РЕКВИЕМ ©️

* РЕКВИЕМ

… Он всё время думал о Ней. Его не спасала даже новая работа. Мысли Его составляли воспоминания о Ней, жалости к себе, поиск ошибок, которые Он натворил, тоска и скука без Неё, и в то же время отчаянные попытки Её забыть…

Но забыть Её Он не мог. Он был уверен, что никто бы не смог. Она была яркая и необычная, непредсказуемая и неуправляемая, и даже если Она была бледная и уставшая, Она всё равно оставалась собой. Своей спонтанностью и неожиданностью Она сбивала Его с толку. Время от времени Он подолгу испытывал какой-то мощный заряд, волну, толчок энергии. Причём Ей для этого не нужен был физический контакт, чтобы Он почувствовал себя не просто энергичнее, — Он становился как будто моложе и даже свободнее, но это была другая Свобода, нежели Он представлял себе раньше.

Свобода эта была как бы запретная, смелая, слегка экстремальная, и головокружительно приятная, но очень способная порушить и поломать Его правильную и устоявшуюся жизнь своей манящей силой, но в то же время этой самой запретностью и опасностью эта Свобода оказалась для Него настолько притягательной, что пугала. Необъяснимо путала Его сознание тем, что не вписывалась в рамки Его правильной жизни; эта Свобода, как сливочная помадка обволакивала Его, и заворожила тем, что она была НАСТОЯЩАЯ, — не написанная, не наигранная, ни ке2, помимо того, что сама по себе целостная и самодостаточная, была однако молчаливой. Он это принял сразу и без оговорок, впрочем как и признался себе, что ведь, по правде говоря, Его с собой никто и не звал, — а если заходили об этом разговоры, всегда получалось так, что Он, как будто бы, выпрашивает, и даже настаивает на Продолжениях, Обещаниях, Клятвах, — и даже возмущается и обижается на Её отрешённость по поводу их возможного Будущего…

… Однако, несмотря на то, что день ото дня Он растворялся в Ней, Он, вооружившись гигантской экстазно-романтической лопатой, закапывался в своей Любви. Эта любовная истома, которая окрыляла Его, слепила глаза, — доставляла Ему неизвестное, но огромное удовольствие. Вероятно, отчасти от того, что Он испытывал столь мощные и колоритные эмоции впервые в жизни, несмотря на наличие обязательств, которые сложно нарушить, не сделав несчастными других людей. Он был до фанатизма ответственен; — ответственность в Его сознании была по умолчанию. И вдруг — эта внезапная фонтанирующая Страсть, которая бурлила в Нём, как в котле, однако, несмотря на то, что Ему с Ней никогда не бывало скучно, — Его злило то, что временами Он ощущал, что не поспевает за Ней. Это угнетало и расстраивало Его. Он боялся, что станет Ей неинтересен, и Она найдёт себе более мобильного спутника, который не будет таким занудой, а будет бежать с Ней в ногу, — и появился необъяснимый страх, что тогда Он Её точно потеряет, и вернуть Её будет уже невозможно.

Но Он старался изо всех сил. Он не видел и не понимал смысла этой пожизненной гонки (ибо Он считал, что ЭТО именно гонка, а Она слишком быстро перемещается в пространстве и во времени), но Он всё равно старался бежать, как мог. Этот БЕГ давался Ему с огромным трудом, к тому же отдыхать и размышлять у Него не было ни сил, ни времени. Он пытался не потерять этого темпа, насколько хватит сил, но в душе, конечно же, жила надежда, что этот «ветер в голове» улетучится, как все временные явления. Он безоговорочно называл «ветром» все, что в Ней было Ему непонятно или выходило за рамки его понимания. Но наряду с этим в Его душе или подсознании жила уверенность в том, что Он пытается поверхностностью обозвать ту самую глубину личности, которую Ему было не понять.

Это было одним из Его главных Заблуждений, — никакого «ветра» на самом деле не было. Будучи слишком зациклен на себе и своих чувствах, разобраться в Её чувствах, мыслях, причинах и следствиях и Истории Он бы просто не смог, да и возможности у Него такой не было…

В те дни в душе у Него переплелись и чувства, и мысли, и эмоции, — некоторым образом совершенно противоположные. Бороться с идущей в душе Борьбой противоречащих волн, — невероятно сложно. Эта Борьба означала не побояться разочарования в том, кого боготворишь, взять на себя ответственность принять непривычное решение, и в результате — прекратить душевные страдания в связи с разрывающими противоречиями. *<хотя не факт, что душевные муки прекратятся, но это была бы как минимум попытка восстановить душевную гармонию и своё зыбкое спокойствие>*.

Он не мог допустить, а может, просто не захотел никаких внутренних сражений, — а по сути желал совсем другого.

Чтобы мысли о неизбежности расставания не мучали столь сильно, Он стал стараться бежать за Ней ещё быстрее. Но чем быстрее бежал Он, тем быстрее, как Ему казалось, начинала бежать и Она. Она даже не пыталась взять Его за руку и помочь. Она всегда как будто была на полшага впереди или морально глубже.

Временами Она всё же делала остановки. Он радовался этим передышкам, думая, что наконец-то Она успокоилась. Но в такие моменты Она просто грустила, проводила много времени одна, но ближе к Нему не становилась. Она будто погружалась в себя. А когда Он просил объяснить Ему, какая Она всё же, и как Ему Её понять, Она говорила какие-то странные вещи, которые ещё больше путали Его.

Не слишком долго задерживаясь на стадии «привала», Она вдруг снова начинала бежать, а Он был в ужасе от того, что не может вот так стартануть, как Она. И Он, совершенно измученный и так ничего и не понявший, но по-прежнему боясь Её потерять, начинал бежать за Ней снова, надеясь в глубине души всё же когда-нибудь понять и Её, и Её музыку, и Её жизнь, и Её душу…

… Он думал о Ней постоянно. Он жил Ею, забросил все свои увлечения, перешагнул через себя, собрал в кулак всю свою немалую силу (Он ведь не был слабым), и вдруг понял, что любит Её по-настоящему. Её, — такую неуправляемую, непредсказуемую, по-прежнему непонятную, такую нежную, ту, с которой слов не нужно… Тогда началась сумасшедшая гонка, — без правил, без предупреждений, с препятствиями, болью, страхом и страданиями…

Она сильно отдалилась от Него, исчезала из-под носа, не говорила ни «Да», ни «Нет»; Она вообще ничего не говорила, была последнее время была очень грустная, почти не улыбалась, а временами казалось, что Она абсолютно равнодушна к чужим словам и к Обществу вообще.

Он знал, что Она проводит время одна, ходит в какие-то кафе, слушает какую-то сумасшедшую музыку… Он понял, что напугал Её, разбередив в Её душе что-то очень болезненное и живое…

От собственных мыслей, что доставил Ей своей Любовью только проблемы, Он и сам не чувствовал себя счастливым.

Он снова начал по-настоящему страдать. Видя Её печальный взгляд и понимая, что не может это изменить, Он стал страдать ещё больше.
Не понятно, какая Она была: то ли грустная, то ли впадающая в какую-то мечтательную рассеянность, то вдруг веселилась ни с того, ни с сего, то вдруг уходила в себя и свою музыку, — и своей музыкой жила…

Казалось, Она живёт в каком-то своём мире и думает о чём-то своём, — о чем-то таком, что Она с Ним не собирается обсуждать, более того: Он не мог заставить себя признать, что не представляет ни того, чем Она живёт, ни Её мыслей, ни Её чувств, — и, как следствие, — не мог понять, какая же Она сама.

Парадокс возник как-то сразу и быстро: пытаться понять Ее любой ценой, прочитать Ее мысли, разложить по полкам, — зачем? Что Он хотел понять? Что надеялся обрести с этим пониманием? И насколько глубоко уверовал в необходимости и, главное, — возможности осуществления этой своей навязчивой мечты?

Наконец, устав от сомнений, Он сказал себе: «Она не думает ни о чём», — прекрасно понимая, что это неправда. Но Ему, — запутавшемуся в собственных сомнениях, гораздо проще было найти какое-то практичное объяснение, чем жить в постоянных вопросах и догадках.

Спустя некоторое время, не удовлетворяясь нынешним объяснением, Он пошёл ещё дальше, объявив себе: «У Неё есть кто-то другой!» И этой дурацкой мыслью Он начал жить постоянно, искренне поверив в собственное заблуждение, подогревая из без того раздутые комплексы.

Тогда Она вдруг притормозила, остановилась, — и обернулась в Его сторону. Он был подавлен, с опустившимися руками, потускневшим взглядом и сединой в волосах. Он вовсе не был готов к тому, что именно сейчас Она вдруг сделает шаг навстречу. Он был уже уверен, что Она потеряна для Него.

….. Они стали часто встречаться, гулять по ночному городу, ходить в кафе, подолгу смакуя вкусный кофе; иногда у Неё дома пили MARTINI. Она много рассказывала, но говорила какие-то непонятные вещи; временами Ему казалось, что Она как будто и не с Ним разговаривала, а с каким-то своим внутренним Я…

….. Она рассказывала о своих друзьях, о которых Он, оказывается, ничего не знал, но сразу их возненавидел; Она рассказывала о своей жизни и своём видении мира; говорила, что очень несчастна и одинока, и думает, что, возможно, Смерть — это избавление от тяжести жизни. Говорила, что Душа Её изранена и часто кровоточит, и что Она никогда не станет прежней.

Он был так ошарашен и напуган, что решил, будто Ей нужна помощь, но не знал, что именно Он должен сделать, тем более что помощи Она не просила… Совсем.

… Потом Она вдруг заговорила о Том, Кто всегда стоял между Ними, — о Том, Кого Она всегда помнит, о Том, Кто живёт в Её Душе, — о своей Любви.

Его вновь охватило уныние… Она так говорила об этом Человеке, что сомнений не было — Она <ЕГО> любит! Несмотря ни на что…!
Прогулки и откровения продолжались довольно долго. Но ближе разговоров Она Его не подпускала, а на Его попытки к Ней приблизиться Она раздражалась и мгновенно закрывалась.

Он совершенно отчаялся! Сходил с ума от своей Любви к Ней. Стал Её тенью, мог часами Её слушать, мог ночами стоять под Её окнами, мог сутками ждать Её ничего не значащих звонков…

… Он Ей не верил. Но и в своих убеждениях уже переставал быть уверен. Догадывался, что Она живёт какой-то своей, не известной Ему жизнью, в которой Ему нет места.

В Её жизни были какие-то другие люди, с которыми Ей было интереснее и лучше, и с которыми Её связывало нечто большее, чем та симпатия, которую Она испытывала к Нему.

Не имея никаких прав, чтобы предъявлять Ей какие-либо претензии или ставить ультиматумы, Он прищуренными глазами частенько смотрел на Неё молча и пристально, как будто пытался просканировать Её, с ног до головы, — скорее всего, в поисках столь желанной для Него ПРАВДЫ <но по сути, Он просто искал ответы на свои многочисленные вопросы, ошибочно полагая, что эти ответы совпадут с искомой Им ПРАВДОЙ>…

… Она прекрасно чувствовала эту волну недоверия. Иногда ворчала немного, но особо ничего не отрицала, и это огорчало Его больше всего.

Он стал изо всех сил пытался разглядеть, проанализировать и, наконец, понять и то, о чём Она думает, и то чем (или Кем) Она живёт. Он попытался жить в Её свободном режиме, стал очень внимательно Её слушать, переиначивая Её слова, увидев в них какой-то свой смысл, — что очень Её злило, — отчасти от того, что эти «Его смыслы» вынуждали Её оправдываться <пусть даже просто защищаясь от дурацких подозрений и обвинений>.

Однако, парадоксальность Их истории вновь проявила свой яркий характер: чем больше Он пытался Её понять, тем больше путался и терялся.

Она стала наваждением для Него. Он даже пытался полюбить Её музыку, но Она видела, каких усилий Ему это стоило. Но тем не менее Она ничего не делала, чтобы помочь Ему, по двум основным причинам: во-первых, Она никогда не навязывала Ему своих интересов, тем более не требовала любить их; во-вторых, интуитивно, но на уровне Абсолютных Уверенностей Она была твердо убеждена (как будто видела уже всё это), что Ему никогда не удастся понять, принять, тем более полюбить(!) всё то, что любит Она. Это было уныло и скучно, поэтому у Неё не осталось ни одного веского мотива к сближению или хотя бы банальному интересу к Нему.

Видя периодически уловимые отблески этой скуки на Её лице, Он <не допускающий никаких полумер и оттенков> вынес сам себе вердикт: Она к Нему равнодушна! — но это была неправда. На этом фоне Он продолжал терзаться и изводить себя риторическими вопросами: Имеет ли Он для Неё значение? На каком этапе Он Её упустил? Какие действия заставят Её заинтересоваться Им по-настоящему?

Но, несмотря на изощренность этих мазохитских вопросов, уводящих Его всё дальше от действительности, Он не мог не признать, что для Него Она всегда была неуловима.

… Она всегда была разная, — Она менялась, как питерская погода, — мгновенно и без предупреждения, — каждый год, каждый месяц… Он был уверен, что Она живёт в своих иллюзиях и мечтах, витает в облаках, поступки совершает сердцем, подчас не имея в действиях никакой последовательности. Она постоянно попадала в какие-то приключения. Где Она их находила? — для Него было загадкой. Оставаясь верным своему пессимизму, Он заявил и себе, и Ей, что эти приключения Она сама находит, потому что ищет их. Но обосновать это «заявление» Он не мог, потому как по всем раскладам и во всех разрезах Истина выглядела совсем наоборот, — это приключения шли за Ней буквально по пятам. Хотя справедливости ради надо отметить: ни Он, ни Она в это не верили.

… Потом Он испортил Ей день рождения. Какими-то неосторожными действиями и словами Он обидел Её в самый праздник.

Она, <чуть ранее приняв решение подарить этот праздничный вечер Ему>, развернулась и пошла прочь от Него. Он смотрел Ей в спину, понимая, что сейчас Она скроется из виду, — уйдёт к тем, другим, а Он Её уже точно потеряет. Поглощенный волной отчаяния, Он впервые! потерял контроль над собой, бросился бежать за Ней, догнал, схватил и развернул Её с такой силой, как будто видел в последний раз или пытался вырвать Её откуда-то. Он силой заставил Её сделать с Ним несколько шагов, после чего Он выпустил Её руку, с ужасом осознавая, что напугал Её, — и это было самое худшее из того, что можно было сделать в День Рождения.

Она, не сказав ни слова, дошла до своего дома, закрылась там и больше не вышла. Даже свет так и не зажгла.

…Он стоял под окнами всю ночь. Звонил Ей по телефону, но Она не отвечала. Он не успокоился, продолжая нервничать и проклинать себя, — Он был растерян и потерян…

Время шло, приближаясь к рассвету; одна за одной таяли звездочки. Таяла и Его Надежда Её увидеть, обнять, прижать, вдохнуть Её запах, поговорить с Ней, попросить прощения, покаяться…

Когда нервное напряжение достигло своего maximuma, Она всё-таки вышла, — то ли поговорить, то ли сказать, что устала.

Тогда Он сказал сквозь слезы, что любит Её.

Однако Она <хоть и догадывалась о серьезности Его чувства> к такому признанию не была готова.

В этой странной ночи, на этой скамейке, после долгих месяцев, дней и последних часов напряженных и неопределенных отношений, — это признание, пугая своей серьезностью, прозвучало вымученно и неуместно. Ей даже стало на секунду страшно. Она мгновенно оценила масштабность происходящего и внутренне поежилась от мыслей про закрутивший их обоих тайфун.

Зная бескомпромиссность Его натуры, Его правдивость и неприятие полумер и полутонов, у Неё не было сомнений в величии Его чувства. Тем более, если Он решился на подобного рода разговор, тем более признание.

Единственное, чего Она понять не могла, вспоминая и обдумывая эту ситуацию, только одно: ЗАЧЕМ Он это сказал? Ведь в этой ситуации перед выбором стоял Он, но никак не Она.

Себе ли Он это говорил? Или это заявление вырвалось у Него, как результат душевного подъема, или наоборот — отчаяния, а может, истерики? А может эта мысль до него самого только что дошла, как озарение? Будучи сейчас не в силах с собой справиться, Он и сказал то, что чувствовал, не подумав о том, как Ей воспринять столь мощные эмоции, облаченные в слова.

Ей казалось <точнее, Она это знала>, что Он очень боится Её потерять, и всё то, что Он делает, — это очень серьезно. И если сейчас Он не контролирует себя, тем более, если Его охватывает истерика, — то это вдвойне серьезно. Вероятно, так Он неосознанно пытался Её вернуть, удержать, привязать…

Ему это почти удалось. «Почти» — потому что Её невозможно таким способом удержать или привязать. Скорее наоборот, — так Её можно оттолкнуть.

Но сейчас Она, не особо верившая в глубину и истинность чувств другого человека к Ней, вдруг сдалась перед силой и отчаянием этого человека. Да и несмотря на неподдельный испуг Души, Ей всё же это было неожиданно приятно. Так Он добился своего.

На какое-то время став свободным от своих обязательств, но повязанный душевными путами Чувств к Ней, Он раскрыл перед Ней двери своего дома, своей души, своего тела и своего кошелька. На какое-то время…

Самое ужасное и унизительное для Неё заключалось именно в осознании этой временности. Безусловно, Она, отбившаяся от одного берега и не стремившаяся прибиться к другому, согласилась на эти условия. Скорее из интереса и любви к переменам, чем из каких-то иных соображений.

Они стали жить вместе; Они работали, спали, отдыхали, гуляли, пили пиво, смотрели телевизор и кино в хорошем качестве, говорили друг другу приятные вещи, и очень, очень, очень много разговаривали.

Она впервые рассказывала Ему о том, о чем раньше никогда Ему не говорила, но сама уже осознала. Он слушал Ее и через это привязывался к Ней еще больше.

Но в какой-то момент Ее неспокойная натура по своей сути, находясь в состоянии душевной изоляции и оторванности от всего, что касалось сердечных привязанностей, и в настоящий момент способная с грустью лишь созерцать и принимать чужие чувства (однако, не веря в глубине души ни в слова, ни в чувства, ни в поступки), перестала, увы, дорожить Его страстным обожанием. Стало слишком очевидным, что Он никогда никуда не уйдет, как минимум потому, что Ему будет чрезвычайно сложно найти столь колоритную эмоциональную подругу.

…Однако Она, поняв очередную, не слишком позитивную истину, вздохнув, снова вернулась к своей жизни «без Него», — туда, где Ему места не было, туда, где были огни, бессонные ночи, сутки, машины, пустые, но приятные разговоры и совершенно нетрезвые мозги.

Она говорила Ему, что приедет, но не чувствуя времени с теми, с кем времени не чувствовалось, приезжала с огромными опозданиями. И абсолютно ничего не объясняла. Она вобщем-то понимала, что, учитывая Его бескомпромиссность, очень жестоко поступает, но при этом, зная, что гедонизм более всего отвечает сейчас определению Ее жизни, не собиралась ничего менять.

Такие поступки «без объяснений» Его не просто злили — они Его бесили, доводили до белого каления. Единственное, что Он мог сделать, чтобы изменить ситуацию — это только сделать выбор в Ее сторону. Но в этих условиях выбор Ему сделать было невероятно трудно, да и практически не представлялось возможным ввиду отсутствия смысла.

Затем после праздного пира во время Ее душевной чумы и Его бесконечных страданий, последовали нерадостные разоблачающие события Его семьи, сразу сделав несчастными несколько человек.

Она, в своих лучших традициях, поддержала Его по-настоящему, но и потребовала к себе не меньшего внимания, чем было раньше, — тоже в своих лучших традициях.

Потом «пена осела» и все потихоньку встало на свои места. В Ее жизни ничего не менялось, в Его — успокаивалось. Она продолжала дружить со своими друзьями, Он — жить со своей семьей.

Рано или поздно ЭТО должно было случиться, — приехал тот самый, Кого Она ждала и любила — Ее Любовь.

**** Он так и не узнал, что именно между ними произошло, но Он понял, что Она в один момент потеряла все — семью, работу и любовь.

Из всего, что Она потеряла, невозможно вычленить что-то более важное, или менее, Она потеряла все, что было Ей дорого.

Невозможно даже предположительно было приравнять эту полупрозрачную привязанность к тем МОНУМЕНТАЛЬНЫМ конструкциям из Ее самых дорогих Чувств, Эмоций, Событий, Людей, Лет, Месяцев, Дней, Мгновений Жизни — Ее Жизни…!

Она знала <априори>, что теперь расстанется и с Ним. Все случится само собой и в один момент, — нити, связывающие Его и Ее между собой, будучи и ранее непрочными, нынче оказались потертыми и стали очень ветхими и тонкими. Нужно было либо плести новые (что опять же ставило Его в условия выбора), либо при первом же их натяжении эти нити разорвутся мгновенно. Причем необратимо, без шансов на возврат, повтор или исправление.

Она их не натягивала. Напротив, Она понимала их слабость и невозможность (да и нежелание) их укрепления, и не найдя пока никакого выхода или удовлетворяющего решения, Она стала избегать Его общества.

Однако, Он вел себя так, будто ждал такого момента. Но на самом деле Он, конечно, не искал разрыва, Он просто хотел ясности и честности, слишком буквально трактуя эти понятия. Зная, что Она разочаровалась в Нем, Он уверовал в свои принципы еще больше.

От столь мучительной любви к Ней, живя в постоянном страхе Ее потерять, Он подорвал свое здоровье, стал стареть на глазах.

Прежде, чем произошел этот разрыв, Они продолжали поддерживать некие инерционные взаимоотношения, которые строились <впрочем, как и раньше> по принципу, негласно между ними провозглашенному: Они виделись только тогда, когда этого хотела Она.

Они встречались теперь редко, несмотря на огромную полость свободного времени у Нее. Ей не нужно было выкраивать редкие часы или минуты, чтобы увидеть Его. Но Она, находясь в состоянии необходимости поддержки близких людей, тем не менее, виделась с Ним редко. Более того, — не утверждая наверняка, но на интуитивном уровне Он чувствовал, что эти вымученные встречи больше похожи на Одолжение, — со всех сторон…

… Она по нескольку дней, а затем и неделями не звонила Ему, а сама себя ловила на пронзительно простой мысли: Ее к Нему не тянуло. Она все заранее знала: все сюжеты, все разговоры, поступки, движения, выражения лиц, и даже мысли. Знала, что можно заранее написать этот сценарий, и ни в чём не ошибиться.

Показательным было еще и то, что из раза в раз, из одной встречи в другую все повторится. Так и укрепилось РАЗОЧАРОВАНИЕ, а вслед за ним пришла СКУКА.

По сути, ни Он, ни Она не делали ничего, чтобы было по-другому. Зная о Ее беспокойной натуре, Он почему-то решил, что одной лишь беготни без понимания сути, даже в Ее темпе, будет достаточно. Кто Ему сказал, что все именно так и будет? Тем более что Она уже никуда не бежала, а напротив, — стала погружаться в себя. Несмотря на весь этот предыдущий кросс.

Теперь этот БЕГ не имел уже ни цели, ни направления. Время ушло, мизансцена поменялась, — все необратимо поменялось и стало по-другому. Никто не бежал даже по инерции. Даже на месте…

Он с болью это осознавал, с огромной болью!

Пожалуй, раньше нужно было бежать не просто с Ней в ногу, а чуть впереди или периодически обгоняя, — тогда, возможно, Ей было бы интересно. Или хотя бы нескучно. Это было бы непросто, а для Него особенно сложно, но при всем понимании Она не могла эту закономерность изменить. Это и есть неизменяемая константа. Жаль только, что Он, будучи человеком, очень умным, а временами прозорливым, никак не мог это понять. Ему было НЕ ВИДНО, что все изменилось, а если уж признаваться во всем, то правда заключается в том, что Ему это было попросту НЕ ДАНО. Он любил Ее, но не понимал и не чувствовал… При всей Его глубине и чистоте чувств, любовь Его не была колоритной и ограничивалась простыми гранями: набором неменяющихся эмоций, которые были очевидны, предсказуемы и неинтересны…

… Она, в отличие от Него, обладала более широким спектром переливающихся эмоционально-душевных красок, и краски эти перемешивались между собой в неожиданных комбинациях. Этим Она (в Его понимании) отличалась от большинства заурядных личностей.

Она потратила огромное количество часов и изобрела множество словесных комбинаций, чтобы объяснить Ему это, но так и не была понята. Она больше всего на свете боялась оказаться непонятой или понятой неправильно. И именно это и случилось.

Когда Она, наконец, убедилась в том, что дальтонику бессмысленно расписывать тонкости оттенков, Она явно увидела, сколь быстро тускнеет их привязанность. Не оказалось ни одной стоящей прочной эмоции, которая бы их смогла удержать друг с другом, и ради которой они стремились бы сохранить этот Союз.

Как ни печально это признавать, но Ее уверенность в невозможности раскрыть себя в этом Союзе, уже прочно укоренилась. Она толком и не собиралась «самореализовываться» или «раскрывать себя», но полностью довериться, раскрепоститься, отдаться, не боясь ни непонимания, ни осуждения, — нет! этого никогда не появилось бы в их Союзе. Он не умел всего этого, жил всю жизнь по-штампу и стереотипно. Да и ни учиться, ни меняться не хотел. Она же, видя Его оскомины, а также целые «пробки» из Его комплексов, которые слишком поздно раскрылись в своей масштабности, — и Им не признаваемые, — понимала, что Он слишком зашорен и упрям. Чтобы сломать хотя бы это, нужны ГОДЫ собственных выводов и опыта. И желания конечно.

Очевидным еще было то, что Он никогда ничем не сможет Ее удивить, и вот эта очевидность и породила Скуку.

Часами разговаривать о том, что Она прочувствовала душой задолго до того, как рождались слова; пытаться хоть немножко раскрасить чужое черно-белое видение мира, тщетно стараясь разглядеть хоть какие-то яркие мазки цветных красок, но так и не увидеть их из раза в раз, — что может быть обиднее и скучнее?

<Может быть, Она это несколько усложнила, но однажды Ее уже упрекнули в сложности внутренней душевной организации, но Она никак не могла понять, — каким образом эти люди предлагали Ей упроститься? И есть ли вообще пределы простоты?>

… И чем реже они виделись, тем меньше Она нуждалась в Его обществе. Впрочем, Она столько раз отмечала про себя, что не особо нуждается вообще в чьем-либо обществе, сколько и предпринимала эти бесполезные попытки.

А теперь и вовсе не хотела никакого понимания, — чужое понимание перестало быть лучшим лекарством для своих комплексов, перестало быть необходимостью, — обесценилось по сути.

И даже если Равнодушию социум вынес приговор-оценку с отрицательным знаком, Ее нынешняя Абстрагированность от людей — сознательный шаг в сторону от того, что сильно раздражает, и изменить это «что» невозможно априори.

Пропасть между Ними росла, и рыли эту яму все эти причины, и только Она одна чувствовала размеры этого котлована. Был некий момент, когда Он решил, что сейчас, когда Она так одинока и несчастна, — как будто Ему кто-то внушил эту мысль столь убедительно, что у него даже сомнений не возникло в том, что Она теперь никуда не денется — «Ей некуда деваться» — это было принято за Аксиому, а остальное, по Его мнению вытекало из этой Аксиомы по законам Геометрии.

Богатая фантазия и отчаянное желание подчинить Ее себе, привязать, влюбить, сделать зависимой от себя, привели к тому, что у Него без всяких оснований родилась новая теорема, которая гласила: «Она будет держаться за Него, как за соломинку». Уверовать в новую фантазию сразу после рождения этой самой фантазии Ему не составило труда. И Он, наконец, расслабится, — и на фоне усталости, взвинченных нервов, оголенных глубокими переживаниями, полной каши в голове и в душе и полного опустошения, — Он так и не осознал и не понял своего самого Главного и Последнего в этой истории Заблуждения…

Эта пропасть между ними принесла духоту выдохшейся недоговоренности, в которой мучаться не имело смысла. Они молча отдалялись друг от друга, сидя в разных лодках. Тихое течение плавно разносило их лодки в разные стороны, но никто из Них не протянул свои руки к другому.

… Всю эту «Историю» бортануло, пошатнуло, глупо как-то накренило, и никто не взял управление в свои руки, — тогда уже и оборвалось что-то «ПОСЛЕДНЕЕ», и стало оглушительно тихо…

Перестали существовать подкупающие достоинства, переплетения жизней; потеряла смысл Свобода, глубина резкости чувств; давно обесценились слова; оказалась не нужна ни честность, ни обязательность; превращались в ничто страдания и исчезла боль; растворялись мечты и мысли, — все как-то тускло угасло и рассеялось в душном воздухе, где вскоре тихо вздохнула Необратимость…