Причуды судьбы

Он стоял передо мной, словно вбитый в землю столб и смотрел сверху сквозь щёлки «фонарей». Но, как ни странно, синева и припухлость были ему к лицу.

— Пожалуйста, — басил он, — ну, что тебе стоит? У тебя и костюмчик румынский и по-английски балакаешь… и еврей. Всё одно к одному.

Василий уговаривал меня ненадолго стать женихом его невесты. Дело в том, что Галька была единственной внучкой четы Левенталей, которых послевоенная судьба забросила в Соединённые Штаты, где они (по слухам) скопили  капиталец. И, несмотря на то, что прошло много лет, супруги не переставали думать о единственной внучке, затерявшейся где-то за Уралом в закрытом городе. Они серьёзно вознамерились оставить Галочке кое-что из своих сбережений, о чём и сообщили ей сразу же после падения проржавевшего насквозь «железного занавеса». Единственное условие, которое ставили Левентали, было замужество Гали, причём муж непременно должен был быть евреем. Они не желали для любимой внучки повторения судьбы матери (их дочери), вышедшей замуж за гоя и навсегда пропавшей в закрытом городе закрытой страны.

— Ну…? – продолжал канючить Васька. – Они всего-то на два дня приезжают. Побудь Галкиным женихом. Тебе всё равно, ты и так уж еврей, хуже-то не будет. Главное, старайся старикам понравиться, чтобы те завещание подмахнули. А из меня еврей не получится, и стараться нечего. Да и морда опять же побитая.… А всё  из-за тебя!

Что правда, то правда. Василий в очередной раз «огрёб», заступившись за меня. Хотя, если разобраться, я его не просил. Ну, что тут поделаешь?

А теперь представьте себе средь песчаных холмов небольшой секретный городок, спрятавшийся и от чужих, и от своих. Большинство населения работает на химическом комбинате и каждодневно дышит вонючим воздухом, пьёт мутную воду, отдыхает на речке «Мутановке», жижу их которой можно использовать лишь для травли тараканов. Я точно не знаю, как угораздило моего деда заползти в эту дыру? Думаю, без «усатого» здесь не обошлось. В общем, факт остаётся фактом: я родился и вырос в этом городе. И, если кто думает, что в моей жизни было много радостей – таки он ошибается.

С Васькой мы дружили с третьего класса. Однажды мы с ребятами гуляли по берегу «Мутановки». У меня закружилась голова, и я свалился в чёрную жижу. Естественно, никто и не думал меня спасать. Только Василий бросился на помощь. Сам вымазался, но меня вытащил. С тех самых пор он  стал моим защитником. И даже когда мы выросли, и я признался ему, что я – гей, даже тогда он не отвернулся от меня, лишь потёр своим кулачищем о мой нос, процедив: «Ты, это, тово… сзади не подходи…». И больше уж этой темы не касался.

Да, непросто живётся еврею–гомосексуалисту в загрязнённой атмосфере засекреченного русского города!

Вот и позавчера пьяная кампания стала обзываться и задирать, крича: «Гомосятина! Пидарас жидожопский!» Я решил не обращать внимания и пройти мимо, но Васька – он не такой, он сразу — в морду…. В общем, пока я бегал за полицией, его прилично отмутузили. Конечно, его никто не просил драться, прошли бы мимо и всё. Ну, уж если так получилось, придётся, видно, и мне ему помочь: прикинуться женихом его невесты. Так сказать, услуга за услугу. Хотя я женщин не люблю! А эту Гальку, так просто ненавижу! Ну, что он в ней нашёл? Не понимаю.

Арон Моисеевич и Софа Мордуховна прибыли в пятницу. Я в румынском костюмчике с кипой на затылке и, как всегда, размалёванная полуголая Галя встретили их на вокзале. Нацепив на лица стариков марлевые повязки, сразу же повезли показывать городские достопримечательности: трёхтрубный химкомбинат, чугунный памятник В.И.Ленину, клуб «Зауральский химик», бар «Фиолетовый кабан», ну и конечно речку «Мутановку». Старики были в шоке от достопримечательностей, от достижений нашей химической промышленности и от внучки Гали. Единственно, кто им понравился – был я. Накануне я покопался в интернете и теперь так и сыпал историями про Авраама, Исаака и Якова, чередуя их цитатами из Талмуда. В общем, старался выложить всё, что прочёл, пока оно не выветрилось.

Арон Моисеевич был доволен: «А идише коп, посмотри, Софа, какие открытые мозги у мальчика, он мог бы запросто заменить кантора в нашей синагоге!» И вроде всё шло хорошо, только Галька всё портила. Она выпихивала меня вперёд, предоставляя одному охмурять её родственников. А ещё, пользуясь положением невесты, нагло приставала ко мне: тёрлась круглыми сиськами четвёртого размера, щипала за задницу, норовила поцеловать взасос. Даже бабушка Софа удивилась: «Ой, вей! Галя! Не скажу тебе ничего плохого, но, по-моему, ты слишком его балуешь до свадьбы!»

Отдохнув в субботу, в воскресенье они уезжали в Москву, а оттуда в  Америку. На вокзале хитрый Арон попросил мой паспорт, видно желая убедиться, что я не женат. Прочитав  фамилию, имя и отчество, очень удивился.

— Знал я одного доцента-химика. Полного твоего тёзку… И его жену Цилю…  Лет пятьдесят назад…

— Так это мои дедушка и бабушка!

— А Циля, Циля жива? – спросил старик дрогнувшим голосом.

— Умерла. В пятьдесят третьем. В канун маминого тринадцатилетия.

Арон стоял бледный. Его обескровленные губы подрагивали. Софа с тревогой смотрела на мужа…  В это время дикторша объявила, что заканчивается посадка на московский поезд. Арон Моисеевич судорожно всхлипнул и, трепетно обняв меня, прошептал: «Даст бог, я ещё обниму тебя и твою маму! Ой, вей, мальчик мой!  Надеюсь, что судьба теперь станет к тебе более благосклонна…»

Что имел в виду Арон, я так и не узнал, но странные предчувствия охватили меня.

Закончив прощальные церемонии, старики отбыли восвояси. А я с облегчением спихнул грудастую Галю на руки счастливому жениху.

Через месяц в Москве должен был состояться гей-парад, который (естественно) был разогнан, так и не начавшись. Меня, только что подошедшего, схватили дюжие омоновцы и поволокли в спецзак. Всё это действие с упоением снимали откуда-то взявшиеся иностранные фотокорреспонденты, решившие, наверно из-за моего румынского костюма, что я – какая-то «нетрадиционная шишка».

Ну, и кто же мог предположить, что эти кадры, да ещё с комментарием: «Разгон геев в Москве и арест руководителя русских секс-меньшинств» увидят в далёком Нью-Йорке Арон и Софа Левентали? Последствия не заставили себя ждать. Софа Мордуховна прислала Гале резкое письмо, в котором высказала возмущение по поводу спектакля, который мы для них разыграли. И что теперь ей всё равно за кого Галя  выйдет замуж, хоть за русского гея. А её просит больше не тревожить.

— Ну, зачем ты в Москву попёрся? – спрашивал расстроенный Василий. – Тебе что, мало здесь харю чистили? Решил московских п… попробовать? Эх ты! Испортил всё дело. Теперь дед с бабкой ни цента не дадут».

И опять оказался я во всём виноватый.

А ещё через два месяца пришло известие, что скончался Арон Моисеевич. Галька и Васька всё ещё надеялись, что дед перед смертью что-нибудь внучке откинул. Но этим их надеждам скоро пришёл большой конец.

Однажды к нам в дом ворвался пьяненький Васька и прямо с порога заорал:

— Радуйся, жидёнок!

— Что с тобой? – удивился я.

— На, педрило, читай! – Василий швырнул мне в лицо скомканный заграничный конверт и, выскочив, так хлопнул дверью, что дворничиха подумала, что это взрыв и вызвала ФСБ.

В конверте оказалось письмо, извещающее, что согласно завещанию Арона Моисеевича Левенталя я  являюсь его единственным наследником и мне необходимо лично приехать в США, чтобы вступить в права наследства.

Сильно разобиделся Василий. Да и я на него за «педрило» и «жидёнка». Но больше всех обиделась Галька. Она устроила Ваське грандиозный скандал, обвинив его в том, что он специально подсунул Арону своего дружка-гомосека, который охмурил старого маразматика. И ещё этот пидор всегда  гнусно домогался её, чему свидетельствуют до сих пор не сошедшие синяки на мягком месте. В общем, они серьёзно поругались: Васька дал ей в ухо, а она расцарапала ему рожу,  сказав, что уходит навсегда. Теперь Василий постоянно пил и был зол, как чёрт. Целыми днями  бродил по улицам в поисках, кому бы в морду сунуть? Я же всячески старался избегать встречи с ним. Ну, как ему — пьяному дураку объяснишь, что это судьба. А от судьбы, как и от тюрьмы, не уйдёшь!

И вот я покидаю родной город,  для которого всегда оставался чужим. Мать плакала и причитала.

— И в кого ты такой уродился?

Отец, горбя спину, заглядывал в глаза.

— Сынок, если там действительно какие деньги получишь, то не забудь нам прислать. Сам знаешь, где живём. Теперь мы с матерью не такие здоровые, чтобы бесплатно лечиться. Ну, а если денег нет, и тебе плохо будет, пиши, не стесняйся, тогда мы тебе поможем, нам ведь уже ничего для себя не надо.

В последний раз я смотрел на серый город между пыльными холмами, на чёрную речку, змеёй огибающую корпуса комбината, на сам комбинат, чадящий своими трубами. Я смотрел, как, нанюхавшись ядовитого дыма, повалилось за холмы отравленное солнце, напоследок отрыгнув кровавым закатом в фиолетовый смог, безнадёжно придавивший засыпающий город. И, когда по фронтону вокзала побежали назад знакомые с детства буквы, я в последний раз вдохнул «дым отечества». В горле запершило и маслянистая слеза, разъедая кожу, поползла по щеке…

Нью-Йорк (Большое яблоко) — грандиозный, прекраснейший город мира! Разве можно сравнить статую Свободы с чугунным Лениным? А небоскрёбы Манхеттена с трубами химкомбината? А ещё Бруклинский мост, многолюдный тайм-сквер, Пятое авеню, Уолл-стрит и Центральный парк! Я потерялся! Стушевался! И одновременно обрёл жажду жизни! Той новой жизни, когда хочется ходить по прямым улицам, улыбаясь прохожим, когда не боишься дышать полной грудью!

Но, попади я не в Нью-Йорк, а в самую захудалую американскую дыру, то всё равно был бы счастлив! Ибо реб Арон оставил мне не сто тысяч и даже не миллион. Он оставил мне… одиннадцать миллионов долларов! А с такими деньжищами можно быть счастливым в любой дыре.

И всё же мы переехали. Из шумного, суетливого, никогда не спящего Нью-Йорка на ласковые Багамские острова.

И вот я, полулёжа в шезлонге на берегу Тихого океана,  потягиваю через розовую трубочку ароматное вино из стройного бокала. Не спеша потягиваю, любуясь моим милым Васенькой, резвящимся, словно мальчик, в голубом океане.

P.S.  Галька тоже перебралась в Америку. Уговорила  бабку прислать ей вызов. Вот письмо недавно мне прислала. Пишет, что по-прежнему любит Васю и хочет с ним встретиться. Я письмо ему не показал, не хочу расстраивать: он такой ранимый!

И куда только президент смотрит: всё едут и едут, а ведь Америка – не резиновая…