СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ
СВЯТО МЕСТО
Рассказ
В пустом длинном коридоре областного управления статистики уже почти час свирепствовала уборщица Лидия Афанасьевна. В восемнадцать ноль-ноль сотрудников, как будто ураган, выдул из кабинетов звонок. Такой же в школах висит. В девять утра звонок обозначал, что после его трели сотрудник мог особенно не спешить к своему столу. Он уже вписался вахтёром в список штрафников и имел обидный шанс не получить квартальную премию. В конце рабочего дня вахтёр включал его на пару секунд, а ещё через десять кабинеты напоминали о том, что в них недавно были люди только запахами табака, духов и выпитого за день чая. Заведующий отделом сельской статистики Алексей Петрович Гарусов на вечерний звон никогда не реагировал. Работал с документами ещё час, не меньше. Не потому, что за день не успевал. Просто любил работу. Жена к этому привыкла и ужинали они уже после восьми вечера.
— А чё, молодцы! Сожрали-таки замдиректора! — вместе с водой разливался по коридору хриплый как у пьяницы, почти мужской баритон Афанасьевны.- Задолбали-таки мужика до инфаркта. И какого мужика! Таких умных и добрых беречь все обязаны, на руках его должны носить. Нет же, они, сволочи, в больницу его, на операцию! Считай, до полусмерти ухайдакали человека, позорники! А ежели хирург попадётся такой же тупой, как все в вашей конторе, то и похороним Николая Денисыча, единственного нормального тут мужика.
Гарусов насторожился. К двери подошел, стал прислушиваться. Кабинет заместителя далеко был, сотрудникам в рабочее время запрещалось гулять по коридору. И к начальству ходили только по вызову. Вот и не знал, наверное, никто про инфаркт. Кроме уборщицы, естественно. Она всегда знает всё про всех. Вот от неё он и рассчитывал подробности услышать. Но Лидия Афанасьевна с единственной заключительной фразой «ни стыда у людей, ни совести» громко метала швабру с тряпкой вперёд и, превращая пол в лужу, стремительно удалялась.
Алексей Петрович закурил, сел за стол и автоматически вынул из верхнего ящика зелёную папку с отчётом отдела механизации. Минут десять перелистывал машинописные листы, прихваченные скрепкой, но потом понял, что смысла текста не видит вообще. Папку захлопнул и, стряхивая пепел в ладонь, вышел в коридор. Там Лидия Афанасьевна уже близилась к финишу своей стометровой дистанции, вырисовывая сухой тряпкой живописные узоры на влажных досках.
— А моет-то плохо, — тихо сказал себе Гарусов. — Потому, что сроду и не проверял никто. Чего зря пыжиться?
— Лида! — крикнул он натренированным солидным басом. Начальник отдела всё-таки. Не тенорком же верещать. — Нашего Николая Денисыча имеете в виду или кого другого?
Уборщица не стала оглядываться, а ещё злее приголубила тяжелой шваброй пол и тоже закричала.
— Нашего-вашего! Какого ещё? Паровоз тебя задави! Сидите тут как сурки по норкам, только в пиджаках да при галстуках, а чё у вас в конторе дурной происходит, на самый последок вам знающие люди доносят.
Остановилась-таки. Оглянулась. Оперлась о швабру ладонями. Отдышалась.
— Миронова час назад из кабинета скорая увезла. Он в приёмную выскочил белый как порошок зубной, слюни изо рта и трясёт всего. Нинка, ихняя секретутка, тут же скорую вызвонила. Она мне и сказала. Через пять минут его на носилки и в «РАФик ».
— А про инфаркт кто сказал? — Алексей Петрович подошел к ведру и ссыпал в воду пепел.
— Дед Пихто, — огрызнулась уборщица. — Санитар и сказал. Вовремя, так он похвалил Нинку, вызвали. Одной ногой в могиле стоял. Обширный инфаркт.
И увезли. Ну, так а кто его довёл до полусмерти? Вы, паровоз вас задави! Кто ж другой! Это у вас игрушка любимая — начальство бесить и нервы ему узлами вязать. Тут вы, комар вас забодай, мастера! Ни стыда у людей, ни совести.
Обличительный монолог её мог длиться ещё, может, час. Алесей Петрович зажмурился, будто его поставили лицом вплотную к искрам электросварки, постоял так минуту, выдохнул и вернулся в кабинет. Сел в кресло на тонкой нержавеющей ножке, крутнулся на триста шестьдесят градусов, аккуратно взял папиросу, спички, прикурил и задумался. Он очень уважал Миронова.
Даже, можно сказать, восхищался и в пример себе ставил. Мужик он, правда, с характером, резкий, жесткий. Но очень честный и справедливый. Жалко такого человека. Сам зря не обидит и другим не даст. Если, конечно, ты того стоишь. А Гарусов стоил. Миронов и не скрывал, что выделяет Алексея Петровича из массы «повелителей» бумаг статистических.
— Надо же! — только что сполна осознал событие Гарусов. — Ну, нелепость же! Неказистость какая-то. Чушь. Может, не инфаркт? Может, от переутомления плохо стало шефу?
Снова выглянул в коридор. Уборщица навесила пустое ведро на швабру, перекинула её через плечо и почти спортивной ходьбой покидала рабочее место.
— Афанасьевна! — крикнул вслед уже не басом Алексей Петрович. — А что говорят-то? Сильно прихватило Денисыча или слегка?
— Кто сказать может? — уходила уборщица. — Сами узнавайте у врачей. Мне потом передать не забудьте. А я-то откуда знаю тонкости? Что знала — сказала уже.
Она пожала плечами, пустое ведро съехало по швабре и ткнуло её в спину.
— Это уж вы, забодай вас комар, сами пробивайте. Вам это больше надо.
Пошел Гарусов домой. Жене рассказал, опечалил. Она тоже уважала Миронова. Муж часто о нём рассказывал. Поел Алексей Петрович совсем без желания и пошел в свою комнату. Позвонил домой Прошечкину Сане, корреспонденту газеты областной. Давнему товарищу. Вместе часто в командировки ездили. Хорошее перо было у Сани. За него и держали его в редакции. А так бы бичевал где-нибудь, камыш косил бы на диком озере для шабашников. Потому как пил крепко. Но даже после бутылки портвейна дешевого писал красиво, правдиво и точно. Главный кривился, но уволить — рука не поднималась.
— Слышал про нашего зама Миронова? — спросил Гарусов.
— Ну, а как же! — грустно сказал Прошечкин. — Завтра некролог публикуем. Царство ему небесное, Николаше Денисычу.
— Как? — вконец оторопел Алексей Петрович. — Когда он? Да не может… Кто сообщил в редакцию?
— Полетаев ваш и текст принёс. Во как! — Саня всхлипнул. Чем и показал, что выпил не меньше бутылки бормотухи.
Гарусов бросил трубку на рычаги, но тут же схватил её и, конечно, позвонил Полетаеву. Начальнику отдела учёта расходных матриалов. Выяснилось, что Прошечников, конечно, соврал. Полетаев вообще никому ничего не говорил, потому как только пятнадцать минут назад сам узнал и ошалел. Подчинённый ему позвонил. Доложил, что Миронов сейчас в реанимации. В тяжелом состоянии.
— Я только что с его женой говорил. — Полетаев тянул слова. Тяжко ему было. Чувствовалось. — Так она говорит, что кризис муж проскочил и врачи дают девяносто процентов на благополучный исход. Но при этом железно, чётко пообещали, что к прежней работе его на пушечный выстрел не пустят. Такую бумагу пошлют в обком, что обязательно пересадят его на спокойное место. Чтобы жил дальше.
— Так… — сказал Гарусов, торопливо выбил из пачки сигарету, прикурил и выпустил зизый пучок дыма в микрофон. — Вот оно как, значит. И что теперь? Надо же, казус какой!
— Так это я тебя хочу спросить — что теперь? — Полетаев, слышно было, тоже закурил. — Свято место, сам знаешь, пусто долго не бывает. Думаю, что тебе, Леша, надо костюмец покупать посолиднее. Зубри перед зеркалом осанку большого начальника и жди особого указания обкомовского. Туда и поедешь утверждаться.
— Ну, не псих ты, Витя!? — укоризненно вогнал слова в трубку Алексей Петрович. — Это ты костюмец покупай и осанку тренируй. Если кого и назначать, то тебя! А то сам не знаешь! Ты выше меня на голову по всем параметрам. И опыта у тебя на восемь лет побольше. Тебя и шеф ценит. И, кстати, обком. Не вижу другой кандидатуры. Честно.
Для приличия потрепались с полчаса о всяких пустяках. Полетаеву в отдел второй месяц бумагу не дают. Зам Алексея Петровича в командировке сдуру
скандал устроил со смежниками. На свою задницу приключений поймал и рикошетом в огород Гарусова камень метнул, дурак. Поговорили вот так, попрощались. Алексей Петрович открыл форточку и щелчком выстрелил окурком в сумерки. Тусклая горящая точка, разваливаясь на желтые микроскопические искорки, врезалась в тополь под окном и тонкими нитками дыма провалилась вниз, в темноту.
— Не смолил бы ты в квартире, — сказала жена издали, проплывая в пушистых тапках и шелковом халате из спальни на кухню. — А то вместе со шницелем опять будем яд от «Примы» глотать. Ну, всё закоптил. От подушки и то табакам прёт — не уснешь ни черта.
Спал Гарусов урывками. Выходил на балкон курить. Нагибался через перила, смотрел на площадку у подъезда и пытался перестать думать. Но думал, естественно, о том, что Полетаев, похоже, не хочет повышаться. А с другой стороны он сам тоже не хотел должности заместителя директора, но думал о том, что если назначат не его, то надломится его авторитет в управлении, где сейчас все триста человек перебирают самые достойные кандидатуры. Среди которых он если не первый, то второй. Точно. Он опять ложился, подталкивая сопящую супругу к стенке, пробовал забыться. Уснуть пытался.
— Вот оно мне надо? — ругал себя Алексей Петрович.- Что мне там делать, в кабинете Миронова? Сейчас тихо вкалываю, в ус не дую. Всё накатано, гладко. Отдел почти каждый квартал вымпел лучшего имеет, зарплата с премиями побольше, чем у Миронова. К народу своему привык. Можно не командовать. Сами знают, как и что. Нет, я откажусь, если дойдет до назначения. Скажу, что прибаливаю серьёзно и такой объем работы не потяну. Ну, вот не надо мне нагружать на горб лишнего и всё.
Он растолкал жену. Она повернулась к мужу лицом и сонно промычала.
— Лёша, ты сдурел или как? Чего надо?
— Если будут назначать меня замом директора — соглашаться или не надо?
— Не надо, — вздохнула Алла Васильевна, всю жизнь учительница младших классов. — Тебе пять лет до пенсии. Доживи без инфаркта. У Миронова же инфаркт? И ты хочешь? Мне вот лично здоровый мужик нужен. Ты после инфаркта, если, конечно, выживешь, на даче копать будешь? Поливать сад с огородом? А в Гагры на жаркий пляж я одна ездить буду? А зарплату на кой чёрт тебе надо снижать? Ты ж получаешь как передовик и орденоносец на семьдесят рублей больше самого директора. Согласишься — дурак будешь конченый. Шума от названия «заместитель» вроде больше, а живого толка никакого. Нет выгоды.
Она отвернулась и к удивлению Гарусова сразу легонько всхрапнула.
— Во, нервы, — удивился Алексей Петрович.- И это после двадцати пяти лет учительской каторги. Но говорит вроде по делу. Правильно говорит. Звона будет, конечно, больше, а проку меньше, чем сейчас.
Уснуть под утро он уже не смог. Пошел пить чай. Сидел и ждал времени, чтобы начать собираться и двигать в родное в управление.
В кабинете своём он сел за стол в плаще и шляпу не снял. Под шляпой суетились мысли разные, но неразборчивые. То ли закурить подсказывали мысли, то ли позвонить. Закурил Алексей Петрович и тут же оформилась в понятную неуловимая мысль. Та самая, метавшаяся от одного края черепа к другому.
— Вот же придурок ты, Лёха! — улыбнулся от удовольствия Гарусов. — Ты же главного не сделал. Мироновым домой не позвонил. Сочувствия не проявил.
Не узнал про здоровья Денисыча. А все, конечно, давно отметились. Вот, гадство!
Он скрипнул зубами, громко кашлянул. Всегда так делал, когда был собой недоволен. Нашел в верхнем ящике два блокнота алфавитных. В первом домашнего телефона не было. А в другом рядом с золочёной буквой М он давно карандашом написал: Миронов. Буквы прыгали, а последняя вообще вытянулась чуть ли ни до конца листка.
— Пьяный писал, — вспомнил Гарусов. — Что-то мы обмывали в моём кабинете с Мироновым и Полетаевым. А! Мой орден «Знак почёта» Да и директор сам часок посидел. Рюмку коньяка принял. А они дождались отъезда директорского, да набрались так, что все ночевали в кабинете. Полетаев после этой ночи неделю на работу не выходил. Пил дома. Остановиться не мог.
— Это квартира Мироновых? — спросил Гарусов трубку тихим голосом. — Вас из управления, с работы беспокоят.
— Нас со вчерашнего дня только с работы и беспокоят, — плавно, с выводом фразы от высокой ноты к низкой выговорил молодой мужской голос с тембром кларнета-сопрано. — Кто сейчас конкретно на проводе?
— Га-ру-сов, — по слогам доложил Алексей Петрович. — Вы уж не забудьте передать. Я очень беспокоюсь. Как там Николай Денисович? Вы не забудете передать?
— Я не могу забыть, — голос с нижней ноты бархатно поднялся вверх. — Я всех записываю. Но даже нас, родственников, к нему не пускают. Только, говорят, послезавтра. Но состояние нормализуется потихоньку.
— Слава Богу, — выдохнул Алексей Петрович. — Переволновался, знаете ли. А кто звонил раньше-то?
Но на фоне последних слов своих услышал вежливое бархатное «до свиданья» и неуместный вопрос достался коротким гудкам.
— Да что со мной, чёрт! — сказал Гарусов громко. — Что я ахинею-то несу!? Пресмыкаюсь как шавка перед строгим хозяином. « Переволновался»! Козёл старый. Второй день отчеты дочитать не в состоянии. Ну, это что ж такое на ровном месте?! Вся контора, что ли в трансе?
Он взял из другого ящика верхний листок с каким-то текстом и печатью. Покурил минуту, швырнул окурок в форточку и пошел по коридору. Все двери были открыты. Народ кабинетный сосредоточенно писал, щелкал кнопками калькуляторов и разговаривал на отвлеченную от беды с замом директора тему. Что-то о нестыкухе предварительных расчетов с окончательными и о том, что из районов информация поступает такая, будто собирали её детишки из средней группы детсада.
— Всё по хрену работягам, — обозлился Гарусов.- Человек помирает, возможно. Начальник! А им без разницы, какой барин будет их кормить пряником да угощать кнутом. Серая масса, чёрт…
— Мужики, — сказал он, остановившись возле одной двери. — Всем нашим скажите, что я домой пошел. Давление поднялось, по-моему. До завтра, короче.
Секретарша Нина стучала на машинке, курила и пепел кидала мимо пепельницы, чтобы не отрываться от дела.
— Если к директору, то он в обкоме, — выдала она скороговоркой. — Если к Миронову, то он в больнице с инфарктом.
Про Миронова она говорила с такой нейтральной интонацией, будто он не при смерти валялся в реанимации, а сидел на каком-нибудь очередном идиотском совещании.
— Как это — с инфарктом? — постарался очень удивленно спросить Гарусов. — Он же здоров как этот, как его…Ну, космонавт.
— Значит, слетает в космос, — не отрываясь от кнопок с буквами хмыкнула Нинка-секретарша. — А, может, и пронесет. В обкомовской больничке врачи подобранные.
— Ну, сто процентов, его сюда уже не вернут, — сказал Алексей Петрович расстроено.
— Вам я скажу, — Нинка оторвалась от машинки. Глаза её горели. — Шеф в главке сейчас. Поехал пробивать кандидатуру Полетаева.
— А почему мне можно сказать, а другим нельзя? — Гарусов подошел к машинке.
— Ну, можно. И всё, — Нина отвернулась к листку и снова застучала по кнопкам, стараясь не попасть не в ту букву длинным перламутровым ногтем.
— Ну, а откуда знаешь, что утверждать будут Полетаева? — нагнулся над Нинкой Алексей Петрович.
— Не, ну Вы отстаньте уже чессслово! — секретарша шлёпнула ладошкой по краю стола. — Я не знаю. Так думаю. Дверь была открыта у него. Он с кем-то большим разговаривал. Потому, что слова стелил аккуратно и мягко. И он сказал, что у него всего две кандидатуры. Первую фамилию разобрала — Полетаев, а вторую он называл и к окну шел. Я её не поняла. Короткая фамилия. Не помню какая.
— Ну, вот оно мне зачем, всё это? Целое следствие веду. Ну не идиот? Идиот. Давай, успокаивайся и работать иди. Отчеты читай, — уговаривал себя Гарусов по дороге в кабинет. Ему вдруг стало стыдно и противно. Он сел на подоконник в коридоре, закурил, потрогал щёки. Казалось ему, что они должны были гореть и светиться как тормозные фонари у машин. Но щёки были холодными.
— Вот, собака, что я из себя представляю! — зло ткнул себя Алексей Петрович кулаком в грудь.- Ну, нельзя же так даже перед собой позориться. Осёл! Успокоиться надо, только успокоиться.
Теперь ему казалось странным, диким даже, то, как он, порядочный, умный и принципиальный волевой мужчина поддался примитивному инстинкту, который иногда вылезает из каких-то душевных глубин, и заставляет тебя прыгать через лучшие человеческие качества и нормы ради нежданной возможности выскочить хоть на полкорпуса вперёд, хоть на полголовы стать выше тех, кто идет в деловой жизни с тобой вровень. Никто, конечно, и догадываться не мог вот об этом нервном срыве Гарусова, но этот факт не утешал. Как вообще могло произойти такое, что он выпустил из-под контроля все слабости свои, которые удавил в себе давно и, казалось, насмерть. А тут — на! Тщеславие, пусть крохотное, не видное со стороны, не опасное ни для себя, ни для кого. Но болезненное ведь. Нездоровое. Да и не надо ему ничего. Всё есть. Всего хватает. Хорошо жизнь идет и дела ладятся. Радуйся и не рыпайся! Кто или что заставляет тебя вмешиваться, штопором вкручиваться в естественный ход событий!? Всё происходит правильно и справедливо, если ты не унижаешься и не тянешь на себя кусочек одеяла, не подталкиваешь к себе поближе лежачий камень, под который без твоего пинка вода и не потечёт. Нельзя этого делать. Позорно. Да. Только так. Нельзя и всё.
Гарусов успокоился и покурил медленно, с удовольствием, ни о чём больше не думая. Домой он дошел пешком. Исчезло и раздражение непонятное, и даже злость на себя прошла. Правда, ощущение не в мозге, а где то возле сердца, рядышком где-то, жило отдельно от головы и не исчезало. И понималось оно Алексеем Петровичем как стыд. Хотя с чего бы ему взяться? Ни стыдных мыслей не имел он, ни желаний, да и поступка, которого надо стыдиться, тоже вроде не сделал ни одного.
Совсем наоборот, его подмывало позвонить или даже съездить к Полетаеву и убедить его в том, что он, Гарусов, не хочет занимать место заместителя, что станет настаивать сам лично на том, чтобы в это кресло сел Полетаев.
— Жена! — крикнул он из коридора, закрывая дверь на ключ.
— Ась! — тоже громко отозвалась Алла Васильевна с кухни. Оттуда пахло котлетами с чесноком и слоёным ванильным печеньем. Она пекла его в духовке каждую неделю. Муж одинаково сильно любил её, жену свою, вот это печенье и рыбалку с обычной поплавковой удочкой на берегу озера возле деревни, в которой он родился, вырос и похоронил родителей. Они разбились на отцовском мотоцикле зимой на трассе из города. На четвертом месте была работа. Тоже любимая, но как-то по-другому.
— Вот мы с тобой живём почти сорок лет. Сын с дочерью институты в Москве окончили и работают в столице. — Алексей Петрович не раздеваясь облокотился двумя руками об косяки кухонные. — Карьеру делают. Так же Машка говорит? Но они молодые. Им карьера — просто движение вперёд. Они не карьеристы. Просто слово это называют. А вот я кто? Я карьерист? Должность, на которой сижу, вроде не отнимал ни у кого, задницу не лизал начальству, чтобы меня людьми руководить поставили. Постепенно, за двадцать пять лет от статиста-счетовода доплелся до своей должности. Никому дорогу не перешел. Не просил. На глаза директору не лез. Сами меня назначили. И больше я ничего не хочу.
— Да! Карьерист с тебя, как из куриного яйца страус.- Жена чмокнула его в щёку. — Был бы ты наглый, знакомства увесистые мог заводить, компромат на большое начальство мог бы кому надо вовремя подсунуть — тогда да. Тебя бы как «своего», надёжного, тащили бы по всяким верхотурам. Это называлось бы — человек щитом и мечом прошибает себе тропку на верх горы. А ты, Лёша, слава Богу, «тютя» у меня. Сейчас порядочных людей, которые локтями других не раскидывают по сторонам, чтобы первыми проскочить, так и зовут — «тютя». Лопух. И вот за то, что ты «лопух», а не «зверь» — я тебя и люблю десятки лет.
После ужина Гарусов полежал на диване, почитал «Известия», потом пошел к себе в комнату и позвонил Полетаеву.
— Привет, Витя! — сказал он бодро. — Как дела-то?
— Да как вчера, так и сегодня. Нормально, — Виктор засмеялся.
— А я днём тебя искал — не отвечал ты. И в кабинете не было, — Алексей Петрович тоже засмеялся.
— А чего искал-то?
Гарусов растерялся. Не придумал, гадство, заранее, зачем искал. Сплоховал.
— Да просто поболтать хотел, — продолжал смеяться Алексей Петрович, но Полетаев в тональность не въехал.
— Выпил, что ли? — спросил он лениво, — поговорить не с кем? Так, Лёха, у нас же с тобой насчёт общих тем, об которые можно языки почесать, глухо вроде. Сроду кроме улучшения статотчётов ни о чем не трепались.
— Ну, да… — Гарусов помолчал. – Вообще, могли бы и найти общую… Да ладно. Извини, что отвлёк. Будь здоров.
И медленно уложил трубку на старинный телефон, который жена случайно увидела в комиссионке.
— Ну, вот он как раз с шефом в Главк и ездил, — уже окончательно убедил себя Алексей Петрович. — Оно и хорошо. Дня через три и утвердят-назначат. И правильно. Стаж. Опыт. Образование. Солиднее меня раза в три. Деловые качества со знаком Качества.
И он улыбнулся удачной своей шутке. Стало легко и хорошо. Спокойно и даже весело.
— Надо же, бред какой. Что за бес там во мне голову изнутри скрёб когтями? С какого такого я вообще так неприлично завёлся?! Нет, и не было никогда у меня этого карьерного обострения. Клиника, чёрт! Психоз. Лечиться надо.
Дома у него тоже всегда в столе лежали бумаги, над которыми стоило больше подумать. В кабинете не получалось. Отвлекали. Он достал их, взял ручку с кнопками. Одна выбрасывала стержень с синей пастой, другая- с чёрной, а третья с красной. Посидел он в работе часа три. На толстой пачке отчета, пробитой степлером, он написал красным — «Кедровичу. Разобраться». А на десяти испещрённых цифрами страницах в тонком журнале после часового анализа твёрдо вывел: «Рассмотрение преждевременно».
На работу утром шел Гарусов в прекрасном настроении. И думал о том, что хорошо иметь в голове мозги, а не пучок ваты. Вот подключил ум вовремя и уже лишнего не наворочаешь. Глупостей всяких. И суетиться не будешь. Суетливость всегда выдаёт в тебе слабость и неуверенность. А Гарусов уже на все двести процентов был уверен, что сработается и с Полетаевым, да и вообще — с кем угодно, кто бы в тот кабинет ни сел.
Последние мысли шуршали в голове уже под утренний стук швабры.
— Деньгами сорить они мастера! Да! — ехидно утверждала Лидия Афанасьевна, совершая работу. — А чего не сорить, когда по сто сорок рублёв тебе дарят за отсидку задницей на стуле. Рубль вон! Цельный рубль на полу нашла. И кому отдавать, не спросишь. Все и прибегут. Потому себе заберу. А не сори впредь деньгами!!! Вот как!
Улыбнулся Алексей Петрович. Наивная и добрая душа была у этой шумной и с виду скандальной тётки. А она-то хорошая и даже милая. Всех нас любит и двадцать лет в нашей конторе полы драит. К другим не идёт. А пугает воздух она своим шумом от того, что жить ей интересно, а вот чем этот интерес обозначить конкретно, не догадалась и вряд ли догадается уже. Вот и реагирует на всё, что есть в природе, бурно да искренне. Как дитя малое.
— У Николая Денисыча всё обошлось, — крикнул он уборщице. — Теперь на поправку пойдёт.
— Ну, вот не зря, стало быть, я молилась за него и свечки ставила подле лика Божьей матери, — выпрямилась Лидия Афанасьевна. — К хорошему человеку и силы небесные по-хорошему. Пусть живёт. Чего туда торопиться? Нет там ничего. Тут всё. И хорошее, и гадостное.
— Ну, а руководить запретят, — Гарусов протёр о тряпку подошвы и медленно, чтобы не снесло его на мокром полу, двинул к кабинету. — Это уже железно!
-Так ведь и правильно, — согласилась Афанасьевна. — Я вон и то с вами за двадцать лет столько порвала нервов! Ой, мама моя! Хорошо, что у меня их много. А от вас бумаги кругом, как от весны грязи. И полы набойками дерёте до лысины. Не успеваю подкрашивать. Бегаете всё. Спешите. А чего бегать? Всё пустое это. Не надо спешить жить. Жизни нам и так маленько дадено. Так… Попробовать только, да и в землю родимую с корявой оградкой и крестом, который сгниёт пораньше тебя.
Прошла неделя. Вот так просто взяла и прошмыгнула. Вроде бы, наоборот, тянуться должна, ползти. Само ожидание чего угодно, что обязательно скоро произойдет, придерживает время за уздцы как шуструю лошадь. Кабинет Миронова был на замке. Табличку с его фамилией сняли. И всё. Полетаев, о назначении которого уже все говорили не в кулуарах, а открыто, ходил на работу туда же, куда и последние двадцать пять лет. Морда у него не выражала ничего особенного. Нервы у него были покрепче, чем у Алексея Петровича. Да. Потому, что о переходе своём в большой кабинет, который в одной приёмной с шефом, знал он уже дня три. Но лицо никак не выражало грядущей перемены в биографии.
Потом Гарусову позвонил приятель, который в Главке работал заведующим отделом, и почти как анекдот рассказал ему о том, как собачились между собой самый главный и три его заместителя. Их было четверо, а кандидатов на место Миронова два. Гарусов и Полетаев. Так вот двое хотели видеть на этом месте Алексея Гарусова, а двое — Виктора Полетаева.
— Они, ядрёна Матрёна, не работают, про нас всех тоже забыли, и спорят! — восклицал приятель. — Будто от того, кто в это кресло сядет в статистике, наконец, произойдет революция и дутые цифры исчезнут, а правдивые победят. Да кто, блин позволит? Обком? Да на кой чёрт ему правильная статистика? Пинки получать от ЦК да выговоры?
— Серёга, а я-то в списке откуда? — перебил задорную речь товарища Гарусов. Все говорят, что один Полетаев заявлен. Золотой самородок.
— Был бы один, уже утвердили бы давно, — Сергей помолчал. — Чтобы они завязали лаяться да работать начали, ты бы, Лёха, написал в Главк самоотвод. Вот оно тебе надо — лишний чирей на заднице? Миронов инфаркт словил от битв с нами и обкомом. Место это проклятое. Вилькановский десять лет назад куда с этого кресла делся? Прямо в рай — от рабочего стола. С инсультом его там и приняли как пострадавшего в трудовом процессе. Хотя гад был ещё тот. Помнишь его? А Заварзин, который до него был! Так он просто сбежал через три года. Лег в больничку как бы с обострением пиелонефрита, а через неделю шефу письмо прислал из Рязани. Чтобы шеф его переводом оформил в рязанский горстат простым учётчиком. Иди, Лёха, откажись. Бумагу через канцелярию пропусти. Тогда поживёшь ещё. Да и должность твоя — мне б такую. Больше директора получаешь. Весь в медалях, орденах и вымпелах.
— Как я в Главк пойду? — Гарусов почему-то обрадовался, что его тоже предложил шеф в заместители. — Всё же втихаря делалось. Ни мне, ни Полетаеву начальник даже не подмигнул по поводу назначения. Мы же, вроде бы, как и не в курсе вообще!
— Ну, тоже верно, — согласился приятель. — Так я могу сходить к главному и сам скажу, что ты откуда-то узнал. Ну, даже если и от меня! И что ты самоотвод напишешь и утром принесёшь. Пойдёт? Жалко будет, если ты туда сядешь. Долго не протянешь. Говорю же — проклятое место.
Гарусов подумал минуту и согласился.
— Мне, честно, и не хочется самому. Имею место хорошее, побеждаю всегда все отделы. На что это всё менять? На название должности, которое громче звенит?
Следующие три дня он был спокоен как вода в аквариуме, куда ещё не загрузили золотых рыбок. Но иногда неожиданно мозг его автономно отключался от будничного бега событий и он почему-то видел себя ведущим крупное совещание, на котором справедливо указывал на недостатки районных производителей статистических мифов и легенд. Это его раздражало, он мрачнел, пытался отвлечься телефоном. Звонил кому попало и не понятно с чего вдруг. Он спускался вниз на улицу. Поближе к шуму городскому. Это помогало. Но плохо. Тогда, помучившись ещё пару дней, по дороге из дома на службу зашел он в поликлинику свою и терапевт выписал ему седуксен. Для успокоения нервов усмирения ложных душевных взрывов.
Лекарство оказалось сильнее волевых возможностей. И Гарусов Алексей Петрович легко избавился от издержек воспалённого воображения.
— Ну, зачем оно всё появилось во мне? Мерзкое, низкое! Да хоть если бы мечтал всю жизнь взлететь на верха руководящие! Так нет же! Не мечтал сроду. Неужели в любом человеке здоровое, как у меня, честолюбие может принять такой уродливый и стыдный вид!? Вот ведь червь! Прогрыз почти насквозь душу-то.
Думал об этом он спокойно, лениво и рассудительно. Седуксен, как положено, направлял ход мыслей и поведения. В воскресенье вечером незванно и нежданно приехал к Гарусовым Саша Прошечкин, корреспондент областной газеты. Товарищ. В командировки ездили часто вместе. Выпил он ранее немного. Ну, стакан водки примерно. Пустяки для Саши. Жена Гарусова Сашу любила за умение писать и простой, свойский характер. К тому же, человеком он был известным, уважаемым, несмотря на активное и долгое злоупотребление вино-водочными продуктами. Секретарь горкома партии за руку с ним здоровался, ездил с ним на охоту, а начальник областного уголовного розыска часто мотался на своём мотоцикле с Сашкой в коляске и с разными фотоаппаратами по области. Снимали они красивые места для ежегодной выставки художественных фото во Дворце строителей.
Но к Гарусовым корреспондент приходил редко. Хотя жил совсем недалеко.
— Вы не подумайте, я не кирнуть пришел. У меня своя водочка есть, — он открыл портфель. Там в ряд томились три закрытые бутылки «московской».
— У тебя что-то случилось, Санечка? — ласково спросила корреспондента Алла Васильевна. Обычно Сашка появлялся у Гарусовых, ночевал у них, а то и жил дня по три. Но только, когда прятался от неприятностей.
— Не, нормально всё, — он внимательно поглядел на Лёхину супругу и спросил у неё почему-то:
— Я Алексея заберу до утра? Пойдем с ним к конкуренту. К Полетаеву. Он мой друг с детского сада ещё. Со школы тоже. Только институты кончали разные. Поболтаем под стакашек-другой. На тему братства и мужского взаимопонимания. Чтобы обид не было у того, кого не назначат замом.
— А надо? — усмехнулась Алла Васильевна. — Алексея всё равно не утвердят. Он не хочет сам — это раз. Полетаев опытнее Лёшки и командует жестче и лучше — это будет два.
— Да я сам не пойду, — Гарусов подошел к окну и стал разглядывать молодую луну с тонкими рожками. — Позориться мне не хватало. Никто меня не утвердит и так. Чего зря языками чесать?
— Да и хрен с тобой! — скривился Сашка. — Интеллигент вшивый. Надо попроще, по мужицки разводить такие накладки. Не хочешь — я сам пойду. Выпьем с ним за светлое его будущее.
Он прихватил тяжелый портфель за хилую плетёную ручку, поклонился театрально и ушел. И вот с этого момента исчезли из окружающей действительности сразу два заметных в городе человека. Саша Прошечкин и Виктор Полетаев. Два дня прошло, три, неделя проскочила, а никто из них не появлялся ни на работе, ни дома. В редакции Гарусов узнал у Сашкиного начальника, что он крепко запил и гужует с кем-то в популярном доме отдыха «Сосновый бор». С кем — неизвестно точно.
Спать в ту ночь Гарусовы легли поздно. Говорили. Жизнь вспоминали от начала. Интересная, оказывается, была жизнь. А когда легли, Алексей Петрович выпил седуксен и захрапел через пять минут. Алла Васильевна не спала до утра. Мешали мысли, которые за ночь она так и не смогла связать в однородный пучок.
Утром Гарусов в кабинете своём только разложил бумаги на столе. Ручку трёхцветную достал. А тут пришла секретарша Нина.
— Срочно к шефу, — сказала она сквозь кашель. Простыла, видно. Гарусов пошел за ней.
— Сейчас в Главк поедем, — сказал Иван Антонович.
— В смысле?с- удивился Алексей Петрович.
— Полетаев четыре дня назад не явился на утверждение моим заместителем, — шеф тихо выматерился. — Савостин ждал его ещё три дня, а потом сказал, что Полетаев козёл и видеть он его хотел бы в гробу в любых тапках. Так что, ты был в резерве. А теперь — в обойме. Сейчас тебя утвердят, а Полетаева за такую наглость — попру с работы вообще. Он меня опустил перед «Самим»! Перед Савостиным опарафинил как шалаву с вокзала. Поехали!
На утверждение ушло пять минут. Вышли они с директором из приёмной «Самого» в коридор, директор приобнял Гарусова за плечо, похлопал в знак одобрения сделанного дела.
— Живешь на Пушкинской возле магазина «Спорттовары»?
— Ну, — кивнул Алексей Петрович.
— Машина моя будет возле магазина в восемь двадцать. Потом по дороге меня забираете — и в контору. Есть контакт? Уезжаем в обратном порядке после звонка вахтёра.
— Понял, — Алексей Петрович ещё раз кивнул. — А сейчас куда?
— Я буду делегацию правоведов принимать. Они делают вдвоем дурацкую диссертацию «Правоведение и статистика». А ты кабинет обживай. Меняй всё как тебе надо. Я завхоза предупредил уже.
В конторе он сразу ушел в кабинет, а Гарусов — вещи свои забирать из старого кабинета.
Лидия Афанасьевна гоняла швабру с нерастраченной утренней силой. Пол обновляла. Гарусов сел напротив неё на подоконник и закурил. Подумал минуту.
— Вот ведь как бывает, Лида, — он пустил кольцо дыма в потолок. — Бился я за Полетаева, чтобы замом его взяли. Сам я отказался ведь давно. Так прямо и сказал им: «беру самоотвод» Так нет же! Сейчас вот меня утвердили. Полчаса назад. Вот как повернулось-то. Да…
— Ой, да не переживайте Вы, Алексей Петрович! — уборщица поставила швабру вертикально и сложила кисти рук на торец полированной ручки. — Грех отказываться от заслуженного предложения. Сюда же кого попало не посадят. Высокое, сурьёзное место. Нельзя от такого отказываться.
— Гарусов затянулся поглубже и под шелест мягкой тряпки, разгонявшей воду, выпустил ещё пять колец вдоль коридора. Думал.
— Вот Сашка! Вот же хитрован, гад! Ну, как придумал-то! Проще некуда, блин! Сказать кому — не поверят ни хрена!
А вслух сказал Лидии Афанасьевне.
— Да… Отказывался, отказывался, но не вышло, — он сполз с подоконника и, стараясь не скользить по влажном полу, сказал уборщице. — Да теперь-то уже и поздно об этом говорить. Он поёжился и пожал плечами.
— Кажется, всё уже наконец. Да, теперь уже всё.
132
Загрузка...
