Я – Алик Тюбеков по прозвищу «Тюб». Мне восемнадцать, и я живу с матерью и младшей сестрой. Отец-азербайджанец сбежал, не дождавшись моего рождения. Через три года мать снова забеременела неизвестно от кого, на свет появилась сестра Света. Так мы и жили втроём до той весны, когда я заканчивал художественное училище, а осенью меня должны были забрать в армию…
В конце апреля мы с пацанами пили пиво в скверике около дома. Вдруг Лёха, мой двоюродный брат, застыл, не донеся бутылку до рта. Все повернулись в ту сторону, куда он уставился. По дороге шла пара: он — здоровый мужик лет под сорок, уже с солидным животиком и шарпеевой складкой под лысиной, толстой нижней губой, с маленькими злыми глазками, с упрямо тупым подбородком. Она – даже не знаю, как её описать. Обычно пишут: «высокая, стройная, волосы, глаза…». Да, она была высокая, стройная, тоненькие голени переходили в округлые бёдра, над ними перемычка талии, грудь не большая, но и не маленькая. Длинная шея, чёрные волосы, подстриженные в каре. Скуластое лицо с прямым носом. Рот большой, глаза раскосые. В общем, смесь востока и запада. Если бы вы увидели её фотку, то, наверное, сказали бы: «Ничего себе, миленькая, но не красавица», и были бы правы. Но всё это описание ни о чём. Надо было видеть, как она идёт! Не сказать, что она двигалась плавно, как пантера, или грациозно плыла, словно лебедь и тому подобные штампы, нет, она просто была естественной, как сама природа, которая наградила её всеми достоинствами. Она двигалась, как свободная женщина, уверенная и знающая себе цену. Трудно передать, как раскачиваются ветки кустов или накатывают волны океана. Мы просто стояли и не могли оторвать взгляд от её притягательной грации.
Повернув голову, она прямо посмотрела на нас. Взгляд её чёрных глаз скользнул по лицам парней и упёрся в меня. Я вздрогнул и, не зная почему, сделал шаг навстречу. Она прошла мимо, а я все смотрел вслед на стройные ножки.
— Вот это чика! — выдохнул кто-то.
— Она в доме Тюба живёт.
— Не. Я всех в доме знаю.
— Да точняк. В твоем доме. Они квартиру у хроника Димыча купили. Говорят, обули старика, как последнего лоха.
— И откуда ты, Лёха, всё знаешь?
— Как зовут мужика – не знаю, а её – Эльвира, 28 лет, детей нет. Повезло тебе, Тюб, с соседкой! И Лёха скривил глумливую рожу, изображая, как мне повезло. Пацаны басовито заржали. Сочные, изумрудно-оливковые мазки апрельского вечера постепенно становились грязно-зеленой окисью хрома.
…В камере следственного изолятора тесно, вместо восьми задержанных – четырнадцать. Маленькое зарешёченное окно без стекла, стол посредине, двухярусные нары, в углу у двери параша и бак с водой. Серые стены, серая тоска… Обречённость. Но это первое впечатление. Здесь своя жизнь и надо быть всегда начеку, ибо любая мелочь, фраза, слово имеют огромное, иногда роковое значение. Надо строго соблюдать неписаные законы тюрьмы, а иначе…
Она явилась через три дня, по-соседски попросила соль. Заглянула в комнаты, прошла на кухню, всё осмотрела, задала несколько невинных вопросов: как зовут? сколько лет? Что-то ещё… Не помню. Почему-то я смущался и краснел. Лишь когда она уходила, напустил на себя циничность и брякнул:
— Ты заходи, если чего…
— Зайду, — пообещала она.
Теперь-то я понимаю, что именно в этот момент она окончательно выбрала меня.
…- Чего привязались? – я, согнув руки, сжал кулаки.
— Не борзей, фраерок. Не баклань. Тебе с нами дружить надо, а то не доживёшь до суда. Они чувствовали себя хозяевами, знали, что я на их территории и деваться мне некуда. Надо было промолчать, не связываться, отдать, что они хотели, но я понимал, что всё равно не отстанут. Так лучше уж сразу…
— Пошли отсюда! Ни х…. не получите!
В этот раз меня спас старый урка, прикрикнувший на них. Однако не надо обольщаться. В другой раз придётся туго.
Она пришла в начале мая, когда мамка с сестрой уехали на дачу. На ней был бирюзовый халатик, перехваченный пояском. На ногах прикольные тапочки с мордочками котят. И опять я засмущался, как маленький, и разозлился из-за этого на себя.
— Покажешь мне свои фотографии? — попросила она, без спроса пройдя в мою комнату и усевшись на тахту. При этом халатик разошёлся, обнажив ноги выше колен. Передав ей альбом, я уселся рядом. Она стала не спеша разглядывать мои детские фотографии. Это была настоящая мука. Я сидел рядом с прекраснейшей женщиной, страстно желал её, но не мог ни на что надеяться…
Голову заволокло жарким туманом.
— Ты здесь такой смешной! Она развернулась, задев меня плечом.
Я порывисто обнял её, попытался поцеловать. Альбом упал на пол. Она отворачивалась, отводя мои руки. И тут я увидел, что под халатиком ничего нет. Опрокинул её навзничь, попытался дотронуться до груди. Она не позволила, схватив меня за руки. Несколько раз я вырывался и пытался дотянуться до груди или раздвинуть колени. Мы боролись молча, напрягая все силы. Я не ожидал, что она такая сильная, но отступать был не намерен. Не знаю, сколько времени мы так возились, но всё же мне удалось запустить руку ей между ног. Кончиками пальцев я дотянулся до заветного места. Странно, словно нажал кнопку, отвечающую за сопротивление. Она вся обмякла, закрыла глаза, разжала руки, развалила в стороны стройные ноги. Ещё не веря в свою победу, я через голову стянул футболку, сдёрнул джинсы вместе с трусами, дрожа и торопясь навалился на неё безмолвную, бестрепетную…
Всё произошло быстро, слишком быстро. Она открыла глаза, и мне стало неловко. Не от того, что я овладел ею силой, а из-за этой щенячьей быстроты. Она как будто не заметила моего конфуза, встала, одёрнув халат, сказала:
— Я в ванную, а ты пока кровать расстели…
Как только она скрылась, я, воодушевлённый возможностью реабилитироваться, бросился выполнять её указание, заодно запихнув под кровать свою одежду. Затем юркнул под одеяло, укрывшись по горло. Стал прислушиваться к шуму воды. Ждать пришлось долго. Она явно не торопилась. Не справившись с волнением, я сел в кровати, прикрыв нижнюю часть тела.
И вот она показалась: высоко-плечистая, широко-бедрая. Дерзкие глаза светились страстью. Набухшие груди топорщились вишнями сосков. Алела замысловатая тату в виде розы на треугольнике лобка. И это нагое божество не спеша, подтанцовывая, вплотную подошло ко мне. Она откинула одеяло и толкнула. Я упал на спину. И она, тут же оседлав меня, зажала коленями. Приподнялась и помогла войти… Медленно опустилась, погружая меня в себя, выгнулась, замерла… И я почувствовал, как она сдавливает меня, двигая тазом, раскачиваясь, приподнимаясь и опускаясь. Она полностью контролировала процесс, притормаживала и осаждала, когда я «подходил» слишком близко, и возбуждённый до крайности пытался приподняться. Она удерживала меня, упершись руками в грудь, но вот сама участила движения, начала подпрыгивать, раздвинув широко бёдра, насаживаясь на меня всё глубже и глубже. Вдруг вскрикнув, упала мне на грудь, продолжая двигаться, а я мчался ей навстречу, подбрасывая её, уже не в состоянии остановиться. Она закричала, распластавшись на мне, забилась в экстазе и замерла. «Жеребец» взвился на дыбы, извергая «пену», дёрнувшись несколько раз, успокоился, осторожно пятясь назад, вышел из «стойла».
Потом мы лежали рядышком, голые и усталые, наслаждаясь покоем. Молчание не тяготило. Всё было ясно и понятно. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем она повернулась ко мне, положив горячую руку на грудь, ладошкой стала ласкать, выводя восьмёрки. Поглаживания были нежны, расслабляли и возбуждали одновременно. Её губы прильнули к моему уху:
— Ты тот мужчина, которого я ждала. Я сильно ошиблась, выйдя замуж. Просто не думала, что встречу такого, как ты! Но теперь мы уже не расстанемся, всегда будем вместе! Я научу тебя искусству любви. Ты станешь лучшим любовником в мире! И будешь только моим! Надо лишь немного подождать… и быть крайне осмотрительными. Мой муж – страшный человек. Нельзя, чтобы он узнал про нас. Пожалуйста, никому ничего не говори: ни родным, ни друзьям. Доверься мне, и мы будем вместе. Ты ведь хочешь этого?
— Хочу! – страстно выдохнул я.
— Ты — самый лучший, — шептала она. Её горячая рука, поглаживая, спускалась всё ниже и ниже, а за ней вся она, словно змея, скользила по моему телу, отмечая лесенкой поцелуев свой путь. И каждый её поцелуй был сродни таблетке экстази, и вызывал эйфорию.
Я весь подрагивал в нетерпении. А она тёрлась щекой, обмахивала волосами, облизывала раскачивающийся «стержень», подобравшиеся «шары»…
Должен сознаться, что я с осторожностью отношусь к миньету. Пару раз с девицами испытывал боль от их «крысиных» зубов и страх, что они по дурости могут откусить или зажевать так, что мало не покажется. А ещё однажды в деревне местная деваха в стогу сена так долго сосала, что я успел простудиться и потом неделю болел…
Я попытался приподняться и посмотреть. Её язычок вскарабкался на вершину, а алые губы сомкнулись вокруг. Она всасывала его, как макаронину; мускулы мои напряглись и расслабились. Я полностью отдался сладостно-острой истоме неописуемого наслаждения. Она поглаживала и щекотала пальчиками, вынимала изо рта, кружила, облизывала и снова глубоко заглатывала, урча, словно кошка.
Она довела меня до безумия. Уже плохо соображая, я вспомнил, что как-то по телику показывали паучиху, пожирающую во время полового акта своего партнёра. Неужели и она такая же? Начала с самого вкусного! Но плевать… я готов тысячу раз умереть за подобное блаженство!
Съешь меня, ешь, соси, жуй, кусай, проглатывай…
Почувствовав скорое извержение, она оставила «леденец», и несколько раз рукой передёрнула ствол «помпового ружья». Я, огласив комнату торжествующим воплем, выстрелил вверх «белыми дробинами», забрызгав всё вокруг.
…На суде Эльвира ни разу на меня не взглянула. Даже когда её вызвали для дачи показаний. Со стороны казалось, что мы действительно не знакомы. Этот день я запомнил до мельчайших деталей, как дети запоминают праздники. Для меня это и был праздник, ведь на протяжении всех этих месяцев, что шло следствие, я ни разу её не видел.
Помню длинный зал суда. Высокие потолки, как в готическом соборе; у стены постамент, на нём массивные стол и стул; на стене, нацелив направо и налево острые клювы безжалостного правосудия, герб России. Под ним сам судья: что-то среднее между английским лордом и приемщиком стеклотары. За большими вытянутыми окнами чирикают распушившиеся от холода воришки-воробьи.
Эльвира в чёрном вдовьем платье, в тёмных очках отвечала тихим, бесстрастным голосом.
— Не видела. Не знаю. Не знакома. Да, любила мужа, была счастлива.
Вместе с ней на суд пришли дружбаны муженька: бритоголовые крепыши, зло сверлящие взглядами меня, мать, сестру и Лёху.
Во время перерыва Лёха подошёл к решётке, тихонько говорит: «Тюб, мы со Светкой твою комнату убирали…, за шкафом нашли рисунки с ЕЁ изображением. Значит, вы знакомы? Надо сказать адвокату. Ревность – это другая статья».
— Не смей! – рычу. – Не смей!
Судья равнодушным голосом зачитывает приговор: «Восемь лет строгого режима!»
А муженёк-то – не простой человек был! Восемь лет за неумышленное убийство? Сейчас мне восемнадцать плюс восемь. Значит, выйду – будет двадцать шесть. Еще не старый. Но восемь лет за оргазм? Закрываю глаза, вспоминаю и считаю каждый наш оргазм… Улыбаюсь. А судьба стучит молотком.
— Теперь ты, милый!
Подсунув под себя подушку, она развела согнутые ноги. Я не знал с чего начать, никогда раньше этого не делал….
— Ну же, малыш! – подгоняет она. – Начни с поцелуя.
Я ложусь на живот между её ног, плечами подперев бёдра, обхватив руками колени. Утыкаюсь носом в татуированный цветок, целую. Дрожь бежит по её телу, она пальцами раздвигает лепестки губ.
— Целуй сюда!
Вдыхаю её дурманящий запах. Высунув язык, нащупываю и касаюсь твёрдого бугорка. Ощущаю вкус. Она напрягается. Я продолжаю кончиком языка слизывать выступающий сок. Её стон переходит в крик. И это самый приятный звук, который я слышал в жизни!
Она стала приходить каждый день. Как и обещала, обучала меня искусству любви. Брала мою руку и водила по своему телу, показывая где, с какой силой и частотой ей больше нравится. Эльвира каждый раз удивляла меня разнообразием и непредсказуемостью. То ластится пушистым зверьком в махровых рукавичках, то царапается, а то, как заправский борец в партере, обхватив, стискивает руками и ногами, пытаясь обездвижить. Также Эльвира любила всякие штучки из секс-шопа.
— Сегодня я хочу попробовать это! – говорила она. Постепенно я начал лучше её чувствовать! И на всё соглашался. Как-то раз она угостила меня сигареткой с травкой. Я удивился обострившимся ощущениям. Словно оголились нервы! В этот раз мы впервые попробовали анальный секс.
…Они явно положили на меня глаз. Ещё бы! Молоденький, с тёмными кудрями, с тонкими пальцами, я казался им лёгкой добычей. Они постоянно задевали меня, я огрызался, но видно неубедительно…
Однажды ночью я в страхе проснулся от того, что кто-то уселся мне на грудь, прижав руки, вдавив в нары. Другой навалился на ноги, не давая пошевелиться. Первый держал десятисантиметровый гвоздь около моего глаза и совал в лицо свой вонючий член.
— Соси, падла, а то без глаза останешься!
Вся бестолковая жизнь промелькнула в голове. Горечь от собственной беспомощности, слабости захлестнула меня. А ещё сожаление, что всё закончилось…
Мотнув головой, я рванул его зубами. Он дёрнулся, и я смог вырвать руку, одновременно отвернув в сторону голову. Гвоздь вспорол кожу от угла глаза по надбровной дуге до середины лба. Повезло, что он не вошёл ни в глаз, ни в висок. В следующий момент я костяшками пальцев нанёс удар в горло, прямо в кадык. Он захрипел и повалился навзничь. Второй, отпустив мои ноги, схватил своего кореша подмышки, пытаясь вытащить в проход. Его ошибкой было то, что он поднял голову. В тот же момент я указательным пальцем со всей силы ткнул ему в глаз. Словно лопнул наполненный краской пузырь, и вязкая слизь окрасила кисть. Он вскрикнул, бросил товарища, зажал рукой кровоточащую дыру, подбежал к двери, забарабанил. А я с удивлением разглядывал руку – где же охра? Краплак есть, марс коричневый есть, но охры нету. Тогда мне почему-то казалось, что я разбил яйцо и был удивлён отсутствием желтка на пальцах.
Лежу в тюремной больничке. Не спится. Болит голова. Опухла вся левая часть лица. Лежу, уставившись в старый, впитавший в себя злобу и ненависть томившихся здесь людей, потолок. Кажется, спёртый воздух пропитан не лекарствами, а страданиями. Не хочется, а приходится дышать. А что делать, если так сложилось, и нет надежды, что дальше будет лучше.
При больничке есть небольшой дворик. Меня и «Хромого» выводят гулять. Накануне лил дождь. Асфальт двора сплошь покрыт червями. Вода залила их ходы, заставив вылезти наружу, где они беспомощно гибнут под башмаками «Хромого». Даже жалко бедолаг… Хотя нет, не жалко. Когда я умру, они наверняка проникнут сквозь щели гроба, и вопьются в меня своими, похожими на члены, красными телами. Заползут в глаза, уши, ноздри, во все дырки… Я с остервенением стал давить червей, оставляя за собой мясной фарш. «Нет, вы не доберётесь до меня, гады!»
Эльвира – весёлая и остроумная. Помню после страстного многоразового соития она оставила меня валяться в кровати, а сама отправилась на кухню. Незаметно я задремал и очнулся лишь тогда, когда она положила на меня деревянную разделочную доску. А сверху водрузила сковородку с жареной картошкой и котлетами. Эльвира кормила меня с ложечки, поила пивом из пластиковой бутылки. Я ел, пил и смеялся, ну и, конечно, весь обляпался.
— А ну, свинтус, марш в ванную!- скомандовала она.
Стоя под душем, я с чувством выполненного долга разглядывал своего «бойца»: красного, как после трудного поединка. Он не реагировал ни на струи воды, ни на мыло. Казалось, на сегодня всё. Насухо вытеревшись, я вернулся в комнату. Оказалось, что Эльвира приготовила мне сюрприз. Она укуталась несколькими простынями и сделала это так искусно, что не было видно ни лица, ни рук, ни ног, вообще ничего, кроме сочных губ её «киски». Удивительная картина: женщины как будто и нет, только среди белых простыней красуется то, к чему мы — мужчины всегда так стремимся! И снова «боец» гордо поднял голову и увлёк меня за собой навстречу новой сексуальной игре.
В эти десять майских дней я редко виделся с ребятами. И вот последний праздничный день решил посвятить друзьям, тем более что Эльвира предупредила, что она сегодня не придёт.
Утром хлопанье крыльев заставило прервать завтрак и выглянуть в окно. Слева от моих окон – вход в дом, над ним бетонный козырёк и вот на этом козырьке ворона убивала голубя. Наступив лапой на одно крыло, она била голубя большим клювом. Тот безуспешно пытался вырваться, отбиваясь свободным крылом. Я оглядел кухню в поисках предмета, которым не жалко было бы запустить в ворону. Не найдя ничего подходящего, схватил с тарелки сосиску и, разломив её на две части, перегнувшись через подоконник, запустил в убийцу сначала одну половину, которая мягко шлёпнулась около вороньего хвоста, не произведя на неё никакого впечатления, а затем швырнул вторую, пролетевшую над чёрной головой. Ворона, бросив жертву, вспорхнула и, отлетев на безопасное расстояние, уселась на дерево с таким расчётом, чтобы видеть и голубя и меня. Несчастный голубь остался лежать на козырьке; грудь его была разворочена, красная плоть зияла среди сизых перьев. Он был ещё жив, но очевидно смертельно ранен. Получается: я только продлил его мучения. Стало неприятно. Появилось нехорошее предчувствие…
Пацаны, как всегда, топтались на спортивной площадке. Кстати, ни разу не встречал здесь спортсменов. Так, если кто по-пьяни на брусья залезет или на турнике повисит. Увидев меня, они загалдели.
— Привет, Тюб! Как делишки? Где праздники шарился?
— Да он, по ходу, с соседкой затусил! – выдал Лёха. – Тёлочка ещё та!
Кровь прильнула к лицу, пальцы сжались в кулак. Лёха понял, что может огрести и затараторил:
— Шучу – шучу, Тюб! Ты чего такой серьёзный? С будуна что ли?
— Ну, с будуна.
— А-а-а, — понимающе тянет Лёха. – А попка у соседки – что надо! Точно, пацаны?
— Точняк!- подтверждают ребята. Эльвира нравилась всем мужикам.
Вечером я её увидел: она шла под ручку с мужем. Весело щебеча, они прошли мимо, не удостоив нас взглядом.
На следующий день с дачи приехали мать с сестрой. Лёха – засранец опять тут как тут. По-моему он со Светкой что-то мутит. Надо с ним потолковать…
Странные мы люди – мужчины: суём женщинам куда только можно, и гордимся этим. Бьём себя в грудь, как гиббоны. А как только в нас пытаются засунуть – обижаемся. Отчаянно сопротивляемся, готовы убить. Хотя сами вот… Был один тип из соседнего дома с узорной походкой. Одно время он с нами тусовался. И как-то раз заманил нас с Лёхой к себе домой. Выпили тогда уж слишком много. Он и говорит: «Ребята, трахните меня!» И жопу оголил. А мы в зюзю пьяные, если человек хочет, почему не помочь? Но как ни пытались – не смогли… хотя Лёха ему в задний проход пол бутылки подсолнечного масла вылил. Так трое без штанов и в масле и отрубились. Потом он ещё раз к нам приставал. Пришлось в морду дать.
…Вместе со шрамом я приобрёл уважение. Старый урка сказал: «Правильный фраер!» А ещё неожиданно пригодились художественные навыки. Набил несколько наколок. Клиентам понравилось. В общем, если что, без куска хлеба не останусь.
Экзамены я запорол. Но меня всё равно выпустили – якобы за прошлые заслуги. Но, я думаю, просто не стали держать перед армией. С Эльвирой мы виделись теперь редко. Встречались урывками в гостиничных номерах, ели в бистро и кафе и всегда платила она. Было стыдно, но что поделаешь, если у матери денег нет. Дни без неё я проводил за рисованием. Рисовал её по памяти. Делал сотни набросков, пытаясь уловить неуловимое. Ведь невозможно запечатлеть формы, всегда находящиеся в движении. Большую часть рисунков я уничтожил, но те, которые показались более-менее, спрятал за шкаф. Не хотелось, чтобы их видели. Однажды все-таки не удержался, показал ей акварельку. «Красиво! — сказала она. – Мальчик мой, на свете много красивых вещей: одежда, драгоценности, автомобили, но за всю эту красоту приходится барахтаться в дерьме. Если бы ты знал, как бывает противно!? Ты должен твёрдо знать чего хочешь. Идти к цели, не считаясь ни с чем и ни с кем. И тогда, возможно, придёт время подумать и о красоте».
Она порвала рисунок. «Никто не должен знать, что мы с тобой знакомы. Никто. Помни! Ты обещал».
В следующий раз она подарила мне альбом с работами Рафаэля.
…Отличительные признаки тюремных дней: бессодержательность, нудная однообразная повторяемость, одни и те же разговоры, неумолимый распорядок, примитивные мечты, которым не суждено сбыться. Время в заключении тянется не то, чтобы слишком медленно, но всё же достаточно медленно для того, чтобы ты лишний раз подумал о своей жизни. Я думал о своей восемнадцатилетней жизни. Что в ней было такого, чем я мог бы гордиться? Чего я добился? Кем стал? Мои потуги стать художником, очевидно, не состоятельны. Нет даже намёка на талант. Я лишь один из многих слегка научившийся водить кистью. И это, к сожалению, всё, что я умею. Есть семья: мама, сестра. Разумеется, я их люблю, но вместе с ними, с квартиркой на третьем этаже, с друзьями-шалопаями, вместе с так привычным маленьким мирком у меня всё равно нет главного: нет ЕЁ. Если бы я мог выбирать между любовью семьи, дружбой, надуманностью грандиозных планов, своим здоровьем, а с другой стороны: ЕЁ любовью ко мне, то не колебался бы ни секундочки. Только ОНА может заменить мне весь мир, только с ней я буду счастлив! Хотя бы ненадолго, ещё бы раз. Один только раз… Я люблю её больше жизни, и от этого радостно и хорошо даже здесь, в заключении.
Пока мы не могли встречаться, я решил подзаработать. Матери помочь и при случае Эльвиру угостить. А то какой-то альфонс получаюсь. Лёха устроил меня к археологам на раскопки. Он такой шустряк, везде у него знакомые. Кстати, снова забыл с ним поговорить насчёт Светки. Чего он ей голову дурит? Хотя, кто кому? Вот вопрос. Девке пятнадцать, а она уже задом крутит. В следующий раз поговорю с ними.
Копал целый день. Сначала было трудно. Но потом, выбрасывая землю из шурфа, представил себе её тёмные – цвета земли волосы, холмы грудей, бедра. Работа пошла. Начальник остался доволен. Ночью болели руки, не мог распрямить пальцы. Вложил в них мокрые полотенца – стало легче. Утром обнаружил на ладонях огромные водянистые волдыри. Снова копал целый день. Волдыри полопались, закровоточили. Начальник заволновался, отправил домой.
Лёха обещал устроить курьером.
Когда же мы с НЕЙ увидимся? Я без неё маюсь…
Уже конец августа, и мы не виделись шестнадцать дней и восемнадцать часов. Чтобы не сойти с ума, мне было необходимо с ней поговорить. И я стал её караулить, забравшись на крышу дома. С высоты открывался замечательный вид вечернего города. Безликие многоэтажки с прямоугольными контурами фасадов, с тёмными пятнами окон застыли среди ленточек серых дорог, сходившихся на перекрёстках. Снующие туда–сюда жуки-автомобили, и ползущий красной гусеницей трамвай. Липовая аллея вдоль дороги к дому, с подкрашенными осенью кронами, словно разноцветные парики на выстроившихся в ряд проститутках, толкающих друг дружку ветками-руками в ожидании клиента. Дальше тёмной лужей виднелся пруд, усыпанный жёлтыми веснушками листьев. За прудом – парк, поражающий живописной пестротой с переходящими одна в другую красками. Перед домом близнецы узбеки метут двор. Я стоял и ждал, не обращая внимания на ветер, продувающий насквозь, словно рыболовную сеть, мою лёгкую куртку. Наконец моё упорство принесло плоды. Я увидел, как они подъехали. ОНА вышла из автомобиля и направилась к дому, а он поехал на стоянку. Подходящий момент! Я кубарем скатился к лифту, вдавил палец в кнопку, переминаясь от нетерпения, жду. Запрыгнув внутрь, опускаюсь вниз, представляя, как обниму её, как она, вскинув руки, прильнёт ко мне, как наши губы… Когда бесчувственный в своей неторопливости лифт наконец открыл двери, я выпрыгнул, испугав её. Прижал к стене и с частотой швейной машинки принялся целовать лицо и шею. Мял и сдавливал грудь, отчего она выскочила из чашечек бюстгальтера. Схватил за лямки платье, готовый разорвать его.
— Ты любишь Рафаэля? – спросила она.
Я оторопел: — Рафаэля? Художника?
Она воспользовалась моим замешательством, словно домкратом отжала от себя и, резко согнув ногу, врезала круглой коленкой в самое уязвимое место.
От боли я сложился в виде молнии на электрощите.
— Сука!
— Слова мужчины,- сказала она, поправляя платье. – Мальчик мой, я знаю, что ты меня любишь, и я тоже тебя люблю. Но надо же быть осторожными. Завтра, когда муж уйдёт, часа в три, я приду. Ты понял?
Потрепав мне волосы, нежно спросила: Больно?
— Сама как думаешь?
— Ну не злись! Завтра я приду и поцелую туда.
И она вошла в лифт. От её слов мне стало сладко. Эта сладость растворилась в боли, вызвав удовольствие и недоумение. Неужели я склонен к мазохизму?
Я уселся в углу парадной, там, где тень особенно густа, и слился со смазанным серым фоном. В подъезд вошёл её муж; злые глазки острыми булавочками вонзились в меня.
— Наркоман?
— Нет.
— Наркоман! Знаю я вас! – и он отправился наверх к ней, чтобы тискать её своими потными ручищами, загонять под кожу мясистый обрубок…
— Сволочь! Сволочь! Сволочь! Так бы и убил его!
Разложенная кровать ждёт белоснежной натянутостью девственной простыни, пухлой взбитостью подушек, нежной шелковитостью одеяла. На прикроватной тумбочке застыло блюдо с гроздьями «дамских пальчиков», пузатая бутылка «Красной страсти» и надменные хрустальные бокалы. Я превратился в ожидание, каждой клеточкой отсчитывая секунды.
Время тянется сладострастно липкой слюной. Ползут секунды, минуты, часы, вечность… Звонок подкидывает вверх. Лечу к двери, радуясь его непрекращающейся требовательности. Распахиваю дверь…
Её бледное лицо, испуганный, растерянный взгляд. Сзади маячит красная рожа мужа; его толстая пятерня зарывается в черни её волос. Запрокинув голову, она летит к стене. Чудовище заржавелым терминатором двигается на неё. Прыгаю ему на спину, обхватываю кряж шеи. Он мотает головой, отчего мои ноги пляшут в воздухе; клещами-ручищами размыкает кольцо моих рук, ударяет затылком по носу. Хрустит хрящ. Падаю на пол.
Поднимаю голову, вижу занесённую кувалду кулака. Но тут она выныривает из-за широкой спины, становится между нами. Упирается плечом в огромное тело в безнадёжной попытке задержать махину. Откуда-то из-под платья выпадает длинный кухонный нож. Муж не видит. Он отбрасывает её в сторону. Надвигается на меня, и в этот момент я бью его в живот, лезвием вверх, так наверно когда-то мои предки убивали неверных. Он, оседая, тянется к горлу. Нож вспарывает утробу, вываливая наружу вместе с кишками непереваренный обед, заливая всё вокруг горячей кровью. Рухнув, он погребает меня под своей тушей.
Она с трудом стягивает его с меня. Мои руки, грудь, живот – всё покрыто кровавым сиропом. Она говорит медленно, чтобы я понял.
— Алик, запомни: он был пьян. Напал на тебя с ножом. Тебе удалось выбить нож и, обороняясь, нанести удар. Сейчас ты подождёшь, пока я уйду, и вызовешь полицию. И хорошенько запомни: меня здесь не было, мы даже не знакомы.
— Ну как же…, — залепетал я.
— Алик, поверь мне: всё будет хорошо. Много тебе не дадут. Ты только меня не впутывай! У него друзья – сплошные отморозки. Ты же не хочешь, чтобы меня убили? А я тебя ждать буду. Выйдешь – поженимся.
И она, как мама, на прощание поцеловала меня в лоб, посмотрев, как смотрят взрослые на незаслуженно наказанного ребёнка, а затем, перешагнув ещё тёплый труп, скрылась в глубине лестничного водоворота.
…Люди бывают разные: счастливые и несчастливые, но чтобы за несколько месяцев можно было превратиться из беззаботного счастливчика в несчастного неврастеника, я узнал только теперь. Если бы я только мог забыть её; выкопав глубокую яму, упаковав любовь в чёрный целлофановый пакет, сбросить, засыпать, залить бетоном, забыть навсегда…, но я не могу.
Шустряк Лёха переслал письмо, по-здешнему – маляву. Эльвира умерла. Её нашли случайно в заброшенном доме за семьдесят километров от города.
Она лежала голая посреди комнаты на прогнивших досках, среди старой рухляди, мусора, осколков стекла. Руки были выкручены за спину, по всему телу – ножевые ранения — около сорока ран. Но ни одно не было смертельным. Она умерла от потери крови. Документов и вещей при ней не было. Никто её не опознал, не захотел опознать, и труп отдали хирургам-практикантам для анатомических занятий. А в конце письма Лёха сообщал, что «Светка «залетела»». Но он от ребёнка не отказывается и, как только тот родится, подаст документы для разрешения на брак. Эта новость меня не тронула, прошла вскользь забурлившего сознания. Картина умирающей Эльвиры с ножевыми порезами на груди, спине, животе…, на татуированной розе, с вывернутыми руками, в скрюченной позе эмбриона, истекающей кровью, постепенно слабеющей с каждым ударом сердца, стояла пред моим взором.
Не хотелось ничего: ни еды, ни свободы. Хотя нет, одно желание всё же было…
Я лежу на нарах, прикрыв глаза, воспоминания, как в кипящем супе, всплывают со дна, ворочаясь и крутясь, обжигают вибрирующие нервы. Я запускаю руку между ног. Отворачиваюсь. Представляю её, оседлавшую меня, выгнувшую в экстазе спину, равномерно раскачивающуюся всем телом. Вижу, как по её шее стекает капелька пота. Слышу сладострастный стон. Ощущаю трепет и жар плоти… Растворяюсь в блаженстве…
Мне грозили, пугали. Я не слушал, не боялся. Чем можно испугать человека, не боящегося смерти, тяготеющего бессмысленной жизнью? Старый вор вновь заступился за меня, приказав оставить в покое. В таком состоянии между суровой действительностью и сладкими грёзами я просуществовал две недели. А затем Лёха добился свидания. Как это ему удалось? Не понимаю. Да и не хочу понимать.
На свидание приехали мать, сестра и Лёха. Я сидел безучастно. Слушал дрожащий голос мамы. Смотрел, как берёзовым соком катятся по щекам сестры слезинки и ничего не чувствовал. Наверное, я их ещё люблю, но мне не интересны их разговоры, их проблемы далеки от меня. Светка всё ещё маленькая девчонка. Хотя, наверное, теперь считает себя взрослой. А Лёха? Что он там бубнит? Ёрзает, вертится, словно у него под рубахой блохи. Пытается подбодрить, заговорщическим тоном сообщает: «Я знаю, кто её убил. Кое-какие справки навёл. В общем, всё сходится. Она тебя специально подставила, подвела под убийство. Ей надо было от мужа избавиться, его бизнес захапать. Она для этого с «Валетом» спала, между прочим, компаньоном мужа. Ну, а когда ты муженька убил, она быстро квартиру, машину продала и хотела от бизнеса избавиться, бабло хапнуть и «соскочить». Да «Валет» — тёртый калач, не купился на её сиськи, просёк стерву. Вот поэтому её труп никто и не опознал. У «Валета» всё схвачено. Так что, Тюб, считай, за тебя отомстили».
Он ещё что-то говорил, мать тоже что-то говорила, Светка говорила и плакала, но я уже ничего не слышал…
Теперь я знаю для чего мне жить. «Валет» – местный авторитет убил Эльвиру. Возможно не сам, не своими руками, но всё равно это сделал он. Он уничтожил шедевр. Убил самое совершенное существо на свете, гордую, независимую, смелую женщину. И пусть она меня не любила, пусть использовала… Теперь у меня снова есть цель! Я должен выжить на зоне, чтобы убить его. Лишь бы до моего возвращения с ним ничего не случилось! А потом он умрёт. Будет умирать медленно и мучительно. Я сломаю ему каждый палец, выверну каждый сустав, вырежу зазубренным ножом контуры роз на его поганой коже и заштрихую лепестки бритвой. Я придумаю нечто особенное специально для него. Его агония будет длиться долго. ОНА, конечно, услышит его крик, и может быть, в благодарность подарит мне ещё один оргазм после смерти…
Я снова вижу её силуэт на фоне окна, ощущаю её упругое тело, возбуждающий запах, горячее дыхание. Слышу вновь и вновь её слова: «МЫ ВСЕГДА БУДЕМ ВМЕСТЕ!»
8 776
Загрузка...
