В зоне маятника

     Герасимов Анатолий Макарович

          В «зоне маятника».

                             Притча.

«Одноразовый» домик в деревне.

То, о чем я расскажу, происходило не так давно в одной из отдаленных деревень Калужской области. Собственно, офици­ально деревня эта именуется селом, что, конечно, преувеличе­ние. Когда-то, до революции, она им действительно была. По воскресным дням здесь проводились многолюдные ярмарки. Ко­локольный звон двух церквей созывал крестьян к службе. Из разных концов волости на местную мельницу привозили зерно на помол. Широкий тракт связывал село с волостным и уездным центрами, а местные укатанные дороги соединяли барскую усадьбу с соседскими помещиками. Были здесь — сельская боль­ница, начальная школа, хлебопекарня, цирюльня и дюжина ла­вок. Так что село было весьма зажиточным. Вся земля в округе принадлежала стареющей барыне, которая, довольно умело, вела сложное хозяйство и была весьма демократична с крестьянами.

После революции 1917 года помещица собрала свои чемо­даны и, как говорится, не прощаясь, отбыла за границу. Местные активисты, опьяненные азартом обрушившейся на них свободы и безнаказанности, растащили с усадьбы все добро, а ее саму спалили. Та же участь постигла мельницу и обе церкви. Искоре­няя религиозное мракобесие, коммунары одного попа отправили в губернское ЧК, а второго повесили за то, что тот предал ана­феме и проклял варваров-осквернителей. В новую жизнь сво­бодные граждане вступили, хотя и «без штанов», но с оптимиз­мом и зудом к строительству нового мира.

Жизнь брала свое. Постепенно коммуна превратилась в кол­хоз, а затем и в совхоз. Подчистили подлесок, выровняли лесо­полосы, распахали и засеяли землю. Стали обзаводиться колхоз­ным стадом. Соорудили коровники. Выстроили новую пекарню, среднюю школу. Омолодили огромный яблоневый сад, остав­шийся в наследство от прошлого. Словом, не пропали и без по­мещицы. Однако, то ли в силу недостатка опыта ведения боль­шого хозяйства, то ли в результате определенного разгильдяй­ства, а, скорее всего, наличия и того и другого, коллективное хо­зяйство постоянно преследовали напасти и неудачи. Наводне­ния, засухи, неурожаи, падеж скота, пожары случались здесь чаще, чем у соседей. Руководителей сначала расстреливали, за­тем ссылали, потом сажали и отстраняли. Местные жители все списывали на невезение. Немногочисленные оставшиеся ста­рики, правда, судачили про проклятье попа, но только шепотом и с оглядкой, опасаясь даже своих детей и внуков – воинствую­щих атеистов.

Во время Великой Отечественной войны всех мужиков за­брали на фронт, а во время немецкой оккупации детей, подрост­ков, молодежь и молодых баб угнали на работу в Германию. Село почти опустело.

После войны пришлось начинать все сначала. Вернулось не­сколько увечных мужиков, кое-кто из угнанных, но в основном появилось много переселенцев, отбывших срок заключенных, а затем и амнистированных. Государство помогло им организо­вать новый совхоз племенной направленности. Снабдили его техникой, посевным материалом, скотом. Присланные бригады строителей построили поселок для будущих рабочих, коров­ники, восстановили школу, пекарню. И опять жизнь завертелась, закрутилась. Однако не надолго. Первая волна приезжих была и последней. Постепенно она схлынула и рассосалась. Люди уез­жали в города, искать, где лучше. Дети рождались все реже и реже. Единственным пополнением населения были отсидевшие уголовники-москвичи, которым не дали новой прописки в сто­лице. Между тем напасти и неудачи продолжали преследовать селян. Возродившиеся было поля с посевами хлеба и кормовых, стали сокращаться, техника ветшала и ломалась, племенное стадо редело. В апреле 1986 года село накрыло радиоактивное чернобыльское облако.

Именно в этом селе в 1992 году мы приобрели домик с садом. Причину столь странного выбора попробую объяснить. До этого владения у нас была вполне приличная дача в подмосковном дачном поселке Абрамцево. Однако, по определенным причи­нам, которые я не буду приводить, нам пришлось продать ее. Вырученные деньги мы передали одной из компаний, которая строила дачные коттеджи под Москвой. По договору новый дом должны были построить уже через год.

Моим стареньким родителям, привыкшим проводить лето на даче, я хотел подыскать более-менее адекватную замену всего на один сезон. Поэтому объявление в газете о продаже домика с са­дом в деревне за весьма недорогую цену меня заинтересовало. Я созвонился с его московским хозяином, и мы морозным де­кабрьским утром поехали смотреть владение. Триста пятьде­сят километров, отделяющих его от Москвы, пришлось пре­одолеть тремя видами транспорта – поездом, электричкой и ав­тобусом. «Одноразовый» дом и участок мне приглянулись, и мы там же в поссовете оформили договор «купли-продажи». Ранней весной мы перевезли родителей и наш скарб со старой дачи на новую. Таким образом, мы оказались в селе со странным назва­нием «Лопать».

Его разрезали четыре длинные улицы с, теснившимися вдоль, избами на крошечных приусадебных участках. Имелись мага­зинчик, баня, почта и средняя школа, в которой учились около двадцати детей. В центре располагались поссовет и контора сов­хоза. Стадо, так называемых, племенных коров насчитывало с сотню тощих и грязных буренок и пару десятков молодняка. Его обслуживало несколько старых, практически отслуживших свой срок, сельхозмашин. Гордостью совхоза была лесопилка, кото­рая и давала основную прибыль. Поссовет возглавляла молодая, горластая бабенка. Совхозом руководил соро­калетний мужчина с красным от частых возлияний лицом и не­оконченным высшим образованием. Все звали его «Наумычем». Это был довольно энергичный и предприимчивый человек, осо­бенно, если это ка­салось его личной выгоды.

Население здесь было, в основном, пришлое, разношерстное. Единственно, что всех объединяло, это пьянство. Пили все, и мужики, и бабы, и старики, и молодежь. Наумыч, как мог, поощ­рял этот порок, что давало ему возможность манипулировать и управлять людьми. Нравы в селе царили вольные. Неженатые, почти все, кто был еще дееспособен, переспали друг с другом. Однако дети не рождались, да и вообще маленьких детей в селе не было. По вечерам улицы пустели и лишь у дома местной по­ставщицы «паленой водки» Дуськи царило оживление. Люди собирались по домам теплыми компаниями и из окон доноси­лись разухабистые песни, крики, мат, визг, плач и ругань. Чаще всего такие посиделки заканчивались взаимным мордобитием.

Бывший когда-то тракт, превратился в широкую улицу, всю за­росшую бурьяном, изрытую канавами, промоинами и, разви­вающимся оврагом. По окраинам села стояло с десяток изб, по­кинутых хозяевами, и их безжалостно потрошили местные жи­тели, сдирая для собственных нужд шифер, доски, выламывая годные бревна. За селом, на сотни метров вокруг, разбро­саны, прилегающие друг к другу аккуратные квадратики из яб­лонь, слив, смородины, малины, кустов сирени и жасмина, Ко­гда-то внутри этих садиков стояли избы и жили люди. Теперь там все заросло чертополохом и даже фундаментов домов не ос­талось, их разобрали по кирпичику. Брошенные сады стояли на потребу всем одинокие и беззащитные. Какую-то мистическую печаль испытывал я всякий раз, проходя мимо, и слыша глухие удары о землю, падающих перезрелых яблок, плотным слоем устилаю­щих подножья деревьев. Они никому не были нужны. И лишь единицы сельчан, державшие коров и свиней, приходили сюда с ведрами.

Навевал грустные мысли и мертвый поселок из двух десят­ков бетонных коробок пустых домов, построенных для будущих рабочих совхоза. Рабочие так и не появились, местное население сократилось, да и жить в этих, насквозь промерзающих, зимой строениях было невозможно. Так и стояли они, как памятник глупости и разгильдяйству, постепенно отдавая свои детали и конструкции, охочим до халявы сельчанам.

. На краю села блестела гладь довольно большого пруда-озера, перегороженного дамбой со стоком для воды и питающегося ключевой водой со дна и из нескольких родниковых ручьев. Из села через дамбу шла небольшая грунтовая дорога, где вдоль ле­сополосы протянулась небольшая улочка с несколькими редко стоящими домами. Местные называли это место «Сторона». Здесь редко появлялись посторонние, было тихо, спокойно и бурная жизнь сельчан сюда не докатывалась. Наш дом нахо­дился именно в этом месте вблизи пруда. Позади домов тяну­лись большие приусадебные сады и картофельные огороды, а еще дальше колосилась рожь в зеленом обрамлении лесополос.

Ближайший дом находился от нас метрах в ста и принадлежал тоже москвичам. Так что мы жили тихо, мирно и уединенно. За­частивших в первое время алкашей, просящих сто граммов на опохмелку или взаймы, мы быстро отвадили, сообщив, что у пенсионеров денег нет, а алкоголь мы не употребляем и не дер­жим. Жил, правда, у нас на «стороне» один пьяница и дебошир лет шестидесяти по прозвищу «Чапай», которое он получил за свои постоянные агрессивные наскоки на людей. Проходя мимо нашего дома, он всегда орал, что есть мочи, ругательства, как в наш адрес, так и москвичей в целом. Отвечать ему было беспо­лезно, да и не безопасно. Дюжий мужик огромной силы, всегда носил с собой дубину, которую мог, не долго ду­мая, пустить в ход. Поэтому мы никак не реагировали на его вы­пады. Вскоре произошел случай, который избавил от него всех и навсегда. Но об этом позднее.

Прохор.

Жили мы всемером – мама с моим отчимом, моя жена, доч­кин метис овчарки Рэм, пуделиха Зетта, ее годовалый сын Чарли, кошка Бесси и я. Отчим, выходец из деревни, носил в себе неиз­лечимую болезнь, но сюда приехал с удовольствием, видимо, хотел напоследок глотнуть родного деревенского воз­духа. Зетта тоже болела и накануне отъезда перенесла тяжелую онкологиче­скую операцию. Мы занимались своими делами в саду, на ого­роде и старались поменьше контактировать с мест­ными. Но со­всем изолироваться было невозможно, и мы посте­пенно устано­вили с сельчанами ровные доброжелательные от­ношения. Встречались чаще всего в магазине и на почте, да по дороге туда и обратно. Звали они нас, как принято в деревнях, по отчеству, жену – «Петровной», меня – «Макарычем». В опреде­ленные дни приезжала автолавка, привозила что-нибудь инте­ресное, чего не было в магазине. Тогда еще задолго до ее прибы­тия набегал на­род, и выстраивалась большая очередь. В результате мы с женой, как основные добытчики, со всеми перезна­комились и местные лица нам примелькались. Но изредка появ­лялся человек, вид ко­торого меня беспокоил и даже насторажи­вал. В селе и ближай­ших двух деревеньках он не жил и прихо­дил раз в месяц на почту за получением крохотной, непонятно за что назначенной пенсией. Заодно заходил в магазин и всегда по­купал одно и тоже – три буханки черного хлеба и пачку пиле­ного сахара. Одет он был в брезентовую куртку, серую рубашку, защитного цвета штаны и резиновые сапоги. На голове – круглая войлочная ер­молка, за спиной – рюкзачок. На вид лет шестиде­сяти пяти. Длинное, прорезанное глубокими морщинами лицо, окаймляла шотландская бородка. Нос был слегка искривлен и напоминал боксерский. Особо выделялись глаза! Огромные, чуть навыкате, черные без зрачков, горели мощным внутренним пламенем. Он был худ, высокого роста, ходил, сутулясь, слегка наклонив го­лову. С сельчанами общение избегал, но если случа­лось, ста­рался не смотреть в глаза, отвечал одно­значно и поскорее ухо­дил. Но иногда сам находил собеседника, и они довольно долго общались между собой. О чем? Остава­лось неизвестным. Те, кто с ним беседовал, на расспросы любо­пытствующих отшучива­лись или отвечали односложно: «о по­годе»; «о грибах» и тому подобное. Как-то раз в магазине я слу­чайно поймал его тяжелый, пристальный взгляд, устремленный на меня, который за долю секунды просканировал меня на­сквозь. На это мгновение я, как бы, выпал из реальности. Все во­круг перестало для меня суще­ствовать, я видел только два горя­щих источника необузданной энергии, которая лилась прямо в мой мозг. Мгновение прошло, а с ним и мое оцепенение. Чело­век поспешно отвел взгляд в сто­рону.

Неудивительно, что он необычайно заинтриговал меня. На все мои расспросы об этом странном человеке, сельчане отве­чали уклончиво и неопределенно. Его явно боялись и называли «лесным человеком». Единственно, мне удалось узнать, что объ­явился он около года назад, живет где-то в лесу, то ли в зем­лянке, то ли в шалаше, никто толком не знает. Место и даже на­правление жилища неизвестно. Появляется он за селом на пус­той дороге, как бы ниоткуда и так же уходит. Причем всегда по разным дорогам.

Вскоре произошел случай, который позволил мне поближе пообщаться с «лесным человеком». А дело было так. Я стоял в очереди в магазине, когда он появился в дверях. По привычке, не говоря ни слова, он направился прямо к продавщице и, протянул ей деньги. В это время продукты должен был покупать Чапай.

— Что лезешь, образина? Не видишь, я здесь стою? Иди, откуда пришел, — грубо зарычал он и ударил по протянутой руке.

Деньги выпали и раскатились по полу. «Лесной человек» ничего не сказал, только на мгновение глянул на Ча­пая и вышел из ма­газина. Тот остолбенел, побелел и вдруг на­чал икать. Потом, озираясь на дверь, купил продукты и боком, боком прошмыгнул через подсобку наружу. Оцепенев­шая было очередь, оттаяла и загалдела. Люди осуждали Чапая и предрекали, что эта выходка ему даром не пройдет. Я купил, что было надо, плюс три бу­ханки черного хлеба и пачку сахара. «Лесного человека» я уви­дел около почты. Вместе с пенсией он всегда получал стопку га­зет, которые остались невостребованными. Я подошел к нему и протянул хлеб и сахар.

— Спасибо, — буркнул он и стал рыться в кармане, отыскивая деньги.

— Не надо денег. Берите так.

— Я не нищий, у меня пенсия, – отрезал он. Затем помедлил и вновь, полоснув по мне своим горящим взглядом, неожиданно добавил, — Я щи люблю. Жди в гости.

Нельзя сказать, что это обещание меня обрадовало, но поду­мал, что до его следующей пенсии еще целый месяц, а за это время можно сто раз изменить решение.

На следующее утро, пьяный Чапай, проходя по дамбе через плотину, упал в пруд и утонул у самого берега. Местные мужики и приехавшие спасатели нашли его тело только на третий день.

«Лесной человек» появился через три дня после нашей встречи в магазине. Мы только что пообедали и мама с отчимом пошли в дом отдыхать. Галя мыла посуду, а я на веранде возился с, барахлившей, газонокосилкой. Внезапно меня как будто уда­рило током. Я поднял глаза и посмотрел на калитку. Там стоял ОН. Преодолев, внезапный озноб, я пошел навстречу.

— Заходите, — предложил я, распахивая калитку.

— Захожу уж, коль обещал.

На веранде он взял стул, пододвинул его к столу и сел без при­глашения. Посмотрел на газонокосилку.

— Сломалась?

— Не так, чтобы совсем, барахлит все время.

— Оставь ее, потом доделаешь. Скажи хозяйке, пусть даст мне щей, соскучился.

Я позвал Галю.

— Знакомьтесь, это моя жена. А это…- я замялся.

— Прохор,– буркнул он. – Зовите меня Прохором. Угости щами, хозяйка.

— Может быть, налить рюмочку? — предложила Галя.

— Нет, только кусок хлеба.

По удачному совпадению в этот раз жена сварила именно щи из кислой капусты. Она принесла большую глиняную миску ды­мящихся щей и поставила корзиночку с нарезанным хлебом. Ря­дом положила хохломскую деревянную ложку. Прохор вни­ма­тельно осмотрел ее и довольно хмыкнул.

— Такой ложкой много можно съесть.

— Кушайте на здоровье. Я еще налью, если понравится,- радушно предложила Галя.

Прохор благосклонно взглянул на нее и взялся за ложку. Ел он жадно, причмокивая, и за время трапезы не произнес ни одного слова. Я тоже молчал. Наконец он доел, вытер дно тарелки кус­ком хлеба, съел его и откинулся на спинку стула.

— Все, насытился. Давно такого не ел. У нас щей не делают, – он вытер салфеткой губы и руки и обжег меня взглядом. – Расскажи теперь, Макарыч, чем нынче Москва держится.

Меня почему-то не удивило, что Прохору известно, как меня звать и что я из Москвы. Я не знал, что его интересует, но спра­шивать не решился, поэтому вначале, запинаясь, затем все сво­боднее и подробнее стал рассказывать о последних событиях, как в столице, так и в стране в целом. Наконец он остановил меня.

— Хватит. Достаточно. Это все я знаю.

— Откуда? – искренне удивился я.

— Читаю. Слушаю. Вижу. Мне много не надо, чтобы понять. Меня больше интересуют люди. Вот ты, например, сразу видно, что любишь Москву. А почему? Ты – москвич. Но когда-то ее любил не только ты. А теперь в тебе надлом. Москва отторгает тебя или ты отдаляешься от нее. Так ведь?

— В какой-то степени так.

— Так и по всей Руси. Москва исконно была ее сердцем и душой. Не Петербург, а Москва. А теперь она отчуждается от своего на­рода. Вот скажи, что в русском народе главное?

Я задумался.

— Наверное, общинность, тяга к патриархальности, гостеприим­ность, открытость души.

— Это тоже. Но главное – совестливость и тяга к справедливости. У ваших московских правителей этого нет. Они пока лишь раз­рушают русскую душу, а это может статься бедой и не только для России.

— Судя по местным жителям, они тоже не ангелы.

— Здесь не глубинка. Это граница Москвы и России. За ней осо­бый пригляд нужен.

— Мне кажется, все со временем образуется.

— Может да, а может и нет. Сейчас за вами многие наблюдают. Все будет решаться здесь, в глубинке. Выдержит народ русский или нет. Сохранит свою душу, или продаст ее.

Я внимательно посмотрел на собеседника. Меня удивила его неожиданная разговорчивость и направленность мыслей. Кроме того, иногда казалось, что его лицо на доли секунды теряет чет­кие очертания, как бы «плывет». Я объяснил себе это излишним напряжением. На мои мысли он ответил горящим взглядом из-под полуприкрытых век.

— Прохор, кто ты? – неожиданно для себя, спросил я в упор.

Он полностью открыл глаза и я вновь, как тогда в магазине, впал в оцепенение и перестал видеть окружающее, кроме чер­ной, бушующей энергии взгляда.

— Это не так важно, — медленно, с паузами ответил он.- Счи­тай, что я – Собиратель.

Его взгляд отпустил меня, и я сразу покрылся холодным по­том.

— Ты можешь сказать, что нас ждет? – спросил я, немного придя в себя.

— Я не гадалка и не оракул, – он поднялся со стула. – Передай спасибо хозяйке за щи и хлеб.

Прохор направился к калитке, я за ним.

— И все же? – настаивал я.

Он остановился, обернулся ко мне.

— На вас была сделана последняя ставка, но почти сорок лет на­зад вы свернули с тропы к восходу и стали уклоняться все больше и больше. Сейчас вы на краю пропасти, и за вами туда могут последовать все. Так что теперь все зависит от вас. Про­гнется русский народ и насколько или сломается окончательно. Вы находитесь в исторической «зоне маятника» в «секторе не­опре­деленности». Уже на пороге ваш финансовый крах. Мно­гие потеряют все, что еще имеют. Могу сказать и о твоей семье. Хо­чешь?

— Говори, – выдавил я и напрягся.

— Ты приехал сюда в расчете на один сезон. Это твоя ошибка и заблуждение. Будешь приезжать с женой и дальше много лет. Поэтому я к тебе и подошел. И еще. Вскоре тебя ждут потери.. Больше ничего не скажу. Прощай.

— До свидания, Прохор. Заходи, когда пожелаешь.

Незваный, но жданный гость скрылся за калиткой. А я долго еще смотрел ему вслед, расстроенный и озадаченный слы­шан­ным.

Вскоре его слова стали сбываться. Отчим слабел день ото дня. В середине июля ему стало так плохо, что пришлось срочно эва­куировать вместе с мамой в Москву. Почти не вставала со своей подстилки и наша пуделиха «Зетта». Послеоперационные швы стали расходиться и подтекали. Мы перебинтовали ее и одели попонку. Как-то, находясь во дворе, мы услышали полный боли гортанный крик, доносящийся из дома. Мы с женой бросились туда. Зетта ползла нам навстречу, упираясь в пол только перед­ними лапами. Задние были уже парализованы. Когда хотели взять ее на руки, она посмотрела на нас в последний раз пому­тившимся взглядом, вздохнула и умерла. Стоит ли говорить, что для нас это было настоящим горем. Пару недель назад она по­трясла нас своим поступком. Вдвоем с женой, Рэмом и Чарли мы отправились искупаться на пруд. Для Зетты прогулка была тя­жела, и она осталась лежать в своем закутке. Купались мы на дальней стороне пруда, где не было камышей. По пути надо было пересечь пятиметровой ширины ручей, который по дну ов­ражка вливался в пруд. Вода в нем была кристально чистая и очень холодная, родниковая. Перейдя по колено в воде ручей, вскоре попадаешь на покрытый нежной травой, плавно спус­кающийся к пруду небольшой участок берега. Здесь никогда ни­кто, кроме нас, не купался. Местные и наезжие отпускники предпочитали другую сторону, вдоль деревенской улицы. На этот «пяточек» им было лень ходить. Так вот. Накупавшись в этот раз вместе с собаками, мы прилегли загорать. Вдруг Рэм на­сторожился и залаял. Смотрим, к нам еле плетется вся мокрая Зетта. Чувствовалось, что она смертельно устала, но смотрела на нас преданными и счастливыми глазами, радуясь, что дошла. Как она могла преодолеть такое расстояние, переплыть через ручей и найти нас, когда ни разу до этого здесь не была, мы не могли понять. Обратно я нес ее на руках, завернув в свою ру­башку. Мы похоронили ее на краю сада под яблоней, откуда от­крывался панорамный вид на дальнее поле и лес и откуда вста­вало солнце.

«Кузяков верх».

В этот первый год нашей жизни в Лопати мне удалось не­плохо изучить ее окрестности. Основная улица, которая шла че­рез село, постепенно освобождалась от домов и заканчивалась небольшим деревянным мостом через извилистую и узкую речку Лопатянка. Дальше лежала небольшая, наполовину вымершая, деревенька Колдыбаевка. Пройдя через нее на восток, попа­да­ешь на широкую, наезженную в страду тракторами и грузо­выми машинами дорогу, которая прямой стрелой уходит вдаль. Сразу после деревни по обе стороны дороги колосятся поля, ко­торые ограничиваются широкими лесополосами, плавным полу­кругом почти смыкающимися, где-то в километре от деревни. Дорога раздвигает лес, проходит через полосы и идет дальше. Это место местные жители называют «Кузяков верх». Вскоре дорога теряет свой обжитой рабочий вид и превращается просто в широкую тропу. Тропа бежит дальше через пустыри, пере­лески, пересе­кает лесные ручьи, огибает древний насыпной кур­ган и, вы­рвавшись из леса, рассекает большой участок лесопоса­док, где всегда бывает много грибов. За посадками она снова подходит к лесу и, говорят, идет дальше к бывшему когда-то, но потом полностью заброшенному, совхозу под названием «Вос­ход».

Старожилы деревни и села помнят, что такой совхоз действи­тельно существовал и некоторые из них даже бывали в нем. Од­нако, начиная с пятидесятых годов, жители стали покидать его, и никто из местных там больше не был. Грибники и просто любо­пытные, особенно приезжие, не раз хотели дойти до «Восхода», но им никогда это не удавалось. За посадками, войдя в лес, они теряли тропу и долго блуждали, потеряв ориентировку. Возвра­щались после многочасовых мытарств по чащобам и болотам, но всегда в одно и тоже место – на «Кузяков верх». Поэтому среди аборигенов это место пользовалось дурной славой и ходить дальше этой вехи не рекомендовалось. Были случаи, когда люди пропадали там совсем.

В конце августа в пасмурный день я отправился в район лесо­посадок с надеждой выкопать и посадить около дома небольшое стройное деревце можжевельника, которое я там приметил. Галя осталась дома, и я взял с собой Рэма и Чарли. Миновав Колды­баевку, я решил пройти по краю правой лесополосы и набрать по дорогу грибов. Лесополоса шла метрах в трехстах от дороги и, если идти по ее параболе вперед, неминуя выйдешь на ту же до­рогу и, тем самым, на «Кузяков верх». Но грибы сегодня не были моей основной целью, поэтому я, экономя время, в лес не заходил, а шел по самой его кромке, постоянно видя слева коло­сящееся поле и контур дороги. Мы уже прошли половину пути, когда стал накрапывать небольшой дождик, и нас накрыла по­лоса тумана. Тогда я перестал обращать внимание на грибы и ускорил шаг, торопясь поскорее выйти на основную дорогу. Че­рез полчаса быстрой ходьбы у меня появилось и стало крепнуть сомнение в правильности пути. Основная дорога не появлялась. Пройти или перейти ее, не заметив, было невоз­можно. Но мы все шли и шли. Туман за это время рассеялся. Как и прежде, справа был лес, слева – хлебное поле. Вот только кон­тур дороги я уже не видел. Изменился и лес. В нем не было бу­релома и повален­ных деревьев. Собаки бежали за мной, а я шел дальше, потеряв надежду, что найду правильную дорогу, но, по­лагая, что этот путь тоже должен привести меня к какому-ни­будь жилью. Про­шел час, другой, но лесополосы и поля не было видно конца.

Вдруг мои собаки неистово залаяли. Впереди, буквально мет­рах в десяти от меня, я увидел человека. Он стоял ко мне спи­ной, но я сразу узнал его. Это был Прохор.

— Прохор, Прохор!- радостно закричал я, бросаясь к нему.

Человек медленно обернулся. Это действительно был Прохор, но немного непохожий на того, прежнего. Лицо не было столь сурово, глубокие морщины слегка сгладились, нос выпрямился, и глаза не жгли неистовым огнем. Собаки сразу притихли и за­вертелись у его ног.

— Зачем ты пришел к нам, Макарыч? Мы тебя не звали, — мягко спросил он.

Я объяснил.

— Да, — согласился он. – В вашем лесу есть несколько круговых ловушек для непрошенных гостей. Мы их возвращаем, откуда пришли, но не всех. Ты со своими друзьями прошел через «про­ход». Их несколько, но они все заблокированы. Странно, — задум­чиво проговорил он и добавил. – Возможно, тебя пропус­тил «Контролер». Ладно, разберемся. Теперь пойдем, я провожу к выходу. Это недалеко.

Он пошел в ту сторону, откуда мы пришли. Я и собаки за ним.

— Прохор, – окликнул я его.

Он остановился.

— Прохор, извини меня, но мне кажется, что в прошлый раз мы чего-то не договорили. Кто и какую ставку сделал на Россию? Почему мы свернули с дороги? Что такое «восход» и нет ли связи между тем, о чем ты говорил и совхозом, который исчез? И, наконец, что это за «зона маятника?

— Ты задал слишком много вопросов. На некоторые ты, воз­можно, получишь ответы. Но в другой раз и не от меня. То­бой заинтересовались. Наше время ограничено дорогой к выходу.

— Хорошо. Мне показалось, что ты ви­дишь Россию, как спаси­тельницу мира. Ответить тогда, почему ей так не везет? — почти взмолился я.- Революция, бесконечные войны. Теперь свои же обокрали народ до нитки и пресмыкаются перед Западом, строят что-то им на угоду. Сколько одному народу терпеть можно?

— Ты попал в саму точку. Мы с тобой говорили о совестливости и внутренней справедливости русских. Эти качества альфа и омега общества, которое имеет возможность и право развиваться и идти к «восходу» — истинному процветанию. Поэтому для ми­ро­вого социума была так важна самобытность и независимость российского народа, как будущей ведущей силы вашего слоя. Однако еще царь Петр, которого вы, почему-то, называете «ве­ликим» стал разрушать нацию и заложил основы российского подобост­растия перед заграницей.

— Но он принес нам знания, цивилизацию, проложил путь в Ев­ропу.

— Все так. Но это можно было делать другими методами. Возьми японцев или китайцев. Не они рва­лись в Ев­ропу, хотя были тоже патриархальные и технически отсталые, а она к ним. Все лучшее с мира взяли, но от своего не отказались. Или ваши цари. После Петра они все разбав­ляли свою кровь чужеземной. В последнем царе русской крови осталось меньше процента. Вся ваша знать и ин­теллигенция общались по-фран­цузски, нанимали де­тям учителей и гувернеров из французов, англичан и немцев. Преклонялись перед Вильгельмом, Фридри­хом, Наполеоном. Чиновники, купе­чество, заводчики старались подражать знати. Так чего же ты хочешь? Простой русский народ они презирали, не бе­регли, ка­лечили. Петербург с основания и до конца оставался чванливой прозападной канце­лярией империи, а не ее столицей. Патриар­хальной оставалась Москва и ос­таль­ная Россия.

— Прохор, извини, — перебил я его, — Ты привел в пример Японию и Китай. Почему тогда вы не избрали для миссии спасения эти страны?

— Их народы издревле воспитывались в духе насилия и прекло­нения перед владыками. Императоры решали все, а народ рабо­лепствовал перед ними. Там, как пружина, таится скрытая агрес­сия. Кучка правителей и сейчас может решить судьбы людей, а те покорно пойдут, если их к этому призовут, на смерть. Нельзя, чтобы судьба цивилизации зависела от малой группы людей. Кроме того, я уже говорил, у других народов, включая и эти, нет таких качеств, как у вас. Недаром социалистическая революция произошла именно в России. Так распорядился Разум вашего социума, Это не случайно. Страну надо было перенаправить на другой, более совершенный путь развития. Для этого следовало очистить здоровую часть народа, от загнившей. Это и было сде­лано. Постепенно российское самосознание стало возрождаться. Возникло понятие «советский человек», то есть человек новой формации, сплоченный и пре­данный идее всеобщего равенства. Пробой на ваше единство стала война с фашизмом. Все страны сломались, а вы нет. Люди железной воли сформовали тогда из аморфной массы центр будущего переустройства мира. Но это было еще сырое образование. Когда воля исчезла, ослабли его связующие нити. Идеи социализма еще декларировались, но не воплощались. Нравственное развращение нарастало. Главным инструментом власти стало фарисейство и демагогия. Логиче­ским итогом явилось политическое предательство и прямая из­мена народу вашей элиты. Она разрушила изнутри, созданное с огромным трудом государство, и опорочила перед всем миром идеи социализма. Сейчас разгром России завершается. Страной правит мировая «заку­лиса», как у вас ее называют, и, которой нужно разорвать страну на части, поделить ре­сурсы и террито­рию.

— Где же выход, Прохор?

— Для начало надо заглянуть внутрь себя и понять, что ты свобо­ден и ничего не должен вашей нынешней власти, а она должна тебе.

— О какой личной свободе ты говоришь в наше время?

— Человек всегда остается свободным. Но об этом позднее. Есть здесь один ваш, бывший поп-расстрига, Мирон. Забрел как-то, да здесь и остался, Поговори с ним. Живет он, кстати, в совхозе «Восход», который вы все ищете, — он усмехнулся. – Между не­бом и землей.

— Как это? – не понял я.

— Потом поймешь.

— Как же я к нему попаду?

— По своему желанию – никак, но если он захочет, то сможешь. Я поговорю с ним, – Прохор остановился. – Ну, вот, мы и при­шли.

Вокруг нас опять стал сгущаться туман.

— Подожди, Прохор, последний вопрос, пожалуйста.

— Если очень короткий.

— Скажи, кто вы и где я сейчас нахожусь? Это параллельный мир?

— Планетарный социум многослоен. Вы живете в одном из слоев. Здесь – другой, ближайший к вам. Все мы друг от друга зависим, поэтому за вами наблюдают. Все. Время вышло.

Туман рассеялся. Прохор показал рукой вдаль лесосеки, где она делала поворот.

— Иди прямо, не заблудишься. Прощай.

— А где мои собаки? – встрепенулся я.

— Здесь рядом. Не бойся, вас связывает нить прочнее, чем запах.

Собаки действительно сидели за моей спиной и ждали указа­ний.

— До свидания, Прохор, — я обернулся к нему с протянутой ру­кой, но Прохор исчез.

Еще, не дойдя до поворота, я увидел дорогу, рассекающую две лесополосы, и сразу узнал ее. Это был «Кузяков верх». По­нимая, что прошло уже много времени и жена должна беспоко­иться, я с тревогой взглянул на часы. Они показывали девять ча­сов. Я вышел из дома около восьми утра. Значит время, которое я находился ТАМ, не было засчитано ЗДЕСЬ.

Галя, конечно, удивилась, что я вернулся так рано, но я оп­равдался внезапной головной болью и высыпал из корзины на стол грибы, которые успел собрать.

***

В сентябре нас настиг еще один удар – умер отчим, и мы срочно выехали в Москву. Затем последовал период массового финансового ограбления народа. За год до этого все средства массовой информации настойчиво пропагандировали вложение частных средств в различные компании, банки, консорциумы, объедине­ния, суля большие проценты. Государство охотно реги­стриро­вало их и предоставляло полную свободу действий. Гра­ждане, привыкшие доверять газетам, журналам и телевидению подда­лись на эту приманку, стремясь спасти свои, тающие от инфля­ции, накопления. Но, то ли по недомыслию, то ли созна­тельно чиновники не озаботились организовать контроль работы этих компаний. Новоявленные «рога и копыта», зачастую, реги­стрировались по несуществующим адресам, на подставных лиц, без бизнес-планов и обоснований своей деятельности, без гаран­тий возвращения займов. Со всех сторон в глаза и уши лезла на­зойливая реклама «МММ», «Властелины», «Хопер-инвеста» и прочих проходимцев с предложениями стать их партнерами по бизнесу. Поддались соблазну и мы, вложив все, что поднако­пили за время шестилетней работы в Египте и Ираке в обяза­тельства различных компаний. Протрезвление не заставило себя долго ждать. Наши деньги стали пропадать вместе с компа­ниями. В 1994 году они испарились все. У людей не было со­мнений, что ко всем этим махинациям приложили руку дейст­вующие высокопоставленные государственные чиновники, под чьим негласным патронажем они появлялись, существовали и исчезли, обогатив при этом узкий круг «посвященных». В этом же году бесследно исчезла строительная фирма, куда мы вло­жили деньги от проданной дачи. Мечте о загородном доме для всей семьи не суждено было осуществиться. Так сбывались предсказания Прохора. Но впереди была еще одна, иниции­ро­ванная государством, грандиозная афера с ГКО и последую­щим дефолтом, когда деньги окончательно обесценились, народ от­дал последние копейки, а «посвященные» перевели очередные сотни миллиардов в зарубежные банки. Произошел финансовый крах России.

Распрощавшись с надеждой на новый загородный дом, мы с женой и домашним зверьем опять поехали на все лето в Ло­пать. Сказать по правде, за все пятнадцать лет, которые мы ез­дили туда, ни разу не пришлось пожалеть об этом приобретении. В местном пруду и реке водилось много рыбы. Частенько удава­лось ловить двух-трех килограммовых щук и таких же карпов. Мелочь, вроде плотвы, окуней, карасей, мы особо во внимание не принимали. Раздражали местные браконьеры, которые без стыда и совести перегораживали реку и пруд в разных местах длинными сетями и портили всю рыбалку. Своеобразно относи­лись к такому варварству местные власти. Наумыч вскоре к своей должности директора совхоза прибавил выборную долж­ность председателя сельсовета и стал единоличным хозяином села и его окрестностей. Изредка он совершал налеты на «пру­довых» браконьеров и забирал у них сети. Однако, когда к нему приезжали гости он устраивал для них пьянки у костра возле пруда и ловлю рыбы этими же сетями. Регулярно наезжали его приятели из областного УВД во главе с начальником для таких же забав. Местные жители тихо роптали, да что толку.

Кругом села раскинулись смешанные леса полные грибов. В изобилии они росли даже в лесополосах, одна из которых начи­налась прямо от нашего дома. Достаточно было на полчаса зайти в нее, чтобы принести к обеду или ужину штук двадцать-три­дцать белых, не считая других грибов. В лес мы с женой ходили не просто «за грибами», а за конкретным их видом, например, «за белыми» или «за волнушками», «за опятами», «за груз­дями». Случалось, что мы шли в молодой сосняк «за масля­тами», а по пути, как назло, попадалось много прекрасных моло­дых белых грибов. Приходилось сжимать зубы и стараться не смотреть по сторонам.

Так проходил дачный сезон. В начале сентября мы возвраща­лись в Москву с грузом домашних консервов и яблок на зиму для себя и семьи дочери. Мама с нами уже не ездила. Она про­водила лето на садовом участке дочкиной свекрови недалеко от Москвы. В начале мая мы вновь приезжали в Лопать. Так шел год за годом без особых перемен. Жители села постепенно вы­мирали. Совхоз превратился в «товарище­ство». Стадо сократи­лось до тридцати коров. Изо всей техники сохранился только один потрепанный трактор, сенокосилка и грузовая машина. На всю школу осталось шестеро детей, но она еще работала и ди­ректором ее была… Кто бы вы думали? Ну, конечно, жена Нау­мыча.

Маятник.

С той последней нашей встречи на «Кузяковом верху» Про­хора я больше не видел, что меня очень огорчало. После нашего разговора я часто думал над его словами, но в результате полу­чалось больше вопросов, чем ответов. Я с болезненным нетерпе­нием ждал и даже искал встречи с ним, но Прохор, куда-то исчез и в селе не появлялся. Зато в магазин стала изредка наведы­ваться незнакомая мне ранее женщина. Красивая, с тонкими чер­тами лица, смуглой гладкой кожей. На вид ей было около три­дцати лет, но косметикой не пользовалась. Все, что нужно жен­щине она получила от природы – четкий рисунок бровей и губ, длинные, густые ресницы, мягкий румянец. Одева­лась всегда скромно и по погоде. Темные вьющиеся волосы пря­тала под ко­сынку. Женщина была гармонична и изящна, но ста­ралась не от­личаться от местных жительниц. Приветливая и об­щительная, она сразу завоевала их симпатии. Тем не менее, одно качество резко выделяло ее из местного окружения. Глаза! Они были явно крупноваты для ее лица. Шоколадного цвета яркие и блестящие, без выраженных зрачков, они светились особым внутренним светом. Нет, ее взгляд не был пронизывающим и «читающим мысли». Скорее, он притягивал, обволакивал и завораживал, внушал безграничное доверие и успокаивал. Когда она появля­лась, женщины окружали ее плотным кольцом и каждая стреми­лась рассказать о наболевшем, поделиться своими горестями и радостями.

Когда я впервые встретил взгляд незнакомки, то мгно­венно понял, что она ОТТУДА. Я также понял, что она знает обо мне и наша встреча еще состоится. Из разговоров с местными я узнал, что зовут ее Лея. Поселились они с мужем недавно на одиноком заброшенном хуторке в пяти километрах отсюда. Ху­торок этот приютился, где-то на большой поляне среди леса и ведет к нему лесная тропа от дороги на деревню Жуковка. Сами они из Мо­сквы, но столица надоела и, продав квартиру, построили здесь ферму и разводят коз. Хозяйство охраняют две большие и злые кавказские овчарки. Иногда к ним приезжают на машине дети, забирают молоко, домашний сыр и привозят необходимое. В ос­тальном живут автономно – теплый дом, артезианская сква­жина, электродвижок, радио и даже телевидение. В село Лея приезжает на велосипеде за хлебом и газетами. Селяне, которые посвящали меня в эти подробности, говорили убедительно, в полной уве­ренности, что так все и есть на самом деле. Но по­сле рассказа почти всегда удивлялись, как это у них, под самым носом, кто-то отстроился, поселился, да еще организовал ферму. Некоторые напрашивались к ней в гости — «хотя бы одним глаз­ком взгля­нуть», но Лея всегда изящно и не обидно уходила от приглаше­ния. Вскоре от нее отстали.

В селе было несколько коз, но их молоко здесь особой попу­лярностью не пользовалось, разве что его покупали дачники. Но, если Лею кто просил, она привозила на своем велосипеде не­сколько литров молока. Деньги брала, но неохотно и по цене ниже, чем продавали местные. Моя жена иногда зака­зывала у нее молоко и Лея всегда добросовестно выполняла за­каз незави­симо от погоды.

В отсутствии Прохора я все свои надежды сосредоточил на ней. Но шли дни, недели, а Лея не удостаивала меня хоть каким-нибудь намеком на возможную встречу. Я терял терпе­ние, нерв­ничал, но подойти сам не решался. Наконец, долго­жданный день настал. Уже с утра я почувствовал, что сегодня должно что-то произойти. Галя ощущала мое непонятное возбу­ждение, но ни­чего не говорила. Я тоже молчал. Посвящать ее в свою встречу и разговор с Прохором было невозможно. Еще в тот раз, вернув­шись, домой, вечером, я рас­сказал ей о странном блуждании по лесу, в котором невозможно заблудиться, и о неожиданном воз­вращении. Сказал и об остано­вившемся времени. Однако, кроме скептической улыбки и на­смешливого определения –фантазер, никакого понимания не добился. Мог ли я теперь, без риска за­ронить сомнение в своем психическом здоровье, сказать ей о моих ожиданиях?

Я пошел в магазин и возле него увидел Лею. В руках она дер­жала «авоську» с хлебом и газеты. Удивительно, но на этот раз вокруг не было свиты женщин. Повинуясь ее взгляду, я подошел ближе.

— Добрый день, — ее голос был негромок и мелодичен. – Я – Лея. Не будет ли у Вас желание посетить нас? Вас приглашают.

— Да, да, конечно, — поспешно ответил я. – Но куда, когда, во сколько?

Лея едва заметно улыбнулась.

— Сегодня, прямо сейчас.

— Да, с радостью, но куда идти?

— Купите, что Вам надо и идите через Колдыбаевку по дороге на Жуковку. Там встретимся.

Она села на свой велосипед и уехала. Я зашел в магазин. Там не было ни одного покупателя. Сделав небольшие покупки, я направился к Колдыбаевке. Было опасение встретить по дороге кого-либо. Мой поход в лес с продуктовой сумкой мог вызвать у людей удивление и последующие разговоры. Но мне повезло, ни один человек не встретился. Я миновал деревеньку и пошел по лесной дороге. Через пару километров, за просекой ЛЭП, дорога продолжилась. Когда-то по этой дороге местные помещики ез­дили в гости друг к другу. Лес здесь изменился. Справа от до­роги смешанный, слева – хвойный. Я раньше неодно­кратно бы­вал в этих местах. Смешанный лес был неуютный, ка­кой-то «расхристанный», перемежающийся частым кустарником и из­резанный оврагами. Зато чистый, насыщенный светом, хвойный лес притягивал к себе и, по сезону, всегда был полон черникой, брусникой, маслятами, волнушками и груздями.

Вскоре на обочине дороги я увидел Лею. Она была уже без сумки и велосипеда. Сделав мне, знак рукой следовать за ней, Лея свернула с дороги и направилась вправо. Она шла бы­стро, уверенно и я торопился вслед, боясь потерять. Перейдя через небольшой овраг, мы попали в полосу тумана, где мне пришлось напрячь все свое внимание, чтобы не упустить ее из виду. Но тут туман рассеялся, и мы оказались в чистом солнеч­ном берез­няке. Еще несколько минут ходьбы и перед нами от­крылась про­сторная поляна, посредине которой стоял светлый дом непри­вычной конструкции. Вокруг разбросаны разные со­оружение, неизвестного мне назначения и большие сферические приборы, похожие на антенны. На краю поляны действительно паслись с десяток коз. К нам, с восторженным лаем, бросились две огром­ные лохматые собаки. Агрессивности они не проявили и, с неко­торой настороженностью, обнюхав меня, стали лас­титься у ног Леи, радостно повизгивая. На пороге дома стоял высокий муж­чина лет сорока в длинной, напоминающей рим­скую тогу, свет­лой одежде. Несколько суховатое лицо тоже де­лало его похожим на гордого римского патриция. Но тут оно ос­ветилось улыбкой и стало необыкновенно доброжелательным и простым.

— Здравствуйте, — он протянул мне руку, которую я с готовно­стью пожал. — Я – Наблюдатель. Зовите меня для простоты Вик­тором. А Вы, если я не ошибаюсь, Анатолий? По­звольте, я и буду Вас так называть?

— Да, конечно, с удовольствием.

— А это моя жена Лея, — он указал на женщину широким взмахом руки и слегка склонил голову в ее сторону.

— Мы уже познакомились, — улыбаясь, сообщила она.

— Ну и прекрасно. Прошу Вас пройти в дом, — пригласил он меня, распахивая дверь.

Войдя, я огляделся. Первое, что меня удивило, это отсутствие углов в коридоре и комнатах. Стены, потолок и пол плавно и почти незаметно переходили друг в друга. Они были сделаны из неизвестного мне матового материала, излучающего мягкий свет. В обширной комнате, куда мы вошли, одна стена была полностью прозрачной и открывала вид на роскошный сад. Вдоль другой на столиках расположились незнакомые мне при­боры. Третья стена представляла собой гигантский экран с голо­графическим изображением, медленно вращающейся, спи­раль­ной галактики. Она была как живая. Казалось, стоит только про­тянуть руку и можно потрогать или даже взять одно из не­бесных тел, находившихся рядом. Заметив мой восторг, Виктор пояс­нил: «Это заставка нашего окна в мир. Ею можно управ­лять – приблизить, отдалить, выделить нужный объект, рассмот­реть его, получить характеристики и прочее».

Он взял в руку пульт. Галактика стала наступать на нас. Со­звездия и туманности превращались в отдельные звезды. Те в свою очередь увеличивались в размерах. И вот уже вокруг пы­лающих шариков проявлялись разноцветные планеты.

Виктор подал другую команду и начался обратный процесс. Звезды отступали, сливались друг с другом, галактика уплотня­лась, уменьшалась в размерах, превращаясь в светлый кружочек. Появлялись другие галактики, затем все новые и новые. Посте­пенно их кружочки выстраивались в непонятную, но организо­ванную конструкцию, напоминающую кристаллическую ре­шетку. Я был заворожен увиденным.

— Извините, у нас не так много времени, — вернул меня к дейст­вительности голос Виктора. – На это можно смотреть беско­нечно. Давайте, поговорим.

Он выключил экран и указал мне на кресла, стоящие возле не­большого столика: «Прошу садиться».

Мы сели. Незаметно вошедшая Лея поставила на столик под­нос с двумя узкими высокими стаканами, один из которых был наполовину наполнен голубоватой опалесцирующей жидко­стью, второй – бесцветной.

— У меня вода, — пояснил Виктор. – А это, я порекомендовал бы выпить Вам. Особый состав. Он поможет лучше понять и усво­ить то, что я Вам расскажу. Кстати, он весьма вкусный, совер­шенно безвредный и даже полезный.

— Спасибо, с удовольствием, — я отхлебнул глоток. Напиток ока­зался действительно восхитительным. Не долго думая, выпил его почти до конца.

— Теперь слушайте. Я приблизительно знаю, о чем Вы хотели бы узнать. Поэтому, не обессудьте, но вначале я должен вкратце пояснить суть вопроса, чтобы Вам были более понятны даль­нейшие пояснению. Безусловно, Вы можете прерывать меня и задавать вопросы по ходу. От Прохора Вы уже знаете о сущест­вовании параллельных миров и взаимосвязи их социумов. Мы называем «социумом» мыслящую совокупность элементов мате­риального мира, обладающих общими признаками. Она может быть как органического, так и неорганического происхождения. Возьмем органический мир и начнем прямо с человека. Его мозг состоит из элементов, каждый из которых не обладает разумом, но все вместе они его создают. Это индивидуальный разум, но еще не социум. Теперь вспомните жизнь муравейника. Каждая бу­кашка – это биологический робот и она не разумна. Но все вме­сте они занимаются разумной, целенаправленной работой, где каждая из них знает свои обязанности. Почему так происхо­дит?

— Можно я отвечу, — неожиданно прервал я Виктора, — Кажется, я понял.

— Слушаю.

— Все вместе они создают общий разум, который и направляет их работу. К муравьям еще можно добавить, пчел, термитов.

— И вообще всех стадных существ, — одобрительно подхватил Виктор. – Главное, чтобы их численность была достаточной для возникновения необходимых взаимосвязей. Тогда и возни­кает видовой разум или видовой «социум». Есть еще яркие при­меры. Это массовые самоубийства ваших животных. Около де­сяти лет назад на побережье Южной Америки выбросились ты­сячи дельфинов, в основном самки с детенышами, Много таких слу­чаев с китами. Лемминги, внезапно собираются в огромные стаи, мигрируют и бросаются с берега в реки и озера. Что тол­кает животных на смерть? Ваши ученые объясняют это нехват­кой питания, загрязнением среды обита­ния, инстинктом терри­тории и прочее. Они считают, что для сбалансирования природы она вложила в живое существо две противоборствую­щие про­граммы: тягу к жизни и са­моуничтожению. Не буду с ними спо­рить. Только внесу некото­рую поправку. Эта программа, если и заложена, то не в отдель­ную особь, а в их коллективный разум, то есть в видовой со­циум. Согласитесь, что каждое отдельно взятое животное не наме­рено погибать, у него действует ин­стинкт самосохранения. Но, когда социум перехо­дит определен­ную черту безопасности, то у него включается ме­ханизм само­уничтожения. Вот он и гонит ничего не подозре­вающую особь к роковому концу.

— Можно вопрос? – прервал я Виктора.

— Конечно.

— Но в таком случае погибает и разум этого социума. Как это возможно?

— Логичный вопрос. Дело в том, что социум, имея разум, не об­ладает сознанием. Он может логически мыслить, анализировать, саморазвиваться, но у него нет чувства «Я» и стало быть нет ин­стинкта самосохранения. Если он понимает, что дальше разви­ваться не может, то чтобы не нанести вреда окружающему миру, включает механизм самоуничтожения. Ну, что-то вроде огром­ной кибернетической машины. Это в общих чертах. Подробней о сознании, разуме, душе Вы узнаете в свое время, не будем фор­сировать события. Можно продолжить?

— Да, пожалуйста, Вы и так ответили на мой вопрос.

— Так вот. Тоже самое и у людей. Все люди, живущие на Земле в своем слое, объеди­нены общим разу­мом, который довлеет над ними и определяет путь развития ци­вилизации. «Западный» путь развития, назовем его так, полностью исчерпал себя. Дальней­шее развитие остановилось, что грозит загниванием и раз­ложе­нием цивилизации. Ваш социум попытался перенаправить для начала часть общества на прогрессивный путь разви­тия. Назо­вем его «социалистическим». Он тоже не является идеальным и конечным, но давал воз­можность плавно перейти к следующему, более совершенному этапу. Социум избрал вашу страну, потому что ее население имело наиболее подходящие для такого пути морально-нравственные характеристики. Не получи­лось. Люди оказались не готовы к этому внутренне. Успешно начав строить новое общество и, заразив своей идеей половину человечества, сами строители на полпути останови­лись, в них возобладали примитивные чувства индивидуального эгоизма и другие по­роки. В результате они раз­рушили, что уже создали и пошли обратно в болото за­стоя, Если Вы догадались, я сейчас говорю опять о России.

— Вы разрешили мне задавать вопросы, — прервал я Виктора и, увидев его поощряющий жест, про­должил. — Прохор говорил о планетарном социуме, многослой­ности и, что мы находимся в «зоне маятника», но в самых общих чертах. Я почти ничего не понял.

Виктор встал, подошел к стене, закрытой шторами, и нажал кнопку на своем пульте. Шторы разошлись. Там в нише я увидел большой маятник золотистого цвета, но перевернутый вверх. Его стрелка указывала на двенадцать часов. Циферблат, голубой снизу, постепенно темнел, переходя в синий и темно-синий цвета. В самом верху он становился черным и обрывался почти сразу после двенадцати. Внизу маятника на фоне ночного неба, покрытого звездами, медленно вращалось голографическое изо­бражения земного шара. Почти все участки нашей планеты были затемнены или, как бы покрыты, темной полупрозрачной вуа­лью. Бледно-розовым цветом светилось только одно место – там, где была Россия.

— Наш мир устроен очень сложно. Понять это человеческое сознание не в силах, возможно лишь представить и то в общих чертах. Что-то можно вычислить теоретически, но чаще мы сталкиваемся с его прояв­лением практически. Суть его – много­вариантность или, проще, одновременное су­ществование про­шлого, настоящего и буду­щего основных составляющих элемен­тов все­ленной. Это – ос­нова для деятельности всемирного Ра­зума, который выбирает нужную ему на данный момент фазу этих составляющих. Земля – один из таких элементов. Она в данный момент одновременно находится во всех периодах своей жизни, она есть, но так же ее еще нет или уже нет. Все это суще­ствует параллельно в одном отрезке времени. Так же и с плане­тар­ным социумом – созна­тельной жизнью ее обитателей. Пред­ставьте, что на планете разви­вается определенная цивилизация. Ее направлением руководит коллективный разум, о чем я Вам уже говорил. Но в силу определенных причин общество выходит на тупиковый путь развития. Тогда включается Маятник. Стрелка начинает подниматься. Она может коле­баться в зависимости от хода развития. Но если достигнет рай­она двенадцати часов, то попадет в «сектор неопределенности». Опять же, условно, от без пяти минут двенадцать, до одной ми­нуты первого. Если кризис преодолеть не удается, то маятник переходит через сектор, теряет равновесие и цивилизация само­уничтожается. Данный слой социума пустеет. Но возможны ва­рианты, когда причины кризиса не возникают вовсе или преодо­лева­ются, тогда цивилизация продолжает свое поступательное раз­витие, а ее будущее, как и прошлое, существуют в параллель­ных слоях. Возможно, Вы уже поняли, что обратное, то есть гибель этого со­циума, влечет за собой мгновенное уничтожение, свя­занных с ним вариантов развития в других слоях. Вот почему мы внима­тельно наблюдает за вами, и пытаемся предупредить о грозящей опасности.

— Почему вы не можете помочь нам более действенными спосо­бами?

— Этому есть ряд причин. Во-первых, мы не имеем право на та­кое вмешательство. Во-вторых, это физически невозможно в силу особенностей «коридоров». В-третьих, обращение к вла­стям, которые и есть прямые виновники кризиса, бесполезно. Наконец, самое главное, если разум большинства обитателей этого слоя не способен к продуктивной самоорганизации, то данный социум нежизнеспособен и, по закону развития, его са­моуничтожение неизбежно. Поэтому еще одна важнейшая за­дача нашего наблюдения – своевременный прогноз вашей судьбы и, по возможности, внесение изменений в причинно-следствен­ные связи других слоев, чтобы смягчить негативные последствия вашей катастрофы. В сохранении баланса плане­тарных социумов заинтересован и мировой Разум.

— Но, если такой Разум есть на самом деле, то он сам не может быть совершенен, потому что не вечен. Он рождается вместе со вселенной и умирает с ней.

— Почему Вы так думаете?

— Наши ученые считают, что вселенная возникла в результате большого взрыва. Они доказывают это эффектом «красного смещения», показывающего, что галактики разлетаются от цен­тра вселенной к периферии.

— Они заблуждаются. Что могут исследовать земные приборы в бесконечности мироздания? Ничтожную часть прилегающего пространства. Вообразите, что земля — это электрон и на ней си­дит наблюдатель со своими приборами. Он видит разлетаю­щиеся молекулы, для него – галактики, и делает вывод о взрыве. Это вполне воз­можно, потому что электрон может находиться в печной трубе или взорвавшемся бензобаке машины. А теперь поместите наблюда­теля на электрон в ледяной глыбе или теку­щей воде. Будет он там видеть подобное? Конечно, нет. Поэтому ошибка ваших ученых в экстраполяции, то есть распростране­нии, наблюдаемых в ничтожно малом пространстве и мгновении времени, явлений на всю вселенную. Вселенная, то есть мате­рия, наделенная ра­зумом, и сама являющаяся пространством ни­когда не возникала и никогда не исчезнет. Она существует вечно.

— А что собой представляет мировой Разум?

— Это сама вселенная. Это материя всех ее видов. Если проще, то традиционная, привычная для вас, материя, связанная во­едино энергетическими полями, где одни виды материи перехо­дят в другие, обеспечивая взаимодействие и устойчивость всей беско­нечной системы. В ней нет пустоты и все целесообразно. Она напоминает головной мозг, я уже говорил об этом, где каж­дый нейрон несет определен­ную функцию, не подозревая о своем предназначении, а все вме­сте они – живой, мыслящий, организм. Возможно, одними из таких «нейронов» являются со­циумы планет. Негодные или не­жизнеспособные отмирают. Вместо них возникают другие. Вы­соко организованные плане­тарные социумы укрепляют и разви­вают Разум.

— Но такие планеты встречаются очень редко. Пусть, в конечном счете, их бесконечно много, но расстояния… Может ли быть, что Разум так «разбавлен»?

— Вы слушаете недостаточно внимательно. Я сказал, что они могут быть «одними из…», но не единственными. Во всех кос­мических образова­ниях, достаточных по объему материи, про­исходят внутренние химические и энергетические процессы, ко­торые нужны для их существования. Все переживают периоды младенчества, взросления, старости и, наконец, смерти, переходя в другие виды материи и энергии. Все они по-своему разумны. Так что биоло­гическая форма разума далеко не единственная и занимает весьма скромное место в иерархии интеллектуальных ценностей.

— Простите, но то, что Вы рассказала мне трудно даже предста­вить, не то, что осознать. Фантастика, какая-то! – взмолился я.- Мы привыкли оценивать и верить в то, что можно увидеть, по­трогать, понюхать, наконец, хотя бы представить. Вот я вижу окружающее и верю в это, вижу в телескоп звезды, галактики и знаю, что они есть, могу даже представить, что вселенная беско­нечна, хотя это трудно. Я в общих чертах понимаю, как она уст­роена. Но параллельные миры, думающие планеты и галак­тики…это не укладывается в моем сознании.

— Сейчас в Вашей голове каша. Но постепенно все, как у вас го­ворят, ляжет по полочкам. Вы доверяете лишь своим органам чувств и земным приборам. Они не дают даже приблизительно верное представление об окружающем мире. В пример я привел мнение ваших ученых о возникновении вселенной от боль­шого взрыва. Вы видите лишь кусочек ее, но верите, что это и есть вся вселенная, но опять ошибаетесь. Она бесконечна не только в пространстве, но и в структуре. Вселенная для нас дискретна, то есть прерывиста. Это значит, что наши планеты, галактики – это «строительный материал» для вселенной более высокого уровня, с иным течением времени, а микромир, из которого состоит наша вселенная, сам представляет собой все­ленную более низ­кого уровня. И так бесконечно. Поэтому я и оговорился, что дискретна она лишь для нас, но в целом взаимо­обусловлена, не­прерывна. На этом давайте закончим. Я думаю, для размышле­ния Вам достаточно сказанного. А теперь прошу меня простить, и разрешите раскланяться.

Он встал со стула, я за ним.

— Виктор, но Вы так и не сказали главного, — я невежливо удержал его за локоть.

— Я считал, что Вы и так поняли, — сказал он, пристально глядя на меня, но, не дождавшись ответа, продолжил. – Хорошо. Вы хотели спросить, как можно остановить маятник и вернуть его обратно?

— Да, конечно, что надо делать?

— Сейчас все зависит от России. Если точнее, то от вашего на­рода, от каждого из вас. Спасение всего вашего социума зависит от уровня самосознания большинства жителей России. Если Вы хотите лучше понять что это такое, поговорите с Мироном. Слышали о таком?

— Это наш поп-расстрига, который живет у вас?

— Совершенно правильно. Он весьма интересный человек и мыс­лит правильно. Так что, советую.

— Но я не знаю к нему дороги.

— Дорога откроется сама, когда придет время.

Мы спустились с крыльца.

— Прощайте, Анатолий. Пусть Вам сопутствует удача.

— Прощайте, Виктор, спасибо Вам за все.

Мы пожали друг другу руки. Из дома вышла Лея, подошла к нам.

— Пойдемте, я Вас провожу, — предложила она.

Мы пошли к лесу. Там она указала мне на едва приметную тропинку.

— Идите по ней, скоро будет выход.

Мы распрощались, и я вошел в лес. Через минуту меня окутал туман, а когда он рассеялся, я увидел, что стою на краю лесопо­лосы, которая впереди сворачивает к знакомой дороге. Это был «Кузяков верх». Перед домом я посмотрел на часы и уже без удивления убедился, что время, проведенное с Виктором и Леей, было мне подарено.

***

Еще пару раз я видел Лею у магазина, затем она пропала и больше не появлялась. Одни люди сказывали, что они с мужем продали сою ферму за большие деньги и уехали в Америку: дру­гие, якобы, видели зарево большого пожара, где-то в лесу за Колдыбаевкой и утверждали, что сгорела их ферма; третьи кля­лись, что встречали Лею с мужем в райцентре, они разорились и теперь живут там. В одном все были единодушны, что исчезно­вение Леи – большая потеря для всех лопатян, что таких душев­ных больше нигде не сыскать и дай ей Бог здоровья, где бы она не была. В этом я искренне с ними соглашался.

В Москве я приобрел несколько книг о космосе и параллель­ных мирах, обшарил Интернет по этой теме, но ничего вразуми­тельного, что бы раскрывало или дополняло, услышанное в Ло­пати, я не нашел. Не нашел я и комментариев о коллективном разуме.

Между тем обстановка в стране ухудшалась и накалялась. Грянувший «дефолт» разорил и опустошил кошельки многих миллионов людей. Цены на продукты питания росли бешеными темпами. Рубль обесценивался с каждым днем. В обращение ввели купюры со множеством нулей. Получение зарплаты и пен­сий повсеместно задерживалось. Детские сады, пионерлагеря, заводские здравницы распродавались и превращались в коммер­ческие организации. Квалифицированная медицинская помощь, высшее образования перешли в разряд платных и стали недос­тупны для простого народа. Армия разоружалась и разлагалась.

В Москве, тем временем, во всех ведущих структурах сидели приглашенные иностранные «специалисты» и «консультиро­вали» пути движения нашей страны. По всему государству рас­плодились сотни «неправительственных общественных органи­заций», которые разлагали населения на местах. Телевидение по всем каналам изо всех сил помогало этому разложению.

На Кавказе лилась кровь. Районы Дальнего Востока, Повол­жья, Урала, Северного Кавказа, а так же: Якутия, Башкирия, Калмыкия, Татарстан и некоторые другие стали подумывать об отделении от России и образовании самостоятельных госу­дарств. Расцвел национализм. Назревал распад страны и, как следствие, гражданская война.

Больной алкоголизмом Ельцин, наконец, понял, что не спосо­бен больше удерживать власть в руках и хоть как-то управлять страной. Он в последний момент успел, якобы добровольно, пе­редать власть своему преемнику, выходцу из всесильного КГБ. Это предотвратило немедленное крушение страны, за которым последовал бы государственный переворот, арест и справедли­вое наказание бывшего «горе-президента». Положение в России немного стабилизировалось. Однако, надежды народа на нового Президента мало в чем оправдались. Народ продолжал нищать, а число миллиардеров с каждым годом росло в геометрической прогрессии. Россию продолжали грабить усиленными темпами. Росла смертность населения, сокращалась продолжительность жизни. Положение в промышленности и сельском хозяйстве стало катастрофическим. Прекратилось перевооружение армии. Введенные поправки в избирательное право, по-существу, свели на нет это право. Теперь в стране правила лишь одна пропрези­дентская партия, остальная «мелочевка» была у нее в подголо­сках. Неимоверно разрослась бюрократия. Во всю полыхали казнокрадство и взяточничество. Терпение нового Президента ко всем этим явлениям и его лояльность вероятным обещаниям Ельцину «никого не трогать!» были безграничны.

Я вспоминал циферблат с маятником у Виктора и явно пред­ставлял, как он еще на одно деление сдвинулся вправо в «сек­торе неопределенности».

Мирон.

Этот сезон в Лопати складывался неудачно. Весна запазды­вала, и деревья стали зеленеть лишь в начале мая. Затянувшиеся заморозки мешали посадкам. Под них попали цветущие вишни, яблони и сливы. Ждать урожая плодов уже не приходилось. За­тем зарядили дожди. Водосток пруда засорился. Вода перешла через дамбу и прорвала ее. Пруд обмелел до дна. Короткий путь в село для нас был закрыт. Теперь пройти туда с нашей «сто­роны» можно было лишь, сделав большой крюк, по полям. Нау­мыч обратился к областным властям за помощью в «форс-ма­жорных» обстоятельствах. Деньги на строительство новой дамбы ему выделили и дали подрядчика с экскаватором, бульдо­зером и двумя самосвалами. Гравий предполагали возить из карьера за двадцать километров от села. Но оборотистый Нау­мыч внес подрядчику свое коммерческое рацпредложение, и экскаватор стал копать глину рядом с прудом. Затем ее просы­пали песочком и бульдозером сдвигали на место прорыва. В за­ключение по ней поездили туда – сюда самосвалы, уплотнили, еще подсыпали грунт, и плотина была готова. Сэкономленными деньгами распорядился по-хозяйски, разделив поровну. Пруд стал наполняться водой. Вот только ездить по этой плотине по­сле дождей стало невозможно. Даже переходить в это время приходилось в резиновых сапогах и то по колено, измазавшись в глине. Вопрос о том, долго ли простоит такое сооружение, пе­ред рационализаторами не стоял. Ответ был ясен – до следую­щего «форс-мажора».

Как-то, ближе к середине июля, у меня неожиданно возникла мысль пойти через «Кузяков верх» к лесопосадкам и посмотреть еще раз, где все же скрывается старая дорога на «Восход». Я по­нимал абсурдность этой мысли, но она не отпускала и буквально преследовала меня, превратившись, в «идею-фикс». При этом всегда, почему-то всплывала дата — четырнадцатого и время – десять часов утра. Ближе к этому числу я уже твердо знал, что пойду. Нетерпение мое нарастало.

Наконец, долгожданный день настал. Я взял корзину и, оста­вив собак дома, отправился в путь.

Миновав молодняк посадок, я сразу вышел к широкой, но за­росшей травой тропе, которая вела дальше в лес. Раньше я здесь ее не замечал. Пройдя через неширокий участок леса, я увидел большой поселок, который казался вымершим. Старые, давно заброшенные, дома покосились. На некоторых окна и двери были забиты досками крест накрест. Сады возле домов заросли. Изгороди обвисли, а кое-где упали. Видно было, что в поселке давно уже никто не живет. Вдруг послышался собачий лай. На краю улицы, чуть отступив от других, расположился ухо­жен­ный участок с крепким просторным домом. Его окружала наряд­ная свежеокрашенная изгородь. За ней виднелся большой сад, заботливо возделанный огород, а в дальнем углу выстрои­лись с десяток ульев. За забором захлебывались злобным лаем две большие собаки. «Тузик! Лайка! Нельзя! Ко мне!» — услышал я чью-то команду. Собаки, рыча, побежали к дому. Я подошел к калитке. В конце, вымощенной камнем, дорожки на крыльце стоял человек. Невысокого роста, в холщовых портках, заправ­ленных в онучи, длинной белой рубахе и лаптях он был, как бы не от мира сего. «Не бойся, заходи, мил человек, коли пришел», — ласково позвал он. Я шел по длинной дорожке и вглядывался в хозяина. И чем ближе подходил, тем больше он мне напоминал библейского святого. Белые волнистые волосы, такая же борода не походили на седые. В их цвете не было примеси легкой жел­тизны, непередаваемого налета времени. Ослепи­тельно белые, они блестели в лучах солнца. Подвижное, вырази­тельное лицо Мирона бороздили извилистые морщины. Бледно-голубые, во­дянистые глаза смотрели доброжелательно и одно­временно ис­пытующе. Он глядел на меня, доверчиво улыбаясь, и молчал. Собаки заливались лаем в трех метрах от меня, но не смели при­близиться ближе.

— Уймитесь, неугомонные, — негромко произнес старик, коротко взглянув на них. – Идите к себе, это мой гость.

Собаки прекратили лаять, потеряли ко мне интерес и побежали вглубь сада.

— Здравствуйте, батюшка, — я остановился, не доходя до крыльца, и поклонился ему в пояс.

— Будь здоров и ты, касатик, — Он показал рукой в сторону от­крытой двери. – Заходи в дом, добрый человек.

Я прошел через сени в светлую горницу и огляделся. Все здесь напоминало декорации к фильму о старом крестьянском быте. Тесаный дубовый стол, скамьи, большая русская печь с лежан­кой, огромный сундук с коваными медными накладками. Ко­черга, глиняная посуда, горшки – все походило на законсервиро­ванную старину. Даже традиционная русская чистота в горнице. Выскобленные, вымытые полы, покрыты разномастными тю­фячками. Занавесочки на окнах, расшитые подушечки на лав­ках, все было из далекого прошлого. Однако чего-то не хватало. Я еще раз осмотрелся и понял, в горнице не было ни одной иконы. Это было странно для бывшего священнослужителя. Мирон, молча, стоял в сторонке, улыбался и не мешал мне ос­мыслить увиденное.

— Ну и собаки у Вас, злющие. – сказал я немного невпопад.

— Собаки, как собаки, — ответил он. – Сторожа. Здесь же, милок, граница. Мало ли кто забрести может.

— Какая граница, — не понял я.

— Как бы тебе объяснить, — он указал рукой на стул, а сам стал суетиться по хозяйству. – Садись, в ногах правды нет.

Мирон ставил на стол миски, деревянные ложки, принес хлеб, кувшин, а сам продолжал.

– Здесь не ваш мир и не их, а как бы нейтральная полоса, ничей­ная, значит. Когда я попал сюда, село ваше было, потом все разъехались и разбежались. Я остался, а дорога вскоре исчезла. Потом от них пришли, и кое-что мне разъяснили. С огромным трудом удалось принять то, что узнал о мире. Но вот понять до конца до сих пор не могу, хоть убей. Предложили отправить до­мой, но я поразмыслил и отказался. Там у меня ни­кого не оста­лось. Жена померла, детей нет, от церкви отлучили. Я когда-то попом был. Так что ты, милок, больше меня «батюш­кой» не ве­личай. Я расстрига, а не батюшка. Зови просто Мирон.

— Как Вы здесь живете, Мирон?

— Вот тут, касатик, все полный ажур. Лес рядом, сад, огород. Пшеничку да рожь ращу, свой хлебушек пеку. Что еще надо?

— А соль, сахар, спички, одежду, где берете?

— Добрые люди иногда помогают, — ответил он уклончиво. – Ко­гда попрошу, конечно. Да и место это необычное,- Мирон сни­зил голос до шепота.- Перемещается само. То у них проявиться, то у вас, то ни здесь, ни там, стало быть, нейтраль­ное. Чудеса, одним словом.

Я опустил глаза на его лапти. Мирон махнул рукой.

— Ты, милок, не обращай внимания на мои чувяки, мозоли дони­мают. Самая удобная обувь, скажу тебе, в деревне. А лыка кру­гом полно.

Мирон налил из кувшина в тарелки густой, душистый мед. Вынул из холстины большую пластину сотового меда и, нарезав его квадратами, разложил по блюдцам.

— Вы здесь в одиночестве. Не скучно? – поинтересовался я.

— Разве я один? Собаки у меня, две козы, зверье лесное кругом, соседи иногда навещают, помогают.

Мирон достал из печи каравай свежего белого хлебы и акку­ратно отрезал широ­ким длинным ножом две большие горбушки, не проронив на стол ни крошки. Затем спустился в подвал и принес запотевшую глиняную крынку, в которой что-то плеска­лось. Разлив содер­жимое в две огромные кружки, Мирон пояс­нил: «Своя медовуха, монастырская». Он пододвинул ко мне ближе тарелки и сел сам. Перекрестился. «Давай, касатик, уго­щайся, чем Бог послал»,- радушно пригласил он, отломил от своей краюхи кусок и, густо намазав его медом, отправил в рот. Я последовал его примеру. Никогда раньше я не ел столь вкусно, как здесь у Мирона. Неко­торое время мы ели и пили, молча. Первым нарушил молчание я.

— Извините, Мирон, за прямоту, но вот Вы сели за стол и пере­крестились. Стало быть, верите в Бога? За что же Вас отлучили?

И почему Вы бежите от людей, стали отшельником?

— Это разговор долгий и трудный. Но, коль спрашиваешь, по­пробую ответить. Заодно, это и будет ответом на тот вопрос, с которым ты сюда пришел. Начну с людей, потом перейдет и к Богу. Согласен?

— Конечно, согласен.

— Тогда ты ешь и пей, а я зараз огурчиков соленых принесу. Ми­лое это дело, соленые огурчики с медом. Контраст вкусов назы­вается.

Он опять спустился в подвал и принес тарелку небольших пу­пырчатых соленых огурцов. Я с опаской и недоверием смотрел, как он отправил в рот кусок сотового меду и захрустел огурцом.

— Попробуй, — предложил Мирон. – Глядишь, и по душе при­дется.

Я последовал его примеру и с удивлением понял, что такой контраст мне понравился. Он заметил это.

— Ну вот, видишь, а ты, милок, сомневался. — Мирон сделал большой глоток из кружки и продолжил.

— Спрашиваешь, почему я от людей ушел? Скорее не я от них, а они от меня. Я в «Восход» после отлучения перебрался, а они вскоре все разъехались кто куда. Да и разуверился я в них. Пло­хие все стали, злые, что миряне, что попы. И все алчностью бе­совской пропитаны. Миряне совсем Бога забыли, друг у друга кусок хлеба рвут. Да, если бы из голода, а то так, из гордыни. Показывают, кто сильнее, кто успешнее. У иных уж кусок не­проглоченный из горла торчит, а он норовит еще в свою утробу запихнуть. До сирот и убогих ни у кого уже дела нет. И попы не лучше, особливо те, кто наверху правит. Скаредны и блудливы. Не все, конечно, но многие, ох как многие. Морды сытые, разъ­евшиеся. Тоже у себя, как волки за власть борются. Освящают дельцов-проходимцев, молятся за душегубцев. Все за злато го­товы сделать. Приношения прихожан и подношения лихоимцев на свои семьи тратят. Знал я одного такого настоятеля, облас­канного властью, который своих еще не старых ро­дителей обо­гатил квартирами, машинами, деньгами, должно­стями. Конечно, свят долг детей перед родителями, но покрываться он должен не за счет прихода и бесовских связей, а за личный счет должни­ков.

Что касаемо моих несогласий с отцами Церкви, то разные у нас понятия Бога, души, нечистой силы, Спасения и многого дру­гого. Я не только приход имел, но и богословием занимался. Разные религии постиг. Много в них мудрости есть, много и тайных знаний. Но открылось мне важное. Знают те, кто ведет за собой паству истинное устройство мира. Может не так под­робно, как соседи наши, в основах знают. Но дробят они эти знания на отдельные веры, чтобы управлять умами верующих раздельно, властвовать над ними, а то и натравливать на иновер­цев, когда потребуется. Вспомни, самые жестокие войны – рели­гиозные. А цель всегда одна – захват чужих земель и поко­рение народов. Ведомо им, что Бог един для всех, для нашей планеты и всей вселенной. Что он – душа всей вселенной, его гармо­ния. Не его дело заниматься отдельной тварью. Поэтому он дает че­ловеку свободную душу и право выбора.

— А что такое душа, Мирон? – решился я задать вопрос. – Есть она у животных или это только привилегия людей?

— Вот здесь у меня с Церковью главное расхождение. Она объ­ясняет душу абстрактно, призывая к вере в нее, без понимания; также абстрактно говорит и о свободе выбора человека, а я объ­ясняю механизм работы души и принятия решений. Ты, милок, спросил о животных. У всех живых существ есть сознание. У более совершенных сознание состоит из рассудка и подсознания. Рассудок управляют телом и содержит «эго», то есть чувство своего «я». Человека всемирный Разум, по-нашему Бог, наде­ляет еще душой. Ее я разделяю на три составляющие – божест­венную матрицу, разум и волю.

Божественная матрица сама, как бы из двух частей. Одна — из об­щих понятий бытия, таких как, пространство, время, вселен­ная, су­щее, нечто, единое, ис­тина, свобода, Бог, бессмертие. Она гармонизирует отношение человека с природой, на­правляет его познания, ориентирует определение высших сту­пеней в ие­рар­хии ценностей. Другая, морально—нравственная. В ней поня­тия до­бра и зла, долга, справедливости, любви и других мораль­ных ори­ентиров. Эта часть и есть со­весть. Как ты думаешь, для чего Бог создал такую конструк­цию? – спросил Мирон внезапно.

— Мирон, голубчик, продолжай, пожалуйста. Я, кажется, начи­наю постепенно понимать, но еще смутно, не до конца. Помню еще из философии, о чем-то подобном говорил, когда-то Имма­нуил Кант, — я поднапряг память. – У него речь шла об изна­чально заложенных в интеллекте человека кате­гориях, которые определяют возможность познания мира.

— Все верно, я читал и Канта. Величайший был мыслитель. Но продолжу, если позволишь.

— Да, да, Мирон, конечно, продолжай. Ты остановился на том, зачем Бог дал человеку нравственную матрицу.

— Так вот. Дав матрицу, Бог, тем самым, облег­чил человеку воз­мож­ность отличить зерна от плевел. Еще раз напомню, что все категории, заложенные в матрице, даются человеку вме­сте с ду­шой и им не осознаются, так как не несут ника­кой кон­кретной информации. Они лишь шаблоны, контрольные понятия. Ты по­нял, что я сказал?

— Вполне. Продолжай, это очень интересно, — я даже не заметил, что перешел с ним тоже на «ты».

— Хорошо. Теперь о разуме. Он – высшая часть созна­ния. Именно он несет ответственность за свои действия перед Богом. Разум тесно связан с матрицей и волей. К примеру, ты голоден и заимел вдруг большую краюху хлеба. Все твои помыслы на­правлены на этот хлеб. Рядом оказался чужой, такой же голод­ный, человек. Ты чувствуешь, что сам не насытишься этим кус­ком, Но человек смотрит на хлеб и на тебя с мольбой и надеж­дой. Твой разум получает от желудка и совести два проти­вопо­ложных совета. Один – ешь сам, другой – поделись со стра­жду­щим. Разум выбирает. Если одержал победу желудок, то созна­ние это запоминает и в следующий раз может принять ре­шение «не делиться» уже без участия разума, если же одолела со­весть, то ее «категории» укрепляются и постепенно становятся главен­ствующими при принятии решений. Преодолеть «зов утробы» иногда не так просто. Надо приложить усилия, подчас, немалые. Для этого разум призывает на помощь третью часть души – волю. Она может преодолеть сопротивление алчущего рассудка. Часто используя волю, разум облегчает ее примене­ние, трени­рует душу. Так что в итоге человек сам должен ре­шать, как ему поступить. В этом и есть главная и определяющая особенность че­ловека – свобода его выбора. Недаром Макарий Великий в своем толковании видения пророка Иезе­киила объяс­нял: «Че­тыре животныя, носящия колесницу, представляли со­бою образ владычественных умственных сил души. Как орел царствует над птицами, лев над дикими зве­рями, вол над крот­кими жи­вотными, а человек над всеми тва­рями; так и в душе есть более царственные силы умственные, то есть, воля, со­весть, ум и сила любви. Ими управ­ляется ду­шевная колесница, в них почи­вает Бог».

— Мирон, объясни, как может человек принимать решения «по совести», если над ним довлеет гнет непреодолимых обстоя­тельств, например, плен, рабство, зависимость?

Мирон вздохнул.

— Значит ты, мил человек, не все до конца понял, а может, я не так толково объяснил. Отвечу на это словами француз­ского фи­лософа Жана Сартра, который много рассуждал об оди­ночестве личности, абсурдности бытия. Блуждая в поисках абсо­лютной свободы, он выразил мысль, что человек не может быть то ра­бом, то свободным, он всегда и везде свободен, либо же его нет вообще. Так что, милок, суть не в положении человека, не в об­стоятельствах. Он может быть, кем угодно, жить в любой среде, быть царем или рабом, неважно. Главное, что у человека, пока он существует, есть возможность выбора. Подумай об этом на досуге.

— Но не может так быть, Мирон, что человек дал слабину один раз, и совесть его сразу замолчала, — возразил я.

— Ты прав, не может, это я к примеру сказал. Человека надо вос­питывать с детства, или он сам должен понять, что к чему и пра­вильно расставить жизненные приоритеты, иначе естественные потребности человека переходят допус­тимые нормы. Необходи­мость продолжения рода превращается в прелю­бодейство, раз­врат, поло­вые извращения. Потребность в пище – в гурманство, об­жор­ство. Самоуважение – в высокомерие, безудержное стрем­ление к власти. Желание обеспечить себя и свою семью – в жад­ность, сребролю­бие, стяжательство, пре­ступления. Если человек часто принимает приятные, но неправедные решения, то воле все труднее подключаться к их нейтрализации, Разум все реже обращается к совести, Матрица перестает напол­няться «кирпи­чиками» поло­жительного опыта и постепенно атрофируется за нена­добно­стью. Рассудок, не получая отказа от разума, посте­пенно пере­стает обращаться к нему за «экспертизой» и начинает принимать окончательные решения на своем уровне. Разум, те­ряет свои функции, постепенно угасает и едва теплится в чело­веке, дожи­даясь его естественного конца и возможности освобо­диться, чтобы вернуться к Богу. Так что запомни, мил человек, что Божественная мат­рица – со­весть, да­ется человеку в назида­ние и для ориента­ции; разум – для управления, познания и раз­вития; воля – для разрешения противоречий; а душа в целом – во спасение.

— Если, как ты говоришь «во спасение», значит ли это, что чело­век со светлой душой действительно может получить в потусто­роннем мире райское блаженство?

— Душа – да, человек – нет. Душа не принадлежность человека, а собственность Бога. Она дается человека лишь во временное пользование. Вспомни библейского Екклесиаста: «Возвратиться прах в землю, чем он и был: а дух возвратиться к Богу, который дал его». Она, если так можно выразиться, явление одноразовое. Человек лишь инкубатор для нее. Душа несет Богу информацию. И если она светлая, конструктивная, то становится частью Бога, если нет, то уничтожается.

— А как же человек? – спросил я растерянно.

— Человек, к сожалению смертен.

— Так в чем интерес человека, воспитывать душу, отказывая себе в удовольствиях?

— Прямой. Совершенная душа еще при жизни человека, изме­няет его сознание. Меняется и его «эго». Забирая душу, Бог со­поставляет ее зрелость с сознанием человека, который ее носил. При следующих воплощениях он наделяется новой душой, и, если, продолжит свое восхождение, то может достичь такой ста­дии, что сам становится бессмертным, объединяясь с Богом на высшем ментальном уровне. Но, если человек загубил свою душу, то больше уже никогда ее не получит и будет вечно жи­вотным во всех своих будущих жизнях.

— Хорошо, пусть так, но ты уверен, что личность конкретного человека, его «Я», когда-нибудь повториться?

— Всенепременно и обязательно. «Я» человека, его «эго» опре­деляется особым, присущим только ему, сочетанием элементов коры головного мозга. Их число ограничено Повторение такого сочетания в данное время на земле по теории вероятности ис­ключительно мало. Но в бесконечности вселенной, на бесконеч­ном количестве планет с разумными существами, да еще и в бесконечности времени оно неизбежно происходит.

— Еще один вопрос, можно?

— Давай, давай, милок, ты за этим и пришел ко мне. Хочешь спросить, что такое «зло», можно ли его перебороть, и что в си­лах сделать, к примеру, ты, чтобы остановить «маятник».

Я опешил.

— Откуда ты понял, что я собираюсь спросить про «зло».

Мирон посмотрел на меня светлыми, слегка насмешливыми, глазами.

— А как же? Думаешь, вот дед твердит тебе о «добре», о совер­шенстве. Но, ведь, так в природе не бывает. Где свет, там и тень, если есть «добро», то должно существовать и «зло». Так ты ду­маешь?

— Ты прав. Сам говоришь, что природа сбалансирована. Но для этого надо, чтобы те понятия, о которых ты только что сказал, существовали вместе. Значит «зло» также необходимо, как «добро» и это тоже закон всемирного Разума, то есть Бога. Не­даром церковь остерегает людей от дьявола и другой нечисти, которые соблазняют их, и препятствуют проявлению совести. Может в этом есть рациональное зерно?

— Ошибаешься, мил человек. Вот ты, говоря о природе в целом, употребил термин «сбалансированность». Но, по сути, ты сразу поместил вселенную в «зону маятника» и даже в «сектор неоп­ределенности»; шаткую взаимозависимость, где «добро» равно­ценно «злу». Это не соответствует мудрой конструкции вселен­ной. В ней царит гармония и целесообразность, а твой «баланс сил» — это из области политики ваших руководителей, которые стремятся сохранить свою власть. «Зла», как такового в природе нет вообще. Это понятие чисто человеческое. Люди говорят о зле, относительно своих личных переживаний и представлений. Но с позиции высшей, вселенской целесообразности даже гибель конкретной человеческой цивилизации не есть зло. Значит, ее развитие зашло в тупик, не имеет никакой общей пользы и она нежизнеспособна.

Что же касается дьявола и другой нечисти, то это выдумки церкви, которая не слышит слова самого Христа, прописанные в Евангелии от Марка: « Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, пре­любодеяния, любодеяния, убийства»;

и еще оттуда же: «Кражи, лихоимство, злоба, ко­варство, непо­треб­ство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство. Все это зло извнутрь исходит, и оскверняет человека». Ника­кой нечисти не существует, но в каждом греховном человеке си­дит свой собственный дьявол, который постоянно искушает его. Если слаба совесть, дьяволом человека становятся его необуз­данные желания. Они постепенно захваты­вают человека, низво­дят его на уровень ниже животного. У всякой твари есть при­родные ограничительные барьеры, что дает возможность выжи­вать. У че­ловека свобода выбора позволяет ему переступать че­рез любые барьеры. Здесь, касатик, кроется ответ и на твой, не заданный пока, вопрос. Люди должны осознать, что право вы­бора, дарованное Богом, это не только привилегия, но и ответст­венность. Бог, как бы задает этим вопрос: «Хотите вы быть людьми или вам лучше оставаться животными?» Потому что че­ловек без морали и есть животное. Если люди в массе своей дают отрицательный ответ, то включается механизм самоунич­тожения их цивилизации и Бог находит другое вместилище для вызревания душ. Так что, милок, от спасения каждого зависит ваше общее спасение.

— Мирон, ты нарисовал мрачную картину нашего будущего. Да и что люди могут успеть сделать за оставшееся нам ничтожное время? Что в силах сделать я, например?

— Маятник показывает историческое время, поэтому при боль­шом желании его еще можно остановить. Вам сейчас пытаются помочь многие и общаются не только с тобой. Мне известно, что ты пишешь. Так напиши об этих встречах. Этим ты и внесешь свой вклад.

— Хорошо, Мирон, я попробую, но думаю, что этого никто не напечатает. Фантастика какая-то!

— А ты все равно напиши. Даже рукопись твоя обязательно по­падет в общее информационное поле, а там, глядишь, и досту­чится до чьих-то умов.

— Я все сделаю, Мирон, обещаю. Позволь, если можно, задать тебе последний вопрос.

— Задавай.

— Ты все время говоришь о Боге, но имеешь в виду всемирный Разум. Тогда почему, при этом, ты ссылаешься на пророков, Евангелии от Луки и от Матвея, на Христа? Они, что, на самом деле жили ?

— Я не был сам свидетелем их жизни, но думаю, что они реаль­ные личности. Бог может избирать своих проповедников и наде­лять их знаниями. Бог может воплотить свою ипостась и в плоть человека через земную женщину. Тем самым он получит не только абстрактную, но и чувственную информацию о людях. Но, думаю, что миссия богочеловека Христа была в другом. Он прошел через все тернии. Испытал любовь, преклонение, иску­шения, недоверие и предательство. Проповедями Он приобрел много учеников и последователей. Разбудил умы и сердца на века вперед. Но правители не хотели прозрения народа, и для Христа настал момент истины. Он мог отречься от своего учения и учеников, предать их и остаться в живых. Но Христос на своем примере показал людям путь к спасению даже в крайних ситуа­циях, используя свое право выбора. Ибо крайним проявлением такого выбора может быть даже смерть.

Кажется, милок, я ответил на все твои вопросы. Или есть еще?

— Самый последний, из чистого любопытства. Можно?

— Задавай.

— У нас некоторые теоретики считают, что в параллельном мире человек может повстречать самого себя. Это возможно?

— У этих теоретиков не хватает ни воображения, ни логики. По­думай сам. Ты встречаешь в другом слое самого себя. Вы здоро­ваетесь. Но ты не в нем, а смотришь на него со стороны. У него свое «Я», у тебя свое. Значит ты уже не он. Иначе ты должен ощущать себя одновременно и в его теле, и в своем, а это уже раздвоение личности. Такое раздвоение ты должен был бы чув­ствовать даже, не встречаясь с ним, а, находясь в разных слоях или на разных планетах. Я ответил на твой вопрос?

— Да, вполне. Спасибо тебе, Мирон. Спасибо за науку, за путь к спасению, за угощенье.

Я встал и поклонился ему в пояс. За время разговора мы с Мироном незаметно сумели съесть весь мед, огурцы и выпить два кувшина медовухи. В голове у меня немного шумело. Я пе­реживал одновременно и смятение от услышанного, и надежду на едва теплящийся выход из трагической ситуации. Я понял, что мы не изолированы, нас не бросают на произвол собствен­ного несовершенства, а стараются помочь. Нам дают последний шанс.

Мы вышли на крыльцо. Собаки подбежали ко мне, обнюхали, но больше не лаяли, а лишь виляли хвостами.

— Прощай, милок, храни тебя Бог! — Мирон, видимо, по при­вычке осенил меня широким крестом.

— Прощай, Мирон. Спасибо тебе еще раз.

Я повернулся и, не оглядываясь, пошел к лесу. Дорога остава­лась открытой. На этот раз меня не сопровождал туман. Прямая тропа вела через лес, и вскоре я вышел к знакомым посадкам молодняка. Тут я машинально оглянулся назад. Тропинка, кото­рая привела меня сюда, исчезла.

***

«Лопать», между тем, постепенно умирала. Один за другим уходили в мир иной сельчане. Молодые и старые. Болезни, водка, несчастные случаи, убийства и самоубийства косили лю­дей без разбора. Хоронили часто, чуть ли не каждый месяц. С крестьянских подворий исчезла последняя скотина. «Товарище­ство» сократилось до нескольких человек во главе с Наумычем, которые и захватили всю, бывшую совхозной, оставшуюся соб­ственность. Очень «кстати» сгорела контора со всей финансовой документацией. Сгорели школа и общежитие для сезонников. Уехала единственная медсестра и фельдшерский пункт закрыли. Оборудование пилорамы продали и пропили. Та же участь по­стигла остатки поселка для рабочих. Там продали стенные блоки и рубероид с крыш. Выломали даже цементные плиты, покры­вающие дороги. Начали продавать на вывоз и на дрова, брошен­ные хозяевами дома. Таяло на глазах и стадо. Поля, где рос хлеб, когда-то подступавшие к нашей околице, сплошь заросли моло­дыми деревцами и, обрамляющие их лесополосы, сомкнулись. Из пруда и речушки выгребли сетями всю рыбу. В дополнение ко всему в лесу исчезли грибы. Последние три года их не было вообще. Жить в Лопати стало трудно и неинтересно. Продать дом в такой глухомани было проблематично. Но бросать просто так налаженное хозяйство было жалко. За эти пятнадцать лет мы обросли всем необходимым для автономной жизни. Поэтому, нашли в Москве многодетную семью переселенцев из бывшей братской республики и за символическую плату переоформили дом на них, оставив там весь свой скарб.

С той последней встрече с Мироном, больше я никогда не встречался ни с ним, ни с теми, кто до него старались мне объ­яснить меру личной ответственности за все происходящее. Ост­рота впечатлений от этих встреч постепенно стиралась. Иногда даже возникали сомнения, были ли они вообще или мне все при­виделось. Только в душе появилась и не исчезала странная на­пряженность, граничащая с тревогой; ожидание грядущих пере­мен, последствия которых я не мог представить. Казалось, что во мне заработал внутренний таймер и, тяжкой ношей, балансирует маятник в «секторе неопределенности» нашего и моего бытия.

2008 г.

________________________