверху на Вову и перед уходом к своему столику сказал: — Живой ты хоть? Да вроде. Вот тебе, сучок, сколько есть. Очухаешься — можешь слизать с рубашки. Не сто граммов, правда. И не азербайджанского. Но тебе, падла, ещё и похмелиться хватит.
Восстал Шепелев минут через двадцать. Он сел на траву, приложил ладошку к ноющей челюсти и смог подумать только о том, что мудрый дядя Гриша что-то ему не договорил. Или Вова где-то что-то в наставлении упустил. А, может, перепутал. Поднялся и, глядя в тротуар сверху, поплёлся к автобусной остановке. Ноги подгибались и заплетались. Тётя Валя встретила его на пороге, после того, как он попинал тихонько дверь. Ключ-то в автобусе уже давно выдавили из кармана.
— Вот ты зря к колдунье бросил ходить, — тётя Валя поцокала языком. – Какой-то дурень тебя с правильного пути столкнул. Ладно, давай спать. Ковыляй в кроватку. Завтра к Розе вместе пойдем. Жалко тебя. Хороший же человек. А помрёшь, ей богу, не своей смертушкой.
Вова добрёл до кровати, упал и последних этих верных слов, к сожалению, уже не слышал.
Колдунья Роза в этот раз надела на себя всё чёрное. Даже тёмные очки.
— У вас, колдунов, сегодня праздник, да? — спросил Володя не своим голосом. Свой не пробивался в связи с набухшей челюстью.
— Да ещё какой! — сказала Роза торжественно. — Ровно тридцать три тысячи лет назад Луна повернулась к нам этой стороной. Нужной. А до этого наоборот висела. Нам, колдунам объявилась дарёная небесами подмога большая. Эта сторона испускает лучи, которые несут в себе волшебную силу магам и ясновидящим. А обратная сторона, наоборот, отнимала силу колдовскую. Но это давно было. А сейчас мы горы сдуть можем. Надула щёки, в окно струю воздуха пустила и вместо гор — степь гладкая. Просто нельзя вредить природе. Мы, колдуны, добрые. Да! Несмотря на слухи и сплетни.
— А мы сами почему этих лучей не чуем? — осторожно поинтересовалась тётя Валя.
— Нас, избранных силами потусторонними и Единым Небом, шестьдесят два человека на планете. Остальные только прикидываются магами и ясновидящими. Портят нам, настоящим, репутацию.
— А кто считал, что вас всего шестьдесят два настоящих? — задал Вова один из самых глупых вопросов, которые из него вышли по разным поводам за тридцать один год.
— Каждому из нас идёт сигнал из бездны вселенской. Это не мы считаем и не люди простые. Высшая энергия имеет всю информацию обо всём и раздаёт её кому положено, — колдунья внимательно оглядела Шепелева и дала ему в руку сосновый брусок сечением сантиметра в три. — Кардинальные меры принимать буду. Аура твоя после двух сеансов не просветлела и чёткой не стала. Настолько глубоко ты проткнут чертовскими вилами. Даже мои чары буксуют. Но мы их всё одно победим, поганых! Вот этот брус ты обхвати ладонью. В кулак как бы сожми. Потом сверху другой рукой. И так по переменке пока не будет восемь обхватов.
Вова сделал. Осталось ещё сантиметров десять.
— Вот в этом остатке вся слабость твоя, — Роза провела карандашом линию выше последнего, восьмого кулака. — Я всю ночь загоняла в брус твою силу. Видишь десять сантиметров оставшихся? Они выдавились концентратом слабости твоей душевной и телесной изо всей сути твоей, которую ты захватами измерял. Так мало у тебя было силы. И вот эту слабину сатанинскую надо отринуть. Десять сантиметров от этой черты. Прочь её отсель и воздастся тебе от Великого Вселенского Нугу мощь и везение.
— Нугу — это начальник ваш? — прижав ребро ладони ко рту, прошипела тётя Валя.
— Отец всего, что и кто есть в рамках бесконечности. Включая всех богов и нечистых. — Колдунья выпрямила свой отяжелевший лет за шестьдесят стан и воздела руки к потолку.
— Акина сулу, бауарэ пантина торо! — пропела она, рухнула на колени и распласталась на ковре, соединив ладони впереди головы.
— Ни фига себе! — тихо восхитился Шепелев, а тётя Валя почему-то перекрестилась.
После этого показательного выступления колдунья взяла Володю за голову, посмотрела ему в глаза острым как кинжал воинственного горца взглядом и сказала.
— Уберёшь конец бруска от черты — силы тела и духа придут к тебе такие, как были у Ильи Муромца.
— Чем убрать-то? — Володя огляделся. — Ни пилы не видно, ни топора. Даже ножа для хлеба не вижу я.
— А вот соберись с оставшимся духом и сообрази, — Роза села на стул рядом с тётей Валей и подняла глаза к потолку. Наверное, взгляд её прошибал крышу и глядела она в глубокое небо.
Шепелев отгрыз кусочек от ребра, потом от другого и от остальных. И незаметно для себя выкусил довольно глубокую лунку по окружности. Щепки сплёвывал на пол и никто не возражал. Остался стерженёк сантиметра в полтора толщиной. И Володя переломил его об колено.
— Хвостик на большом куске отгрызи и будет прибывать к тебе силушка моральная и физическая так скоро, что уже завтра сможешь ты победить в бою чемпиона мира семьдесят восьмого года Мохаммеда Али, который Кассиус Клей. Щелбаном его уложишь, — Роза по-доброму улыбнулась, взяла у тёти Вали пять рублей и сказала, чтобы шли они домой, а Вова лёг поспать час-другой, чтобы проснуться обновлённым. Сильным и смелым.
— Утром Шепелев пошел в редакцию пешком. По дороге его хотела укусить собака, вылетевшая как снаряд из подворотни. Жил Володя в частном секторе, где было много забавных домиков, весёлых людей и свирепых собак. Он даже не повернулся и не ускорился. Наверное, поэтому собака есть Вову передумала.
— Ух, ты! Молодец! — восхитился разумной собакой Шепелев. — А то бы я тебя на клочки порвал.
А в редакцию утром приняли нового корреспондента, который с женой приехал из Петропавловска.
— Кушаков Дима, — пожал Вове руку новенький. В одном отделе будем. А Рая, жена, машинисткой устроилась в областную газету. Водку пьёшь?
— Бывает, — насторожился Шепелев. — Но редко. Пиво люблю.
— Так и водку полюбишь.- Кушаков взял его за плечо. — Пойдём, хряпнем за знакомство.
— Редакторше скажу, что мы сегодня тебя устраивать будем. Вы где живёте? — спросил Володя на ходу к приёмной.
— Так нигде пока. В гостинице «Туркестан». Дороговато. Но хату пока не нашли, по цене не страшную.
— У тёти Вали дом. В нем я снял комнату. Живу как полубог. Кормит тётя Валя меня как в ресторане, комнату дала с мягкой кроватью, барахло своего сынка, который уехал жить в Минск. Чего не жить? А есть ещё две пустых комнаты. Большие, с окнами в палисадник. Пойдём. Она не жадная. Цены дешевые и дом хороший.
Они зашли на Зелёный базар, купили бутылку «Столичной», солёных огурцов, три бутылки пива и в автобусе полетели устраивать достойную жизнь Кушаковской маленькой семье.
— Ну, а чё!? — согласилась хозяйка. — Твои друзья. Тоже не шваль, а почётные корреспонденты. Нехай вот в этой комнате живут. Десять рублей — тариф.
Она проводила Диму в комнату и вышли они из неё довольные. Кушакову жильё сразу полюбилось, а тётя Валя получила десять рублей наперёд.
Сели Вова с Димой за стол в новой комнате, достали огурцы и «столичную» Стаканы в буфете взяли. У Володи такого красивого буфета не было. Только кровать, стол, стул и шкаф для одежды. Выпили они три раза чуть больше, чем по сто пятьдесят. За знакомство, за дешевое, но хорошее жильё и за успехи в творчестве. Стало обоим приятно в организмах и они, изредка заглатывая из горла пиво, долго беседовали о том, как им повезло с профессией и жизнью в целом. Дима лежал на кровати, а Шепелев на коврике возле неё.
— Как-то разбавляют на заводе водочку, — озадаченно заметил Кушаков. — Нет в ней сорока градусов. Самую малость потеплело в пузе. А должно быть жарко внутри.
— Наверное, партия бракованная поступила на базар. Или они сами там шприцом водку высосали себе в стаканы, а водичку в ту же дырочку закапали. Где пробка?
Кушаков долго разглядывал пробку на просвет. Дырки от шприца не было.
— На заводе партию выпустили тридцатиградусную. Воруют спирт. Вообще всё везде растаскивают. Про них фельетоны надо писать. Но мы в пионерской газете работаем. У нас про водку не опубликуют. Жалко, — Дима вздохнул.
— Сейчас я другую куплю, — поднялся с коврика Вова. — У нас за углом престижный магазин. Там плохой товар не принимают. Всё сначала сами пробуют, потом уже накладную подписывают. Мне продавщица старшая рассказывала.
Убежал он уверенным ровным шагом и тёте Вале даже в голову не пришло, что её квартиранты завалили бутылку на двоих. А вот вернулся Володя нескоро. Он благополучно приобрёл «московскую» и четыре бутылки любимого «жигулёвского». За ним в маленькой очереди переминался с ноги на ногу высокий юноша с хозяйственной сумкой, а рядом стоял мрачный мужичок лет сорока, который шмыгал носом и что-то невнятно сам себе говорил.
— Братан, ты пятьдесят копеек не добавишь мне? Спросил у Вовы высокий, —
На вторую бутылку портвейна не хватает.
У Вовы деньги были, но сам парень ему не понравился. Морда вытянутая как у коня и голос тоненький, девчачий.
— Мы вот с дружком заняли четыре рубля у соседа. Водку и пиво взял — осталось, глянь, тринадцать копеек. Одной копейки самому на «приму» не хватает. Шепелев забрал махонькую сдачу и вышел из магазина.
— Ну-ка подожди, не греби быстро, — крикнул мужичок, который хлюпал носом, с магазинного крыльца. Тут же и длинный подбежал к Вове.
— Иди сюда, чувырло, — он крепко схватил Володю за шею и толкнул вперёд, во двор магазина. — Водку давай. Жлобина. Денег вон аж полкармана. Я-то вижу. Вон пятерик выглядывает. Ты что же, козёл, такой жадный? У нас трубы горят. Еле дошли сюда. А ты выручить братьев своих жлобишься. Все люди — братья. Слышал такую новость?
Вова трепыхнулся, но шею освободить не получилось. Длинный забрал водку и сунул руку в левый Вовин карман.
— Ой, мля, так я и кулак теперь не выну, — заржал длинный. — В кармане у этого козла рублей пятнадцать. Не меньше.
Он всё же выдернул руку и посчитал. На ладони лежали двадцать два рубля, которые Вова занял в редакции, чтобы расплатиться за два месяца с тётей Валей.
А ну, пошел отсюда, козёл, — мужичок хлюпнул носом, развернул Шепелева к себе спиной и влепил ему в зад хороший пинок.
— Чеши, жлобина, бегом, не оглядывайся. Догоню — соплёй напополам тебя перешибу, — крикнул длинный. — Дал бы сразу полтинник, так уже пили бы вы свою водку с корешем.
Володя на ходу протрезвел и всё приключение изложил Кушакову в деталях.
— Кто? Где? — зарычал Дима, ухватил рукав Шепелева и побежал с ним на прицепе за ворота. — Куда поворачивать? Где эти сволочи? Магазин где?
Добежали шустро, но этих грабителей, конечно, уже не было. Дима один зашел в магазин и вернулся с двумя бутылками «московской». Дома они напились до того, что пару раз отключались и на короткое время засыпали, уткнувшись лбами в стол. Заливали они грусть Вовину часа четыре и за это время он почти всё рассказал Дмитрию о жизни своей нескладной и очень невезучей.
-Ты теперь будь всегда со мной, — успокоил Вову Кушаков. — Во-первых, тебя при мне даже плечом побоятся задеть, а во-вторых, я тебя научу так гулять по житухе нашей, чтобы не было печали у тебя от неё.
— Да у меня и не было печали никогда, — Володя задумался. — Вся жизнь так и шла до сегодняшнего дня. Я привык уже к своим обломам да к тому, что я постоянно всё подряд теряю, забываю, что все ко мне вяжутся, грабят и бьют. Мне ещё в Новосибирске, где родился и жил до Алма-Аты, одна моя родственница сказала, что я ошибка природы, козёл отпущения и человек-жертва. Уникум. Судьба, говорит, это моя. Пытайся, сказала, изменить её, конечно. Но это ещё никому не удавалось. Проживёшь своё так, как тебе ещё до рождения назначено свыше. Вот и пытаюсь изменить. Но, чёрт, живу точно по судьбе всё равно. А в остальном-то всё у меня замечательно. И этого остального куда больше, чем печалей всяких. Работа хорошая, зарплата с высокими гонорарами. На работе уважают. Пишу, говорят, очень неплохо. Одеваюсь прилично. В театры хожу. Пою в хоре Дома офицеров. Тенор. Второй голос. В шахматный клуб записался пару лет назад. Так сразу третье место по области в прошлом году занял. А что со мной случается совсем непотребное, значит, так надо по судьбе. Это вроде бы как такая мне компенсация за то, что я талантливый во всём. Пою здорово. Все хвалят. Первый разряд по шахматам уже. Статьи мои почти все на доску лучших вешает редакторша. Зовут в кино сниматься на Казахфильм. Старика-сторожа играть в детективе. Там его грабители убивают. Так я не решил ещё. Соглашусь, наверное. Артистом сработать — тоже талант мой общий поможет. Нет, живу я хорошо. Даже жениться не хочу, чтобы своих бед с супругой не делить, не грузить её переживаниями. Побьют меня снова или вообще прикончат. А сам я спокойно к моей судьбе отношусь. Не сам же её придумал. Всевышний дал, хоть я в него и не верю. Кстати, ты жену когда из гостиницы заберёшь?
— Да у нас ещё за три дня вперёд проплачено. Пусть пока там побудет.
— Так она тебя потеряет же. По моргам станет искать. Или в милиции.
— А я ей сейчас позвоню на работу, — оживился Дима. — Будку телефонную видел возле магазина.
И он ушел, перебирая в кармане мелочь. Вернулся минут через двадцать с бутылкой водки и пачкой «казахстанских». Самых вкусных сигарет.
Выпили, позвали хозяйку. Тётя Валя от ста граммов не отказалась, но умный совет всё-таки вложила обоим в уши.
— Вы, ребятки, после бутылки не ходите никуда. У нас район аховый. Одни бандюганы по вечерам шлындят по улицам. Володя знает.
— Со мной пойдет, так бояться нечего, — поднялся Кушаков и согнул руку в локте. Он сам был почти двухметровый, весил явно больше ста килограммов и лицо у него было суровое, почти хищное.
Хозяйка подошла, потрогала бицепс Дмитрия и глаза закатила.
— Металл! Бетон! А ну-ка, перенеси во дворе бревно от завалинки да в самый конец двора. Чтобы под ногами не мельтешило. Сколько дружков к Володьке ходило — даже вдвоём не могли утащить.
Дима Кушаков поднял бревно с конца и переместил руки к центру тяжести. Поднял, взял его под мышку и как хворостинку быстро перенёс к заднему забору.
— Вот с ним ты точно можешь не расставаться и ходить где попало, — радостно засмеялась тётя Валя и ушла в дом. Володя тоже сбегал в комнату. Принёс бутылку, стаканы и огурцы в тарелке. Сидели допоздна и так подружились, что к полуночи уже и побратались. Дима достал из воротника пиджака булавку с белой шишечкой, проткнул себе палец, потом и Вова проколол свой безымянный, выдавили по капле оба и приложили окровавленные кончики друг к другу. Обнялись.
— Всё. Братья до смерти, — сказал Кушаков.
— Так и будет, — подтвердил Володя.
Прошло два года с того вечера. Дима и Шепелев не разлучались вообще, во все командировки вместе ездили и подписывали статьи двумя фамилиями. Только ночью Дима шел к Рае, а Вова спал вольготно в холостяцкой кровати. За годы эти Шепелева никто пальцем не тронул, всё что он забывал взять, прихватывал Дима. Он же почти всегда находил то, что потерял Шепелев в пределах двора, в Доме редакций, на улице, если они не слишком далеко ушли и Володя обнаруживал потерю раньше, чем её находили прохожие. Кушаков и на хор с ним ходил, и в клуб шахматный, даже в библиотеку, куда самостоятельно не заглядывал никогда и даже не знал, где какая находится. Он и без книжек был умный. Все так и говорили. Ну, ещё в театр ходили втроём. Раю брали с собой. Записались в стрелковый клуб «Динамо», где выяснилось, что и к снайперской стрельбе у Володи Шепелева тоже талант. Тренер даже в сборную общества его записал.
Кушаков как друг и брат не имел минусов. Вове так казалось, что у него их не было. Кроме, разве что, одного. К силе физической не припасла судьба ему силы духа. И всё это было видно по одному единственному недостатку, который в сорок два победил нокаутом сразу все Димкины достоинства. Он не мог бросить пить и накачивал себя водкой с каждым годом всё злей и яростней. Тётя Валя водила его не раз к колдунье Розе. Рая возила мужа в больницу и ему зашили под лопатку спасительную «торпеду».
— Каплю в рот и сразу в гроб, — сказал на прощанье доктор.
Кто-то из собутыльников научил Кушакова, как обезвредить «торпеду». Надо было выпить всего-то стакан чистого керосина. Ну, он и выпил. Пронесло его. Тря дня из сортира в тётином дворе не выходил. И рвало Димку попутно те же три дня. После чего он без внутреннего сопротивления сбегал в магазин, купил водки и глотнул пятьдесят граммов. Пятьдесят — полёт нормальный. Выпил ещё сто. Стало, как было всегда. Хорошо стало. Ну и грохнул он этот пузырь в одиночку, занюхивая рукавом. И пошло дело. После «торпеды» он вообще вырубил тормоза и вливал в себя столько, что добирался до дома, держась за все заборы. А во двор и в свою комнату уже просто вползал на четырёх точках.
Через три года его выгнали с работы. Вова постоянно был рядом с «братом», поскольку тоже ушел из редакции. По собственному желанию. Димку, естественно никуда больше не брали. Ни в газеты, ни в журналы. Даже сторожем на склад горпотребсоюза он просился поработать в режиме сутки через двое — так не взяли. Лицо выдало. Опухло и под глазами нависли морщинистые мешки.
И однажды Рая созвонилась со знакомой, которая всей семьёй переехала жить в Ярославль. Знакомая пообещала всем найти жильё и работу. Железно пообещала. Почти поклялась. И однажды осенью они уехали с тремя чемоданами. Два везли Кушаковы и один — Шепелев. Первое время, ну, примерно с год, они присылали открытки под разные праздники, письма писали друзьям в редакцию. А потом Рая позвонила по межгороду в редакцию, где раньше работали муж с Володей и попросила, чтобы все, кто Диму знал, его помянули. Девять дней прошло с того октябрьского вечера, когда он курил на перилах балкона пятого этажа после выпитой бутылки коньяка. Упал и умер сразу. Не успел понять, что умер.
В редакции повесили его фотографию в траурной рамке и помянули за редакторским столом сухим вином и печеньем. От Шепелева месяцем позже пришло письмо, что он лежит в больнице. Ему вечером в сквере проломили череп, проткнули ножом лёгкое и забрали деньги.
Больше не присылал он ни писем, ни открыток. Погоревали бывшие сотрудники, опечалились на время. Решили, что после таких травм он вряд ли выжил. Написали Рае. Она не ответила.
А потом прошло ещё немного времени. Память о Володе Шепелеве осталась. Но печаль естественным образом за делами да заботами тихо исчезла.
Как и не было печали.
202
Загрузка...
