— Так вы, ребята, рисовальщики? — окинув взглядом сваленные в углу комнаты рюкзаки и мольберты, хозяйка спросила двух юношей, которые сидели напротив неё за столом и пили чай с брусничным вареньем. Около часа назад они попросились к женщине на ночлег.
— Мы студенты художественного училища. Идём к тигровому мысу делать наброски…
— Взаправду?.. – та оживилась. – Да-а, место красивое… А слышали вы историю об известном художнике, который тоже бывал у тигрового мыса?
— Нет, — покачал головой старший из ребят. – Расскажите, тётя Даша.
Женщина отхлебнула из чашки и, немного помедлив, как бы собираясь с мыслями, начала своё повествование…
Давно это было, ещё в начале прошлого века. Мне моя бабка сказывала: жила в нашем посёлке (он тогда маленьким был) одна деваха, которую односельчане промеж себя называли “Варька-чума”. Да и впрямь: сутулая, на коротких ножках, одна меньше другой – потому ходила вперевалку. Шея немного скособочена, один глаз как бы в сторону смотрит. А уж улыбаться или реветь начнёт – нижняя челюсть так отвиснет, что смотреть без смеха и ужаса нельзя. Стеснялась Варька своего убожества; потому, видать, и чуралась людей. В лавку за товаром, аль ещё куда выйдет — прохожих стороной обходит, в землю смотрит… Да-а… Зато сдружилась она с сельским зверьём. Люди порой диву давались, когда на их глазах местные кошки и злые по натуре псы, завидев “чуму”, подбегали к ней и давай хвостиками вилять. А та ни одного из них вниманьем не обойдёт: кого за ушком почешет, кого по спинке погладит… Хворый ли кто – приведёт к себе, молочком тёплым напоит; хромому лапку полечит и тряпочкой перевяжет… Побежит кошка или собачонка довольная, а Варька смотрит ей вослед и кривит рот — улыбается…
А ещё Варька лес любила. Порой с утра до вечера там пропадала. Видели сельчане, как она ромашки да лютики целует, берёзку обнимает; а уж лесных птах вокруг “чумы”, бывало, целые тучи вьются. Она им пшена набросает и любуется, как они его клюют и щебечут. Хорошо ей с ними было. Оно и понятно: зверьё не видит уродства…
И вот однажды – а было это в начале лета – шла она по лесу мимо Шалуньи-реки: так её за бурное течение да каменные пороги прозвали. Глядь: молодой парень в порванной грязной рубахе на краю обрыва стоит, за ветку сосны держится. И вроде бы собирается вперёд шагнуть… Кинулась она к нему:
— Совсем спятил?! – кричит.
Схватила его за рубаху и от обрыва оттащила… Отдышалась, к парню пригляделась; а тот рукой водит — будто ищет, за что ухватиться.
— Так ты… слепой? – опешила Варька.
А незнакомец уткнулся лицом в землю и заплакал, как ребёнок…
Кое-как привела его Варька к себе домой. Сбегала за своим дядькой, Михеем, — единственным её родственником, оставшимся после смерти её родителей (они на телеге вдвоём под лёд провалились). Тот хотел было отвезти парня в город и сдать его там в участок; да Варька настояла, чтоб слепой остался у неё: мол, не в себе он, да и слабый совсем, помрёт по дороге. Делать нечего: затопил Михей баньку и отмыл парня, как следует. Одели его в чистое бельё, спать уложили. Да вот беда: захворал тот. Всю ночь в бреду пролежал, пот с него градом катился. А наутро ни ест, ни пьёт, еле губами шевелит…
Взяла тогда Варька из своих мешочков по щепотке трав, которые в лесу собирала, приготовила из них отвар да стала поить им больного. А на ночь ему горячего молока с мёдом давала… И за неделю ушла хворь из парня…
Узнали они, что звали его Никола. Деревня его была в семидесяти верстах отсюда; был он таким же сиротой, как и Варька. С детства любил рисовать (отсюда прозвище – “малявщик”), целыми днями бродил по окрестным лесам и лугам в поисках подходящего “пейзажа”. Прослышал он о красотах тигрового мыса и решил во что бы то ни стало до него добраться. Наконец, нашёл его. Но случилось несчастье: ослепила его молния. Стал он звать на помощь. Да разве встретишь кого в глухом лесу!.. Побросал он кисти и краски и поплёлся в ту сторону, откуда пришёл. Голодный, озябший, промокший до нитки под дождём, бродил он так пять или шесть дней…
— Что теперь делать, не знаю, — закончил он свой рассказ. – Кому я такой нужен?..
— Живи у меня, — встрепенулась Варька, — места хватит…
— Спаси тебя Господи, добрая душа, — тот едва сдержал слёзы…
… Стали они жить вдвоём.
Постепенно Николай освоился в хате; стал быстро находить кровать, стол, печку. Затем научился не только ориентироваться во дворе, но и понемногу работать: колоть дрова, доставать воду из колодца. Иногда помогал Варьке копать грядки — по верёвочке, натянутой между колышками. Даже хотел корову Милку подоить, да Варька его остановила: мол, ещё боднёт.
А уж сама деваха прямо расцвела: целыми днями то в избе убирается, то у печи вертится. Связала Николаю носки и варежки “на зиму”.
Примерил тот и говорит: “В самый раз. Да какие тёплые! Спасибо.” А у той от радости аж щёчки горят! Ещё дядька Михей сказывал: подаст она Николаю обедать, сядет поодаль и любуется, как он ест…
Кот по прозвищу Тимофеич сначала шипел, завидев Николу. Но Варька с ним поговорила, и вскоре зверь уже тёрся о его ноги. “Подлизываешься”? – проговорил как-то Николай и бросил ему увесистый кусок рыбы. Кот громко зачавкал.
— Какого он цвета? – спросил Никола Варвару.
— Чёрного, — ответила та. – Без единого пятнышка…
— Ясно, трубочист.
И они засмеялись.
А однажды на дверцу форточки села птичка. Да так голосисто защебетала, что Николай вздрогнул:
— Что такое?
— Ой, какая кроха! — взвизгнула Варька. — Проголодалась, поди-ка. Сейчас тебе хлеба разомну… Держи…
Птаха смело прыгнула ей прямо на ладонь и принялась за угощение… А наевшись, вспорхнула и полетела в сторону берёзовой рощи…
А ещё Варька приносила из леса цветы и рассказывала Николаю про каждый из них – какой он расцветки, какие у него на лепестках узоры. Давала ему их понюхать, сообщала их название; а после экзаменовала: мол, определи по запаху, что за цветок.
— М-м, — восторгался Никола, — они, наверное, удивительно прекрасны, если издают такой сладкий аромат…
Так они прожили месяца три, до самой осени.
И вот однажды у их односельчанки, тётки Катерины, остановился по пути домой – отдохнуть и попариться в “русской баньке” — молодой иноземный лекарь, которого привозил один богатый купец для своей больной супруги. Разговорились они с хозяйкой. Узнал этот лекарь про слепого художника и говорит: есть у них в Германии доктор, его друг, который излечивает очень тяжёлые формы глазных болезней; многим, даже совсем слепым, вернул он зрение. Разумеется, операции стоят дорого. Но если, мол, ваш больной пожелает, то через пару деньков, когда он, лекарь, продолжит путь, то может взять слепого с собой…
Катерина пришла к Варьке (она покупала у неё молоко) и всё ей при Николае рассказала. Едва услышал он это, вскочил и от волнения выбежал из хаты на улицу… А когда воротился, сразу рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку…
Весь следующий день Николай ходил как в воду опущенный, почти не проронив ни слова. А Варька смотрела на него и с каждым часом бледнела…
Вечером, когда Николай сидел у печки, Варвара подошла к нему и положила руку на его плечо. Тот вскочил и заходил по комнате взад-вперёд:
— Не могу я, — говорит, — только и делать, что в земле копаться да брюхо себе набивать. Человек создан по образу и подобию Божию, так Библия говорит. А Бог — прежде всего Творец… Знаешь, мне часто грезятся мои недоконченные картины; я ясно вижу, куда какие краски нанести, какой образ и силуэт вставить. И всё остаётся только в моём воображении. А так хочется воплотить свои мечты в реальность!
Помнишь день, когда ты меня спасла? Я ведь слышал, как журчит внизу вода; представлял, как стремительно она несётся по склону. И хотел кинуться в неё, чтобы разом всё оборвать! А к чему мне такая жизнь?! Я чувствую, что был рождён для чего-то высокого, что способен постичь красоту и гармонию мира и удивить этим людей!
За несколько дней до того я увидел поистине божественное зрелище – там, на тигровом мысу. Огромная высокая скала вонзилась в клубящиеся иссиня-чёрные тучи, из которых время от времени вырывались серебристые языки молний. На её склоне бушевали от ветра вековые сосны и ели. А внизу простиралась необъятная зелёная равнина с голубой лентой реки!.. Я быстро начал переносить увиденное на холст. И вдруг – сильнейшая вспышка, резкая боль в глазах. Я вскрикнул, заслонил их руками… А когда открыл их, передо мной был мрак. Мир для меня перестал существовать… С тех пор я стал двуногим скотом, жующим свою жвачку…
И он горько заплакал…
Наутро Варвара была бледная, как мел. Видимо, не спала всю ночь.
Николай и вовсе был сам не свой. К завтраку, который положила перед ним Варвара, даже не притронулся. Сидел, опустив голову… И вдруг вскинул её и говорит:
— Варя. Будь что будет, а я поеду. Может, уговорю доктора сделать мне операцию в долг, после отработаю… Даст Бог, прозрею и буду рисовать. Нет – не обижусь, значит – судьба моя такая. Но попытку сделаю, иначе до конца своих дней не прощу себе малодушия. Ну, а сгину в дороге – это даже лучше, чем так жить, только небо коптить…
Варвара смотрела в окно и кусала губы… Затем вышла из комнаты… А через некоторое время вернулась, подошла к Николаю, взяла его за руку и положила на его ладонь ожерелье.
— Что это? – спросил он.
— Мамино. Из драгоценных камней, очень дорогое.
— Зачем? Не надо…
— Молчи… Я уговорю дядю Михея поехать с тобой, одному тебе нельзя…
— А как же ты?.. На что жить будешь?
— А у меня Милка есть, — она попыталась улыбнуться…
— Варя! Варенька! – Он вскочил и схватил её за плечи. – Даю тебе честное слово, перед Богом клянусь: всё отдам до копейки! Даже если останусь слепым, вернусь и отработаю! Веришь?!.
— Ты вот что… — она отстранила его руки. – Если будешь снова видеть, не возвращайся ко мне, ладно? – По её щекам потекли слёзы, которые Николай, естественно, не видел.
— Как?.. Почему, Варя?.. Или я тебя чем обидел?.. А может, просто надоел?..
— Нет-нет… — Она опустила голову. – Мне даже… хорошо с тобой было… Только… Знаешь, я ведь уродина…
Усмехнулся Никола.
— Да слышал я эти разговоры!.. У тебя душа красивая. А такой человек не может не быть прекрасен. Это законом гармонии называется… Долго объяснять. Главное, не слушай больше никого.
Он обнял её и прижал к себе. Варвара прильнула к нему с такой доверчивостью, как родная дочка припадает к своему отцу. И разрыдалась.
— Это что такое? Ну-ка, прекрати… — Николай наклонился и поцеловал её в щёку. – Вот увидишь, всё у нас будет хорошо. Мы ещё заживём все вместе: ты, я, дядя Михей и наш Тимофеич. Откормим его сметаной, как борова, — усмехнулся, — а он будет лежать на подоконнике, греться на солнышке и сладко мурлыкать. Да?
Варвара только рассмеялась в ответ…
Как ни ругался с ней дядька Михей – мол, совсем ты сдурела, последнее отдаёшь, пойдёшь по миру, — но Варя была непреклонна: мамино это богатство, мне и решать, что с ним делать. Да и ты, говорит, дядя Михей, в накладе не останешься: сколько тебе будет нужно за твои труды, столько себе и возьмёшь. А Николу блюди, как родного сына…
Глянул снова Михей на ожерелье, почесал в затылке и… махнул рукой: будь что будет…
На следующий день снарядились они в дорогу. Обнял ещё раз Николай Варвару; сказал, чтоб ждала его. И отправился с иноземным лекарем и дядькой Михеем в путь…
Осталась Варька жить одна с Тимофеичем.
Заметили сельчане, что изменилась она. Со зверьём возиться почти перестала, взялась модные причесоны себе делать да платья новые примеривать. В доме принялась всё до блеска натирать, даже полы мыть — с мылом.
— Ты что разошлась? – спросила её как-то Катерина.
— А ну, как Николай на днях воротится, — отвечала Варька, — так у меня в избе чисто…
А однажды, когда уже повалил снег, получила Варвара письмо. Почтальон сельский, Гаврила, сказывал, что у неё аж руки тряслись, когда она прямо при нём это письмо разворачивала. В нём дядька Михей сообщал “племяшке”, что, мол, доехали они до города Лейпцига благополучно, только устали очень; а сам он, Михей, немного простыл. Что Николу поместили в больницу для операции. И что за ожерелье, при содействии лекаря, с которым они ехали, получил он большие деньги…
Засияла Варька; принялась по всему посёлку бегать, не стесняясь своей внешности, — всем своим знакомым про “моего Николая” рассказывать…
Однако прошёл месяц, другой, третий… Наступила весна. А от дядьки Михея не было больше никаких вестей.
Поникла Варька. Как жёлтый одуванчик перед ненастьем, свернулась. Но почтальона всё ещё ждала, как Бога. Однако тот, завидев “чуму”, только головой качал – мол, нет тебе ничего… Часто люди видели, как Варвара стоит на дороге и смотрит в ту сторону, куда укатил Николай… Забросила она себя: причёски, как прежде, делать перестала, в избе убиралась всё реже… А вскоре и вовсе затосковала, из дому почти перестала выходить…
И вдруг, уже в середине июня, в погожий ясный день – шум и крики по посёлку: “Иностранцы едут!” Варвара выбежала из хаты осунувшаяся, бледная – и сразу вместе с сельчанами кинулась к дороге.
И точно: навстречу тройка, да с колокольчиком! Народу собралось на пути – не проехать ей.
— Тпрру-у! – возница кричит. И вожжи натянул. Лошади захрапели и остановились.
Из кареты вышли два добрых молодца в заграничных костюмах.
Один из них окинул приветливым взглядом толпу; а когда сквозь неё протиснулась коротышка со скособоченной шеей и, тяжело дыша, остановилась от него в нескольких шагах, он пристально в неё всмотрелся, и… лицо его у всех на глазах стало меняться…
Он медленно к ней подошёл.
— Варвара?.. Это… Вы?..
Она молча кивнула, не отрывая от него глаз. На лбу и щеках её выступили капли пота.
С минуту тот стоял как вкопанный… затем мельком посмотрел на любопытные и насмешливые взгляды сельчан… и протянул Варьке бумажный свёрток:
— Вот, возьмите… Здесь деньги, которые я был должен… Спасибо Вам…
Она стояла не шелохнувшись. Тогда он сунул ей свёрток в карман её мятого грязного платьишка, добавив:
— Здесь ещё свидетельство о смерти дяди Михея… Двусторонняя пневмония… Там же, на местном кладбище, и похоронен…
— Николя… — к ним подошёл молодой иностранец. – Нам надо ехат… на натура… где ест это место?..
И взглянул на “чуму” страдальческим взглядом…
Ещё раз поблагодарив Варвару, Николай сел в карету; и они покатили назад.
— Красавец стал… Жених…- послышалось из толпы.
— Особенно для нашей Варьки, — добавил кто-то.
Иные прыснули со смеху. А когда та скривила губы и у неё, как обычно, при этом отвисла челюсть, толпа дружно захохотала.
Под смех и свист, на своих коротких ножках и вперевалочку, подобно гусыне, “чума” кинулась к своему дому…
…После этого сельчане только и судачили о том, что, мол, теперь Варька на свои “тысячи” построит себе “шикарный дом”; а то соорудит большой скотный двор и, наняв рабочую силу, станет “богачкой”. Но та, как потом говорили, “тронулась умом”: купила несколько мешков пшена, другой снеди, погрузила всё на телегу и вместе с Тимофеичем и Милкой укатила из посёлка… Кто говорил после, что поселилась “чума” где-то на хуторе в Сухой долине; иные утверждали, что подалась она за Петровские болота, в тьму-таракань… Как бы там ни было, а в посёлке она больше не появлялась; и вскоре разговоры о ней смолкли…
Когда-то, мне моя бабка сказывала, на этом история и заканчивалась. Но примерно через три десятка лет после пропажи “чумы” остановился в нашем посёлке на ночлег немецкий врач. Рассказал он, что в молодости бывал в здешних краях, и напомнил о слепом художнике. Оказалось, это был тот самый лекарь, который отвозил “Николя” в Лейпциг. Он и поведал хозяевам, что, когда “Николе-малявщику” вернули зрение, тот сразу восхитил всех, написав портрет местной баронессы. Ему стали поступать заказы, в том числе от довольно “солидных” клиентов, а с ними и неплохие гонорары. Постепенно к нему пришли почёт и уважение. Но всемирную известность ему принёс пейзаж, наброски к которому он сделал именно в наших местах, когда был здесь со своим немецким другом.
Картина эта имела невиданный успех. Многие именитые художники отзывались о ней с восторгом. А на одном из конкурсов “Никола-малявщик” получил за свой пейзаж первую премию. И довольно солидную.
По окончании художественной школы и затем Академии Искусств Николая пригласили в ней же читать студентам лекции. Он стал знаменитым живописцем. Изображал местные парки, фонтаны и другие достопримечательности; но в основном рисовал портреты крупных чиновников и богатых особ. Особенно великосветских “фрейлин”, чьей красотой восхищался и в изображении которых, говорят, достиг небывалого мастерства.
Жить Николай стал роскошно, в одной из дорогих и престижных квартир в центре города. Нередко его стали приглашать на всевозможные балы и торжества. Он заимел множество поклонниц; однако семью так и не завёл: вся его жизнь была отдана искусству…
Но спустя годы он начал появляться на публике в нетрезвом виде… Вскоре его пристрастие к алкоголю усилилось. Он стал, что называется, “срываться” – устраивать скандалы при людях, говорить окружающим непристойности… Уволился с преподавательской работы… Заказы принимал с каждым разом неохотнее, чем навлекал на себя гнев знатных особ. При этом отвечал им довольно остро и злобно. Сказывали, например, что супруге одного швейцарского банкира, которая предложила Николаю за большие деньги написать её портрет, как она выразилась, с “изящным ликом”, ляпнул примерно так: “Твоя жирная харя на моём полотне не поместится…”
А затем и вовсе, как говорится, ушёл в свою скорлупу: уволил повара, прачку и всю остальную прислугу; к себе никого не пускал, и сам выходил на улицу крайне редко – в основном за спиртным…
И вот однажды (а было ему на тот момент сорок с небольшим лет) соседи забили тревогу: их “затворник” не выходил из своей квартиры уже несколько суток. Позвали полицейских. Те принялись звонить и стучать в дверь к “Николя” – всё было напрасно. А когда её взломали и вошли вовнутрь, то в одной из комнат увидели разбросанные по полу куски изрезанных портретов – известных чиновников, полководцев, но в основном — стройных голубоглазых красавиц. А в дальнем углу, где давно потухли свечи, нашли и самого Николая — обрюзгшего, с густой щетиной. Скончавшегося, как выяснилось позже, от сердечного приступа. Причём лежал он с кистью в руке — возле мольберта с какой-то картиной. Когда её вынесли на свет, то взорам людей предстало изображение некрасивой, с искривлённой шеей девушки в потрёпанном деревенском платьишке. Протянув руку к форточке, она кормила с ладони крошками хлеба маленькую птичку. При этом лицо девушки светилось невыразимым счастьем…
Полотно это отдали в Академию Искусств, где Николай когда-то учился и преподавал. Там долго не решались показать картину публике — по причине, как заявили специалисты, её незавершённости и неэстетичности. Но когда всё же выставили, то её сразу приобрёл один католический пастор. Принёс в собор, где служил, и поставил у стены в углу, чтобы затем, по его словам, унести её к себе домой… Каково же было изумление священников и служителей храма, когда они заметили, что многие прихожане подолгу стояли, глядя на полотно. Причём, многие из них крестились, а у иных по щекам текли слёзы…
Вот такая история, — вздохнула женщина. – Ну, ладно, рисовальщики, пора укладываться, время уже позднее…
И она пошла стелить им постель. Но ребята ещё долго сидели с задумчивым взглядом. Видимо, размышляя о только что услышанном рассказе…
35
Загрузка...
