ДВЕ ЖИЗНИ МИШИ КОЛЫВАНОВА

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ДВЕ ЖИЗНИ МИШИ КОЛЫВАНОВА

Рассказ

Портвейн номер двенадцать Дерябин с Тихоновским пили каждый день после шести вечера в кафе «Колос». Сюда собиралась всегда публика чистая, уважаемая, достойная, имеющая рабочие места в центре города Зарайска, областного центра. Здесь с одиннадцати утра и до полуночи действовал клуб по интересам, которых было у культурного народа целых два. Первый — вмазать добротной советской бормотухи до полного смягчения души. Второй — потрепаться с членами клуба с помощью всей смягчённой портвейном и облагороженной им же сущности своей хоть о чём. Значительном и достойном их интеллигентого статуса. Сюда не забредали даже случайно много взявшие на грудь работяги с завода железобетонных изделий или знаменитого в стране СССР камвольно-суконного комбината, почитаемого всеми. У них свои места были для душевных бесед под вермут или «Солнцедар». Столовая «Белочка» на одной рабочей окраине и столовая «Целинная» — на другой. Шоферы вечерком пили в кафе «Радуга» возле вокзала, пуская к себе по доброте шофёрской всех неприкаянных, которые не желали пить под кустами сквериков и на задворках магазинов.

Но перед возвращением домой стакашек-другой пропускали с самыми актуальными разговорами и свежими анекдотами почти все мужики. Ну, скажем так, каждый пятый. Подкаблучники после работы утрамбовывались в автобусы и в мучениях, стоя на ботинках друг у друга и сдавливаясь в воняющий папиросами ком, ехали к своим справедливым женам. Кафе «Колос» в юбилейном одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, когда Великой революции стукнуло пятьдесят, расширили. Пристроили ещё один большой зал с огромными окнами и автоматами, разливавшими бормотуху в стаканы как газировку.

Пол в кафе выложили гранитной плиткой, стены облагородили натуральным деревом и покрыли тёмным лаком. С потолка свисали, на трёх цепях каждая, пять люстр, а вся обслуга и метрдотель носили белые рубахи под тонкими бирюзовыми пиджаками из «бумажного поддельного бархата», то есть из тонкой плисовой ткани. В общем, всё это манило в «Колос» народ крайне интеллигентный. На углу сразу за кафе сто лет стоял уважаемый народом драматический театр. Рядом с ним — проектный институт «Гипрогор». Чуть левее — редакция областной газеты, радиокомитет и геологоуправление. На другой стороне центральной улицы Ленина украшали город названиями управление сельского хозяйства, областной совет профсоюзов и городской комитет комсомола, составленный из ребят без комплексов. Ещё и городская милиция, сплошь собранная из самых лучших интеллигентов, через дом от «Колоса» стояла. И это была единственная контора, откуда сюда никто не заходил даже в «гражданке». Стеснялись. Власть всё же! Потому герои-милиционеры пили у себя в кабинетах, но и без них в «Колосе» совсем не протолкнуться было от рабочих умственного труда.

В июле шестьдесят седьмого, отпахав тяжелый понедельник, стандартно закусывали портевешок свой винегретом и любительской колбасой промеж прочей интеллигенции Тихоновский и Дерябин. Вкалывали они до шести вечера инженерами-проектировщиками в «Гипрогоре». Перед отбытием к милому домашнему телевизору каждый день кроме выходных ругали они пару-тройку часов в «Колосе» тупое своё начальство, тупых американцев, не желавших дружить с социализмом, а также заочно грызли за разные несоответствия их умам придурков из обоймы родных, близких и товарищей по работе. В этот вечер тема выпрыгнула очень знатная. Две недели назад начальник отдела проектирования общественных сооружений Колыванов загремел, по непроверенным слухам, в больницу имени Пирогова с инфарктом. Потом выяснилось, что инфаркт только намечался, но проскочил пока мимо Миши Колыванова. А то мог бы он и дуба дать. Но это всё ерунда в сравнении с последующими действиями несостоявшегося покойника. Он, точно, не уволился из института, но пропал. Жена и сын Витька гуляли по центру маленького города со спокойными рожами, что вводило в подозрительное состояние общих знакомых и колывановских «братьев» по проектному делу.

— Знакомый мой видел его позавчера на автовокзале, — вспомнил Валерий Тихоновский. — В очень дурацком виде, что самое главное!

Прояснилось из воспоминаний знакомого Валеры, что одет Колыванов был в спортивный трикотажный костюм, на голове имел тонкую фетровую шляпу, а ноги поместил в мягкие вельветовые тапки с пяткой и шнуровкой. Но, главное, в одной руке он держал блёклый алюминиевый бидон на пять литров. А в другой — свисавший почти до земли моток бельевой верёвки. Сел в автобус «Зарайск — совхоз «Денисовский». Вот до самой Денисовки поехал он или по дороге спрыгнул в любой деревне — не известно было никому. Спрашивали у жены. Она смеялась и говорила, что муж вообще перебрался в Москву. Устроился там в известный институт «Мосгосстройпроект» и скоро перевезёт в Сокольники семью. Так ему повезло.

— Значит, близко ничего инфарктного не было у Михаила. Жена бы тогда говорила и плакала. Так все женщины делают, — вслух подумал Дерябин. — А вот с головой что-то вполне могло стрястись. Ум да разум в его отделе запросто могли вытечь из башки. Сволочная у них работа. Придумывать современные Дворцы культуры или санатории-профилактории для текстильщиков — это тебе не пятиэтажку жилую слепить по трафарету общесоюзному. У него всё должно быть оригинально и неповторимо. С ума соскочить, короче, как не фиг делать. А там, по трассе к Денисовке областной дурдом как раз полкилометра занимает. А? Чего думаешь, Валера?

— Вот попал ты, Гена, прямо в тютельку! Ё-ё-ё! — изумился версии Дерябина

Валера Тихоновский. — В той стороне и деться больше некуда. Не в Денисовку же он переехал бобылём. Жена-то с сыном бродят в городе, не прячуся. Лица светлые, от тяжести какой-то избавленные. Значит, попал Миха в «дурку». Но, видно, не с самой тяжкой олигофренией, раз по хозяйственным нуждам выпускают его на пару часов. И то хорошо.

Через три рабочих дня весь большой «Гипрогор» обсуждал за чаем, который пили весь день, Колыванова Михаила, доведённого директором института и заместителями до паранойи.

— Она не излечимая и заразная, — говорили женщины.

— На любимую работу не вернут его, — сожалели мужики, поскольку был Колыванов человеком. Мало таких. Умный, честный, дружелюбный. А специалист — просто редкий.

— В дурдом, слышал я, не пускают посетителей. Кроме самой близкой родни, — говорил вахтер Петрович.

Ему верили. Он всех, опоздавших к девяти, не записывал и начальству не докладывал. Хороший был человек. Свой. Потому и верили.

— Ну, стало быть — судьба Мишкина такая, — жалели все Колыванова примерно этими словами. — Все мы под богом ходим. Сегодня тут, а завтра — куда судьба втиснет или зашвырнёт.

Поговорили так с недельку, да и почти забыли про Колыванова. Ну, в дурдоме, так в дурдоме. Не в могиле же, и ладно. Пусть лечится, раз так приспичило. Но через месяц после исчезновения, вахтёр и трое чертёжников, бегущих по коридору из туалета в свои кабинеты, видели не привидение, а точно — самого Михаила. Он пришел в лёгкой поплиновой расписной рубахе, белых штанах из хлопка и с большим коричневым тубусом в руке. Чертежи, видно, нёс. Появился, значит, и прямиком в приёмную. Секретарша Валя потом рассказывала, что нырнул он в кабинет заместителя директора, торчал там час, потом она, Валя, отнесла заместителю шесть больших листов ватмана, после чего Колыванов выбежал, помахал ей ручкой, побежал в кассу и получил зарплату рядового чертёжника. Это лично кассирша в столовой рассказывала. Никуда потом больше не заходил и исчез. Вахтер засёк, что понесло Колыванова в сторону автовокзала, откуда до психдиспансера шесть километров всего.

И вот тут уже надо рассказать читателю правду. Потому, что куда более фантастическая история, чем потеря не шибко уж гениального разума, случилась с Колывановым. Остался он, к счастью, в полном душевном здравии. Только сердце болело, не выправилось полностью. Беда эта, неизвестная многим посторонним, и судьба-заступница жизнь его собственную свинтили так круто, что конкретно разделили её на две противоположно разных жизни. До девятнадцатого июля имел Колыванов свои сорок три года на горбу, ишемию сердца, хроническую усталость нервов и гастрит, а после девятнадцатого родился как бы по новой. Начал существовать с уважением к своей судьбе, которая всегда знает, что и как надо делать, стал жить с той же фамилией, именем и отчеством, но категорически иначе. Можно сказать, с головы на ноги перевернула его житуху судьба, перед этим на десяток лет отвернувшаяся от Миши неизвестно с какой обиды. И произошло это второе рождение в действительности вот как.

Колыванову жена вызвала скорую второго июля. В субботу. Сдавило ему грудь, будто автобус в неё упёрся и прижал к фонарному столбу возле остановки. Дышать Михаил начал не ровно, часто и мелко. Кожа побелела и руку левую ощущать он перестал. В пятницу после работы посидел Колыванов с Дерябиным и Тихоновским в «Колосе» с бутылкой двенадцатого портвейна на нос. Поговорили хорошо, даже вроде и закусывали поначалу. Но привыкшему к этому почти благородному напитку Колыванову в этот раз неважно пошел портвешок. Голова зачесалась внутри и к десяти часам вечера всё вокруг стало вертеться то по часовой стрелке, то против.

— Чего-то как-то хреново мне, — успел доложить он друзьям и уронил голову в винегрет.

Мужики поймали такси, занесли его в квартиру и сдали супруге Галине Дмитриевне. Колыванов спал. Его, одетого, уложили на диван, попрощались с Галиной и разбежались по домам. Утром приехала скорая. Две худые и почему-то сердитые девушки раскрыли коричневый саквояж и много чего выложили на стол. Он сел, снял рубашку с майкой и протянул руку для измерения давления. Скорую жена вызывала не впервые. Слабый был «мотор» у Колыванова. С детства. Как понервничает, колет что-то в сердце или давит на середину груди. Ну, одна девчонка обмотала небольшой бицепс колывановский черной полоской плотной ткани со шлангом и серебряным определителем пульса. Она аккуратно воткнула в уши слуховые трубки и стала накачивать резиновую грушу. Вторая в это время обстучала Мишу согнутым пальцем от спины до груди и спросила первую.

— Ну, чего там?

— Почти двести на сто тридцать, — без выражения сказала оператор тонометра.

Она взяла со стола толстый шприц, две ампулы и взглядом приказала больному лечь на живот, и приспустить штаны. Пока она медленно выдавливала лекарства в Мишину задницу, вторая быстро исписала целый тетрадный лист, вырвала его и отдала супруге. Колыванова такой объём писанины насторожил и он спросил тихо.

— Что, совсем швах — дело?

— Ну, не швах пока окончательный, а предынфарктное состояние имеете. Пили вчера?

— Да вот же, блин. Посидели в «Колосе» с друзьями. И выпил вроде немного.

Как обычно.

— «Как обычно» для Вас, Михаил, как отчество-то? Иванович? Так вот оно кончилось. «Как обычно»-то пить теперь Вам нельзя категорически. Или однажды мы доехать не успеем на адрес.

Жена, стоявшая у дверного косяка, закусила губу.

— Ну, как же оно? — тихо изумился Колыванов. — Даже меньше выпил, чем привык. А ты глянь-ка, во что вывернулось.

— Работаете где? — поинтересовалась та, которая давление мерила и потом ещё белый холодный фонендоскоп к спине да груди прикладывала. Ну,
Галина, жена, им и расписала все нервные перегрузки в Мишином отделе «Гипрогора», которым он бурно руководил.

— Жить хотите? — снова без выражения поинтересовалась та, которая врач. — Хотите. Вам сколько лет? О! Сорок три всего. Надо жить дальше, Вы что!? Только, считай, начали. Но только жить надо теперь совсем по-другому. С этой работы уходите. Потом, после месяца отдыха, найдёте другую. Где писиховать не надо и перегружать организм срочными заданиями.

И они уехали.

— Я ж проектировщик, — сказал жене Колыванов. — А куда пойду потом? В «Гипросельхозстрой»? Так там та же песня. Потогонная система. Как у буржуев. Совхозы сейчас приказано из ЦК укрупнять. Свозить из мелких деревень народ и для него создавать все бытовые и производственные блага. Усиливать мощность хозяйств укрупнённых партия велит теперь. Проектировать столько всего надо для укрупнённых этих — ужас! Не, там я ещё быстрее сковырнусь.

— Ничего, поменяешь профессию. Ты же художник хороший, — Галина обняла Колыванова. — Во Дворце пионеров изостудию будешь вести вместе с дядей Сашей Никифоровым. Благородный труд. И в искусство уйдёшь с головой. Куда лучше, чем дурацкие быткомбинаты и комнаты смеха для парка вычерчивать, которые горком партии потом заставляет на свой вкус по пять раз перекраивать. Тьфу на них и на такую работу! Придумаем. Главное — ты вот отдохни сперва. Таблеточки выписанные попей, витаминки.

— А как отдохнуть, Галка? — задумался Колыванов. — Не рыбак я. Не охотник.

Грибы тоже собирать не люблю. Чего делать-то? Вот проблема. Не в санаторий же мне ехать. Там всё по расписанию. Даже в сортир бегать строго по часам. Блин! Некуда деваться. Дома телек смотреть сутками? Так одурею и сожру вас с Ванькой. Он, кстати, где ночевал?

— Они с десятым «Б» объединились и в поход пошли на Урал. Горы посмотреть. Тут тридцать километров всего, — жена принесла Мише молока и булочку. — Сейчас я сестре позвоню. Она точно посоветует правильный выход. Золотая голова, да?

— Ну, — согласился Колыванов жуя булочку. — Вот она — да! Умница. Как и ты. Но у тебя самой с отдыхом ни фига не дружится. Ты и в школе своей учительница, и дома. Тетрадки проверяешь, конспекты пишешь. Вон, блин, аж зелёная лицом! Самой надо работу менять и отдохнуть нервами. Ну, я начну отдыхать и тебя подтяну. Это даже не обсуждаем.

— Мишаня, а я к Людке лучше съезжу. Поговорю не по телефону, — жена стала собираться. — А ты пока ложись, смотри телевизор. Во, гляди, фильм идёт спокойный. Похоже, про любовь. А я побежала.

Пока Галины не было, сосед пришел. На площадке его дверь — прямо напротив. Видел, что скорая приезжала к Колыванову. Не в первый раз уже. Поэтому и знал Сергей Василенко, что точно — к нему машина с крестом красным приезжала..

— Полегче? — он мягко пожал Мише руку и сел рядом на диван. — Хорошо, что в больницу не бросили. Там от одного духа санитарного взбесишься и лечение туго пойдёт. Казематы у нас, а не клиники. По шесть рыл в палате. И от каждого какая-нибудь микроба вылетает на соседей. Одно лечишь, другое калечишь. Да…

— Врачи сказали, работу надо сменить на тихую и отдохнуть душой и телом месяц хотя бы, — Колыванов налил обоим чаю, конфеты в вазе вытащил из серванта и булочки с изюмом. Долго сидели. Беседовали о жизни, которая ну, никак не хочет быть послушной, лёгкой и плыть себе плавно и красиво, как голос Людмилы Зыкиной в песне «Течет река волга».

Звякнул дверной звонок. Галина вернулась, жена.

— У Людки знакомый есть, дачу в аренду сдаёт! — загрузила она с порога ум мужа. — Правда, аж двадцать пять рублей за месяц просит. Но дача, Людка говорит, отличная. Она много раз там была. Незамужняя, чего ей? Пять комнаток, веранда. Яблоки, сливы, помидоры ещё, огурцы поздние, клубника отошла уже, соседи нормальные. Гости только вот по выходным у них всегда гуляют. Пьют, песни орут под баян. Но так ведь всего раз в неделю. Ну, с воскресеньем — два выходит. А все другие дни — только птички свиристят.

— Они Мишку за выходные до инфаркта доведут, — уверил Василенко Сергей Галину, супругу Мишкину. — Да ещё пить заставят. У нас же как? Откажешься — почти враг. Ну, ладно, если и не враг, то просто сволочь неуважительная. Какая разница? А пить, реально, не стоит вообще. Я вон капли не нюхал уже лет двадцать из сорока возможных. Вот! Цвету, пахну и жениться не тянет пока. Гуляю, радуюсь! И работа хорошая. Сторож в зарайском музее. Сутки работаю, двое — гуляю. От души! Девчонок — море! А? Нормально?

— Болячку не схвати венерическую, — хмыкнула Галина. — Девахи сейчас шустрые. Меняют вас, дурачков, чаще, чем помаду. Рисковый ты мужчина, Василенко.

— А вот у меня насчёт отдыха получше вариантик есть, — Сергей удачно пригнулся вовремя и слова Колывановой Галины мимо ушей просвистели. — Месяц назад мы с Натусей… Вы её пока не знаете. Познакомлю, если задержится… Так вот, мы с ней случайно по совету одного спившегося агронома с конца мая до первого июля жили в деревне. Недалеко от Зарайска. Шестьдесят семь километров всего. Вот где отдых. Никого. Тишина. Озеро за околицей. Лес рядом. Там от первого лесного дерева километра три усыпаны ягодой всякой, луга в перелесках большие, бархатные, трава изумрудная. Сказка. Повторяю — и никого вокруг. Только птички, бабочки и зайцы по улицам бегают. Двадцать девять человек живёт там. Из них — шесть бабушек, которые уже всё в сундуки сложили для отбытия в последний путь. А деревня большая была. Сто семнадцать дворов. Триста человек примерно должны жить или чуть поболее, если с детьми считать.

— Чума там, что ли, прошлась? Чего народ вымер? — Колыванову стало жаль опустевшее село.

— Перевели всех в совхоз Знаменский. Укрепили рабсилой, — Серёга хотел матюгнуться, но передумал. Люди-то культурные перед ним. — Работу дали, дома построили каждой семье. Теперь этот Знаменский — совхоз гигант. А Ветровка, деревня эта, сейчас не нужна больше. У гиганта всё есть. И всего много. Полей, людей трудовых, техники, магазинов, клубов три штуки, универмаг двухэтажный, ЗАГС, своё отделение милиции и городское снабжение всем добром. От еды до шмоток. Ну, все молодые да работяги среднеспелые туда из Ветровки и рванули. А чего? В новых домах — центральное отопление, газ, свет, водопровод. В ветровке двадцать три мужика старых осталось и шесть бабушек. Зато Знаменский теперь — поселок городского типа. Скоро каждому в дом телефоны поставят.

— Ну, чёрт с ним, со Знаменским, — переключил Серёгу Колыванов. — Ветровка-то что мне даёт положительного для души и сердца нездорового?

— Ну, гля! — оживился снова сосед. — Мужик, знаменский теперь, а он же — бывший шофёр из Ветровки Витёк Дементьев, так свой брошенный дом пятистенку из шести комнат продаёт, дурак, насовсем. Причём, за пятьдесят всего!

— Где ж мы их возьмём? У нас всего семь тысяч на книжке в сберкассе.- охнула Галина.

— Каких, ёлки-моталки, тысяч?! — крикнул Сергей весело. — Рублей! За пятьдесят рублей — дом вам насовсем! Крепкий, бревенчатый! Тёплый, светлый, с садом и огородом! Колодец во дворе. Мотоцикл мужик в придачу дарит. ИЖ-56. Знатный самокат!

— Подвоха нет? — спросил осторожно Колыванов. – Может, брёвна для дома ворованные? Или плесень-отрава в погребе?

— В ажуре там всё. Просто они, дурачки деревенские, торговать не умеют, — Сергей достал из заднего кармана мятый блокнот.

— Он мне телефон брата из Зарайска оставил. Если будет покупатель, ему звоню. Берёте дом за полтинник?

— Возьмём, — шлёпнула по бедру ладошкой жена Колыванова. — Но наперёд глянуть-то всё равно надо. Не вслепую же покупать. Хоть и даром почти. Жить же потом в нём. Может так, что и всё лето. А той весной опять поедем. В общем, надо посмотреть домишко.

— Лады! — Василенко поднялся. — Решу вопрос — сразу приду. Ждите. Я быстро.

И он хлопнул входной дверью так, что звонок на косяке сам три раза громко звякнул, без электричества.

В пятницу после обеда приехал с Серёгой на своём «москвиче» большой лысый пятидесятилетний брат того мужика, хозяина дома в Ветровке.

— Игорь я, — протянул он руку Колыванову и слегка поклонился его жене. — В городе зовут Гариком. В Ветровке жил — называли Гаврюхой. Во, как сильно город от деревни отличается. А меня сорвало в Зарайск только безденежье. Иначе бы ни в жисть не свалил. Готовы ехать вы? Ну, так пошли в машину. По дороге наговоримся. Они сели в «москвич» и быстро выбрались из города на трассу.

— Детей у меня, вишь ты, шестеро, — продолжил знакомить публику с собой Игорь. — Жена не работала, за детишками приглядывала, воспитывала. А я комбайнером был. Вроде косил как все, получал деньгами аж тысячу рублей. Но только раз в год. После уборки. И вот мусолили мы с Машкой эти деньги до следующей жатвы. А дети, однако, растут, заразы! Не только едят больше, но и барахло им надо менять часто. Полгода — и не втискиваются в прежние штаны, платья, пальтишки да обувку. А зимой нет работы никакой. Да и весной все места на посевной заняты. Летом я бы шоферил, сено возил бы, силос. А машин — восемь штук всего. Мужики их оккупировали до самой пенсии. Ремонтников тоже полный комплект. Ветровка — это было четвертое отделение совхоза Знаменского. А нам, отделению, технику и всё прочее отписывает центральная усадьба. Хозяин наш. Знаменский совхоз, значит. И штатное наше расписание тоже там придумывали. Ну, короче, с одной только уборки не прокармливал я семью.

— Да… — задумалась Галина. — Трудная судьба. Но зато дети всегда в радость.

— Ну, вот это справедливо сказано. Даже дурные дети — они ж от тебя. Кусок плоти твоей. Значит надо их любить, какие бы они ни стали. Ну, как жизнь. Она тебя гнёт, потом обнимает, целует, а следом опять душит. И ты ж её любишь. Потому, что твоя она. Единая и последняя. Так вот, значит… Звали меня в райцентр слесарем, — после паузы стал далее оголять душу Гаврюха. — А я Серёгу, братана, попросил и он мне в нашем Зарайске нашел работу. Из Ветровки забубённой — прямо в областной центр меня сдуло. И я уже десяток лет там — второй заместитель директора мебельной фабрики. И жить, твою дивизию, стали как люди. Дети подросли. Трое ПТУ закончили. На токарных работают. Получаю сам я двести пятьдесят рублей каждого шестнадцатого числа. От авансов отказался. Да пацаны — токаря мои, каждый по сто пятьдесят приносят домой. И всё! Жизнь наладилась. Но как тянет в Ветровку! Ребята, вы даже на полпроцента не угадаете, как упорно меня сюда зовёт кто-то. Земля сама, видно, а скорей всего — души родителей да дядек родных с тётками. Все они на ветровском погосте вечный покой имеют. Я, бывает, просто так приезжаю на любимом «москвиче» сюда. Раз пять за год. Тут Вовка Завертяев, дружбан с детства, живёт с инвалидностью второй группы. За инвалидность собес платит ему пятьдесят рубликов. А он один. Жена его бросила через месяц. Это когда ему гусеницей от ДТ-54 на посевной ногу отчекрыжило аж до бедра. Ну и хозяйство мужицкое напрочь раздавило. Какая тридцатилетней бабе с таким мужем радость? Она теперь тоже в Знаменском. Бухгалтер в конторе. И муж новый — тож бухгалтер. Много общих интересов. А ему, Вовке, полтинника, денег этих дохлых — за глаза хватает. Муки да сала свежего купит в Озёрном, сало посолит, как дед научил, хлеб сам печет. В погребе с огорода всю зиму хранятся картоха с морковкой да свёклой. Чеснок и лук ещё. Ну и капуста солёная, грибы — грузди пряного посола с укропом и перчиком. В нашем лесу их режет. Ух, садимся это мы с ним вечерком, да всю ночь под самогончик его же собственный песни поём, жизнь вспоминаем без зла. Нельзя на неё обижаться. На себя — пожалуйста. А жизнь ты себе не на дороге нашел. Тебе её, дураку, дали на время. Береги дарёное как сумеешь и не обижайся, что не всегда она тебя гладит, а и пинает иногда. Но ведь только за дело. Вот так оно вот.

— А чего так дёшево большой бревенчатый дом стоит? — спросил Колыванов и смутился. — Крыша течёт или окон-дверей нет? Может, пол провалился? Подгнил, может? Совсем ведь задарма отдаёт. Да ещё с садом-огородом. Странно.

— Так он сюда не воротится больше. И два сына тоже, — Игорь-Гаврюха достал пачку «севера» и щелчком вышиб папиросу. — А без хозяев дом пропадает за год-два. В землю уходит. Трескается, крыша сползает, полы гниют. Жить в доме положено. Тогда и он живёт. Ну, и жалко ведь. Сам же строил с батей на пару. Да ведь и живое это существо — любой дом. В каждом — свой домовой, добрый человечек. Хранитель. Тоже людского рода он, только из другой жизни. Мы её не видим и не чуем. Она рядом идёт с нами.

Приехали в сумерках уже. Солнце, только вот ещё минут десять назад висело как сковородка раскалённая в полуметре над горизонтом, а вдруг вроде яблока от ветки — оторвалось от неба и рухнуло, завалилось за Землю, оставив над собой дрожащую бордовую полосу-окаёмку вокруг поверхности. Несколько невидимых больших и маленьких собак прямо-таки обалдели от счастья облаять чужих. Они же — гости очень редкие теперь. Тявкали они самозабвенно, виртуозно, с придыханием и стонами. Причём, заливаясь, брали такие высокие ноты, что им бы позавидовали лучшие обладательницы редкого колоратурного сопрано.

— Во, кому сейчас плохо. Собакам. Хуже, чем людям, — грустно сказал Серёга, молчавший всю дорогу. — Кто при хозяевах, тем нормально. Без собаки жилых дворов не бывает. А вот которые брошенные, те мученики. Им-то за что наказание? Верным и невинным? Ни еды, ни погладить тебя некому. Те, кто не уехал, сироток подкармливают. Молодцы. Люди в Ветровке всегда путёвые были…

Гаврюха резко свернул с дорожки по-над домами и Колыванов сквозь разметавшиеся стволики сирени разглядел светящую известкой стену низкой мазанки, к которой прилип дощатый забор с калиткой между двумя серыми, толстыми, вколоченными в землю брёвнами. На калитке желтела широкая и большая медная щеколда с сыромятным ремнём, которым её и открывали. Подергал он за ремень, потарахтел щеколдой, но только минут через пять в окне маленьком, выходившем стёклами на забор, появился свет, а вместе с ним и дед седой в белой нательной рубахе и в кальсонах. Створки окна открылись и прокуренный голос сказал сонно.

— Свои, так открывай, заходь, а чужие, так какого рожна надо тут? Берданку возьму, так год потом дробь выковыривать будете, если насмерть не зашибу. А я могу, мать вашу!

— Это я, дед Иван! — крикнул Игорь. — Остальные со мной.

— Гаврюха! От же ты хлыст! Какого шастаешь по ночам?! — узнал дед Игоря и вышел к калитке во всем белом. И почему-то в валенках. — Заходьте. Про ночь — это я лишку сболтнул. Но спать, однако, ложусь уже. Потому как встаю в пять. Коров выгонять, курей кормить.

Зашли в избу. Дед снял притвор с печи, достал круглый хлеб и большим острым ножом отрезал пять закруглённых ломтей, уперев буханку в грудь.
Затем выставил на стол помидоры, огурцы, редьку порезанную и посоленную, а в центр стола поместил бутылку самогона и пять гранёных стаканов. Уважал, значит, гостей, какие без зла приходят.

-У-у-у! — выдохнул Гаврюха.- Ну, какой же ты сообразительный дед! Уважаю!

Посидели с полчаса. Кроме Игоря никто не пил. А он опустошил бутылку, сунул руку под дедовскую кровать и достал полушубок, лежащий шерстью вверх. Кинул его в угол, упал на мягкую овчину и мгновенно уснул.

— Мы дом хотим купить, Который Дементьев Виктор продаёт. — К кому нам обратиться? — спросила деда Галина Колыванова.

— Так обратились уже, — дед смел крошки хлеба со стола ладонью в ладонь и засыпал в рот.- Витька-то средний сынок мне будет. Счас тут в Ветровке за него все полномочия у меня. Сколько он назначил?

— Пятьдесят рублей, — уверенно и быстро вставил Михаил.

— Давай по рукам, да пошли смотреть. Платить зараз будете, али как?

— Понравится — сразу заплатим, — Колыванов пожал деду руку и обрадовался, что торговаться не надо.- Повышать цену не будете?

— За чужое имущество грех накидывать цену, чтоб себе перепало, — дед порылся под подушкой, достал кисет с махоркой, скрутил из куска газеты «козью ногу» и с удовольствием затянулся едким дымом. — Он-то хоть и родня мне, Витька мой, но дом — его предмет. Если накину себе хоть десятку — всё равно что украл. А за это дело в правильных государствах руки отрубают. Но вот я лично с малолетства гвоздя в чужом дворе с земли не взял себе. Стыдоба это.

Перешли они через дорогу и остановились перед домом, который слева направо имел в длину метров пятнадцать, не меньше. Вошли внутрь. Включили свет. И сладко стало больному колывановскому сердцу. А жена даже присела от неожиданности на табуретку возле порога. Перед ними была сказочная горница-светлица. Шлифованные, ничем не крашенные брёвна, ажурные голубые занавески на окнах. Дубовый стол на толстых фигурно точёных ножках, шесть гнутых стульев из того же дуба с коричневыми бархатными вставками в сиденья и спинки. Абажур розовый с длинными свисающими золотистыми кистями. А на стенах — десятки разных картинок в рамках, в основном вырезок их журнала «Советский экран». А ещё балалайка на гвозде, часы с кукушкой, длинными цепями и грузилом на каждой. А кроме всего — ружьё двуствольное без курка и затвора. Ремнём зацепленное за невидимый гвоздь.

— Витька, как и все, кто в Знаменский или в город убёг, отсюда ничего не забрал кроме одёжки и трёх кроватей со всеми причиндалами к ним. Свою да две детишкиных. Спать на новых кроватях, перинах да подушках — к этому натурально привыкать надо долго. А остальное всё там покупают. Мебеля современные, городские. Хлипкие, неказистые. Тьфу, не по мне это, — дед Иван огорчённо хмыкнул. — Свои старые домашние вещи — это, мать-перемать, твоя история семейная. В них запечатан запах прошлого твоего времени. И дух предков, мать-перемать. Так это ж мы сами с нашим социализмом как шашкой и порубали историю человеческую. Новую начали. И что? Пропал, сгинул дух деревенский. Да и городской, старинный, испарился. Деревенские убегают в город и мотыляются там, не пришей-пристебай. Ни городские они ишшо и не деревенские ужо, а не пойми кто. Потому, что деревенское всё — простое, без форсу и лоска. Как его в город везти? Срамота же! Городские засмеют. Тьфу, ещё раз! А быстренько сотворить новую историю никак нельзя. Век, самое малое, пройти должон. Витька вон почти всё оставил. Красоту такую. Стол дубовый этот мой батя делал. В прошлом веке ишшо. Вручную. Ножки точил самодельной фрезой. Шкафы вот эти, красавцы ясеневые, тоже он, царствие ему небесное. А брёвна в этом доме по всем комнатам я сам руками шлифовал. Нулёвкой, дерюгой да бархатом после всего. Красиво же?

— Красиво — не то слово! — сказал Миша. — Есть, наверное, поточнее выражения. Только я сейчас не вспомню. Ну, мне жутко нравится. Хорошо как! Тепло от всего.

— Ещё пять комнат здесь. Вон спальня. Сегодня в город не поедете. Гаврюха не проснётся до утра. Бутылку оприходовал. Соскучился по самогону. А то всё дрянь эту пьёт. Коньяк, будь он трижды неладен. Придумал же кто-то такую гадость, — дед отвёл Галину, спальню показал и другие комнаты. В одной она увидела пианино.

— А документы оформлять на дом где? — спросил деда Колыванов.

— Этой деревни нет больше. На земле она есть, а на бумагах государевых — тю-тю, — дед выкинул чинарик от курева в ведро возле печки. — Снесли вроде бы как Ветровку и народ расселили в Знаменском. На бумагах отчётных соврали, что с землёй сравняли село. И потому её три года уж как с карты убрали. Так что документ я тебе напишу, что я тебе свой дом подарил. А он и есть мой. Я его построил и на себя записал давно уже. А поселил сынка. И ещё троим своим деткам дома построил. Но этот — самый удачный вышел. У меня раньше денег много было. Я из Кишинёва в Зарайск и Ветровку вино возил от облпотребсоюза. Платили почти как министру. А сейчас мне и пенсии много. Девать-то её некуда. Еда почти вся своя. Одёжка не снашивается. Крепко сшитая. Раньше умели. Да…

Переночевали Колывановы в спальне с большой стальной кроватью на пружинах, поверх которых лежал толстый матрац и пуховая перина. Вставать не хотелось. Но Галина сказала тихо.

— Идём, Миша, деду отдадим деньги, возьмём расписку дарственную и поедем за вещами. Жить теперь здесь будем.

— А как же работа твоя да моя? Деньги где брать? Сын где учиться будет? — задумался Михаил.

— Ну, допустим, квартиру в городе никто не отнимает у нас, — жена от души засмеялась. — Сын большой. Школу закончил уже. Работать пойдет и жить будет, где жил. А ты здесь здоровье вернёшь. Да и я годик-другой без работы посижу. За тобой приглядывать буду. Не пойдём же по миру. Проживём как-нибудь. Дед же живёт, не помер с голодухи.

И они пошли оформлять как будто бы настоящий документ и отдавать деду реально настоящие маленькие деньги за сказочные хоромы.

В городе Колыванов сразу пошел в свой проектный институт. Напросился к директору. Валя, секретарша зашла и сразу выскочила с довольным лицом.

— Зовёт, заходи, Миша.

Директор вышел, обнял Колыванова, поцокал языком.

— Да, похудел немного. А так — ничего. Не болит сердце-то?

— Я уволиться хочу, — вздохнул Михаил. — Врачи сказали, что сердце сдало от перегрузок и нервотрёпки. Сказали, отдохнуть надо в тихом месте. Я вчера за пятьдесят рублей дом купил в деревне. Там спокойно, тихо. Двадцать с лишним человек осталось.

— Да, удирают люди с родных мест сельских, — директор сел на место. — За гроши свою родину продают малую. Жалко. Но есть указание ЦК КПСС. Надо индустриализацию усилить и укрупнить сельские жилые массивы. Не так всё пока. Раздробленность сельская мешает производительности, но затрат требует огромных. Я как член обкома это знаю из первоисточников.

Колыванов взял чистый лист со стола и начал писать заявление.

— Отложи. Не надо ничего писать. Увольнять я тебя не буду, — сказал директор и листок забрал. — Я тебя переведу приказом из начальника отдела в инженеры. Будешь чертёжником высшей квалификации. Берешь задание и выполняешь его в своей деревне. Как её?

— Ветровка. Знаменский район, — растерялся Колыванов. Не ожидал такого поворота.

— Зарплата на двадцать рублей меньше. Ничего?

— Нормально, — Михаил встал позади стула и держался за спинку. — То есть — начертил, сразу привёз и сдал. Кому?

— Лично мне, — улыбнулся директор. — Зарплату получай как все. Помнишь?

Шестнадцатого числа получка. И ещё. Зайди к завхозу. Я ему позвоню сейчас. Он даст тебе рейсфедеры, карандаши, тушь, ластики и кульман новый. Вот только как ты его увезёшь в свою деревню?

— Да увезу. У меня приятель есть с машиной. Привяжем к багажнику на крыше. Не проблема, — Колыванов сказал директору «спасибо за всё», пожал ему руку и пошел к завхозу.

С крупным кульманом пришлось домой шлёпать пёхом. Жена уже сбегала в школу к директорше Мясниковой и уволилась по собственному желанию. Мясникова, конечно, порадовалась за то, что Колывановы будут теперь в деревне жить и Михаил здоровье выправит. Но и против увольнения не возразила. Из учителей, страдающих без работы по профилю, очередь стояла.

Дома на путь верный весь вечер направляли сына Ваньку. Он соглашался со всеми родительскими предложениями и наставлениями, обещал с сентября устроиться на работу в парк культуры и отдыха контролёром на аттракционы. Знакомый там работает. Уже насчёт Ивана договорился с начальником парка. Сто десять рублей — оклад. Нормально.

— В институт буду через год поступать. В сельскохозяйственный. На ветеринара учиться. — Закончил он деловую беседу и ушел к своей девочке Светлане, которая и родителям нравилась. Добрая была, скромная и умная.

В общем, через два дня переехали Колывановы. Михаил за две бутылки столичной уговорил шофёра с автобазы № 2556. В ЗиЛ с будкой для перевозки разнорабочих вошло всё. А и всего-то было ничего. Одежда в основном. Телевизор, радиола, постельное бельё, фотоаппарат ФЭД и посуда всякая. Из инструментов Колыванов имел только плоскогубцы и отвёртку. Которыми, кстати, ни разу ничего не делал. Повода не было.
Ворота дома никто не закрыл, дверь в дом — тоже. Пока носили узлы и технику в комнаты, пришли дед Иван с Гаврюхой.

— Ты что, Игорь, не уезжал в город? — удивился Колыванов.

А чего там делать? — укатился от смеха Гаврюха. — Я ж начальник. Второй зам. Мне можно указания раздать, а через неделю проверить. Ещё пять дней погуляю тут, в краю родном, навек любимом, да поеду. Чего спешить? Как мебель делать, мужики лучше меня знают. И делают. Без начальства работа повеселее идёт.

Дед Иван ничего говорить не стал и ушел под навес в конец двора поправлять разложенную траву.

— А это что и зачем? – крикнул Михаил.

— Шалфей и душица. От всяких хворей и просто для удовольствия, — дед принёс по веточке каждого и дал Колыванову понюхать. — Вместо чая завариваю. И тебе дам. Научу как правильно травяные чаи гонять.

От необычного пряного, быстро вплывающего в лёгкие аромата и голова у Михаила закружилась, и во рту появился странный привкус. Сладкий и горький одновременно.

— У тебя ещё другие сушатся. Я много нарвал. Зверобой, мать-и-мачеха, иван-чай. В лесу этого добра — на все городские аптеки хватит, — дед развеселился. — Но я им не дам. Городские когда-нибудь допрут сами, что травы полезнее таблеток. Они книжки читают. А в книжках так и сказано. Хорошие таблетки вот из таких трав делают.

— Для сердца что растёт в лесу? — Галина схватила деда Ивана за руку. — Михаилу надо позарез!

— Горицвет и можжевельник. Вон там, с краю сушатся. Дед махнул рукой под навес.- Научу потом как заваривать и пить. С мёдом их надо. А мёд у Гришки Панова есть. Пасека у него на лугу. У него оба сынка сбёгли в Знаменский. Шоферят на элеваторе. А он пасеку лет сорок держит, почитай. Сыны вроде и не звали его с собой. Хотя он бы точно не поехал. Так Гришка их послал по матушке. Мне, сказал, пчёлы — родня. А вы отца бросаете, значит, не чтите. Ну, так и пошли, сказал, к такой-то маме! Не вертайтесь боле. Не приму. Да, я насчет мёда же говорил. Сбился, мать-перемать. Так вот, все, кто остался, его мёд едят.

— Дорогой? — спросил Миша.

— Бесплатный, — дед удивленно глянул на бывшего городского интеллигента. —

Мы тут друг другу всё делаем за спасибо. У нас коммунизм. Всё бесплатно для своих. А свои — это те, кто землю свою не предал. Кто рядом с могилами отцов, матерей и предков остался жить по совести. Ну а мёд…. Мёд и чужим продаёт в пять раз дешевле, чем он на городском базаре стоит. Так и мёд какой! Сравнишь с базарным? Да ни в жисть! Янтарь, мать-перемать! Ешь мёд и вообще всё в организме расцветёт! Точно говорю. Забудешь, где больницы да аптеки находятся. Ты теперь тоже свой. Ветровский. Если не сбежищь к зиме. Знамо дело и тебе всё бесплатно. И ты людям помогай за доброе слово, чем можешь.

— Гаврюха слушал всё не впервой. Особо не прислушивался, а хитро разглядывал Колыванова.

— Чего, Игорь? — отвлекся от деда Михаил.

— Ну, мавр сделал своё дело, мавр может и на грудь принять полбанки!

— Ё! — встрепенулся Колыванов. — Я быстренько сейчас в магазин и обратно. Забыл, блин, извини!

— Да ты не колготись, мил человек! — дед Иван подвинул Гаврюху и пошел в сарайчик. — Я ему своего дам. Какой он любит. А магазина у нас четыре года как нет.

— Вообще без магазина живёте? — почему-то с дрожью в голосе спросила супруга Колыванова. — А как это? Где соль, сахар, крупы брать? Консервы, мясо, рыбу? Конфеты, в конце концов, шоколадки?

Гаврюха, пока дед ходил за самогоном, вытаращился на Колыванова с таким изумлением на похмельном лице, будто в пивной встретил трёхлетнего пацана с полной кружкой и воблой в зубах.

— Так ты, Миха, не знал, что ли, что деревня Ветровка — мёртвая? Труп это, не преданный земле, не закопанный. У нас, то есть, у них. Нет, у нас-таки! Нету у нас ничего. Только домов пустых семьдесят два. И пока заселённых двадцать девять. Не все вымерли старики покуда. Мёртвая деревня, спасибо советской власти.

— Мёртвая! — как эхо повторил Колыванов и сел на завалинку. — Ну, так это ж по всей стране сейчас так. Молодые в город часто ездят. Их комфорт и сманивает.

Дед вернулся с бутылкой и отдал Игорю. Он, видно, слышал весь разговор.

— Да какие, мать-перемать, молодые?! Вон, половине из тех, кто убёг, за пятьдесят давно. Так они в город и не поехали. А в Знаменский. На центральную усадьбу. Там газ, паровое отопление, сортир в избе. Весь тебе комфорт. И денег получают на червонец-два больше. И ради этого? Да на хрена селянину комфорт? Веками без него жили что на Руси, что в Казахстане, Эстонии, в Туркмении. Ветровка четвертым отделением совхоза Знаменского пятьдесят лет была, и ничего. Страна не развалилась. Мы много чего совхозу давали. Мясо, молоко, картоху. А тут, года четыре назад, некие умники, десять толстых рыл, из области пять раз в Ветровку приезжали. Во все щели лазили и писали что-то. Потом директор Знаменки объявил, что совхозу иметь пять отделений нетре… не тарене..

— Да нерентабельно, дед — помог Гаврюха. Он историю убийства деревни тоже знал хорошо. — И сперва магазин ликвидировали. Мол, народу с гулькин нос, а товаров сюда заказывают как на центральную усадьбу. Значит, товар долго залёживается, а в других местах его ждут-дожидаются. В Ветровке решили, что меньше станут привозить всего. А они, блин, магазин вообще прихлопнули. Наши, которые ещё не уехали, перед закрытием магазина всё там скупили до последней спички.

Потом закрыли школу. В Знаменском три штуки есть. Возите детей туда, сказали. До Знаменки восемь километров. Как возить? На чём? Автобус не дали. А в Ветровке школа — это расточительно и нерационально. Двенадцать учителей плюс директор с завучем. Они, блин, видать, весь областной бюджет сожрали. Остались люди без работы — да и в город. А там — кто куда. Фельдшер наш, единственный лекарь, пацана имел десятилетнего. Ему учиться стало негде. Ну, он извинился перед населением, да и в город с семьёй. Снял квартиру. Только в прошлом году государственную получил. Клуб тоже быстро исдох. Клубные, они ж тоже люди. Детям ихним учиться надо, они конфеты любят и пряники, да вместе с родителями болеют иногда. Ну, собрались да уехали. И тогда повалил народ уже массово. Остались те, кто может на лошади или мотоцикле поехать за шестнадцать километров в райцентр. Раз в месяц, например. Продадут на базаре кто семечки, кто картошку, кто сало, купят еды, какой нет в Ветровке, и — домой. Не сахар тут жизнь, Мишаня.

— Да ладно бы от этого великого переселения кто-то выиграл, — дед снова закурил «козью ногу». — Так не же. Как была Знаменка средненьким совхозом, так им и осталась. Люди-то те же, что и были. Техника та же. Только денег у государства стали забирать побольше. Зарплаты выше, чем в Ветровке. А вот народу прибавилось вдвое.

— Но какая-то логика у начальства должна была существовать, — задумался Колыванов.

Старик отвернулся от Галины и тихонько выругался: — Забыли они за тягой к красивым показателям, что в нашей деревне такие же люди как они сами. Вот тебе, мать-перемать, и вся логика.

Ну, а с утра началась обычная жизнь. И через год после утра первого, деревенского, внезапно понял Колыванов, что он больше не работает за зарплату, нужную семье, а живёт полной жизнью, не замечая, что получает в городе двести тридцать рублей каждого шестнадцатого числа. С огромным наслаждением живёт он и вдохновенно дышит ветрами, пахнущими травой с покосов, а зимой ловит ртом вкусные снежинки. Как в детстве. И в организме ничто даже не пытается заболеть. Жена помолодела, добрее стала и дороже почему-то. Хотя ничего, чтобы больше нравиться мужу, не делала. Колыванов за год под руководством доброго деда Ивана научился делать всё своими руками. Мотоцикл довел до ума. Как новенький стал ИЖ десятилетний. Крышу отладил, погреб сделал новый, колодец почистил и сделал глубже. Висел над водой на канате и лопатой с трёхметровым черенком снял со дна большой пласт грунта. Вода потекла резвее и стала чище. Да и вкус у неё стал как у родниковой. Окна зашпаклевал, вторую входную дверь сам сделал и поставил. Дом утеплил с чердака и в подполе толстым слоем стекловаты. Печь вторую сам сложил. Дед помогал, конечно, но больше советами. И в трёх из шести комнат тоже стало очень тепло зимой. В ноябре он купил в городе две пары лыж и они с Галиной изъездили большой лес ближний вдоль и поперёк. На мотоцикле вдвоём мотались в райцентр и город за нужными вещами и едой, которая не росла у них в огороде. В общем, вышла вторая жизнь у Колыванова лучше, чем первая. Про сердце он напрочь забыл. А ничем другим они за год ни разу не заболели. Даже не простывали. Ванька приезжал с невестой. Обещали пожениться, купить мотоцикл и в Ветровку переехать. А работать через год зоотехником Иван уже договорился в Знаменском.

Следующим летом собирали Миша с женой вишню кустарниковую на поляне. В июне, в самом конце, солнце не жгло ещё, а ласкало теплом нежным, ветерок южный приносил издали большие порции звенящей свежести и много незнакомых ещё, но удивительно притягательных запахов. Было уютно и на воле, и в душе. Жизнь в «мёртвой» деревне была куда живее и полезней, чем в суматошном и запыхавшимся от бесплодности суеты своей городе Зарайске.

А в последний день июня к ним на поляну приехали с незнакомым Мише своим приятелем Толиком на «запорожце» Дерябин и Тихоновский. Тоже поползали меж колючек дикого вишарника, потом вечером сходили в баньку русскую колывановскую, которую они с дедом Иваном довели да уровня экстра класса. Неделю пожили у товариша в огромном доме, а однажды ушли с утра, ничего не объясняя, и вернулись аж после обеда. Довольные, будто им только что выдали сразу по три квартальных премии.

— Мы дома себе купили. За сорок рублей мне. За сорок пять Тихоновскому. — доложил Дерябин. — На улице Семененко. Кто это такой?

— Антон Степанович Семененко — это первый председатель первого в Зарайской области колхоза «Ветровский». Колхоз создали здесь ещё в двадцать восьмом году. И был он колхозом до шестьдесят третьего. Потом стал четвертым отделением Знаменского совхоза. Ну, а сегодня это «мёртвое» село. Его вы видите, — рассказала Галина.

Мы долго, год целый, везде, где могли — про вас рассказывали, — Дерябин выпил чашку настоя шиповника с мятой и разгорячился. — Никто, ни один человек о вашем переезде слова плохого не сказал! Наоборот. Одобряли и задумывались. Мужики, так прямо очень глубоко в себя уходили. Мы как-то сидели в «Колосе». Шестеро нас было. И Димка Волынец, терапевт из заводской больницы, сказал, что живёт он как врач полноценно, а как мужчина — совсем неважно. Как же он сказал тогда? А! Вспомнил! «Только что разве долг супружеский всегда отдаю, говорит. Так это всё, блин! Как мужик я больше не годен ни на что. Лампочку ещё могу сам вкрутить. Было такое года два назад. А за пять последних лет в квартире газ исправно шел, зимой батареи не текли, обои не отклеивались, холодильник морозил и телевизор показывал. Даже утюг ни разу не перегорал. В окна не дуло, носки жена не штопала, выкидывала. У меня их много. Самая тяжелая работа моя дома — полностью обед сожрать. Ложку не выронить. Блин!!! А в деревне бы я сам всё делал. Там куда денешься? Ни аварийной по электричеству, ни быткомбината, чтоб стиральную машину оживить, если что. Снег во дворе городском два здоровенных лба лопатами и мётлами убирают. Потому и здоровенные! А я в это время телек смотрю с дивана. Мускулы на заднице накачиваю. Я же, блин, забыл, как гвоздь забивать. Потому, что уже некуда. Все вбили ремонтники из СМУ-2. Это что, жизнь мужчины? Везите, говорит меня в эту колывановскую Вишнёвку.» И, между прочим, не он один такое же примерно нам говорил.

— Ветровку, — улыбнулся Колыванов — Да… Терапевт бы не лишним был в деревне. Медпункт пустой стоит, но в нём всё целое. Всё есть. Заходи, работай. Да тут вообще ничего не пропало. В клубе проекторы как новые, магазин просто закрыли на два замка, а внутри всё готово ожить. Но как, ёлки-моталки, оживить Ветровку? Это ж по верхам надо нудно ходить, слезу пускать, выпрашивать разрешения школу открыть снова, клуб. Магазин, больничку маленькую нашу, машинный двор, комбайны дать, трактора, машины, сеялки плуги да бороны… Много просить надо. А нам скажут: «Линию партии мечтаете отвергнуть? Родину не любите? Центральному комитету не доверяете?» И сожрут с ботинками и штанишками, не подавятся..

— А хрень это всё! Оживим, — пообещал Тихоновский. – Зря, что ли, отец мой — министр сельского хозяйства в республике? Надавлю на папу.

— Знаешь, куда давить- то? — засмеялся Колыванов. Не поверил.

— Я сказал — оживим деревеньку! — повторил Тихоновский почти сердито. — Ничего и просить не будем. Сами властители тут всё снова откроют, и что захотим, построят. А людей из города мы с Дерябиным наберём. Лучших спецов. Я сказал!

Ровно через неделю утром рано мужики уехали.

— Дня за два подготовимся, да в новые свои дома переедем. Жди, — сказал из окна «запорожца» Дерябин.

— А с работой как? — крикнул Миша.

— А вот так же как у тебя. Директор института тебя, Колыванова, в пример поставил и нам тоже разрешил. Надомники мы теперь тоже. Чертежи у тебя здесь получше получаются. Точнее. И авторские разработки интереснее. Так весь институт считает. Директор — первый. Всю жизнь мечтал я работать, но в институт не ходить, — засмеялся Дерябин и маленькая уродливая машина пропала за пеленой дорожной пыли.

Ну и начались чудеса. Тихоновский в Зарайске имел огромное количество друзей. Имел такую врождённую потребность — много общаться и обрастать знакомствами. Ну, и министра-папу имел, чего никто из своих и знать не знал до его откровения. Вот со своими дружками, с Дерябиным, Толиком Мухиным и Геной Шитиковым летали они в столицу. Неделю их не было. А когда вернулись, через пару дней такая завертелась карусель, что Мишане Колыванову с дедом и Дерябиным присесть было некогда. Бутерброды на ходу ели, запивая лимонадом. Народ повалил как на финальный матч чемпионата мира по футболу. Толпами ехали и покупали дома учителя, врачи, трактористы, комбайнеры, шофёры. Даже два киномеханика и три продавщицы из городского центрального продмага. Раскупили все дома, в каждом дворе прицепили собаку, взятую с улицы.

— Вот же, мать-перемать, незадача, — хватался за голову дед Иван. — Строиться надо. Нету боле пустых домов.

— Это не вопрос вообще, — хмыкнул Тихоновский и убыл в Зарайск.

Через три месяца в Ветровке быстро поставили ещё тридцать пенельных домов. Целых четыре новых улицы.

— Всё, далее пока не мутим ничего больше. Набрали всего необходимого под завязку, — предложил Колыванов.

Тихоновский напечатал в областной газете через знакомых корреспондентов объявление: «Приём специалистов и расселение в село Ветровка Знаменского района временно приостановлено в связи с избытком деловых предложений и нехваткой жилья. О возобновлении приёма заявок будет сообщено дополнительно».

Потом целую неделю ездили на «волгах» всякие комиссии из райцентра и Зарайска. Обкомовские, исполкомовские, профсоюзные. Ставили всё на контроль и сыпали хорошими обещаниями.

То есть сначала Колыванов заново родился в «мертвой» деревне, а потом чудесным, именно чудесным воздействием больших сил и властных связей на маленькую проблему — ожила и Ветровка. Тоже родилась во второй раз. Да так удачно всё вышло, что снова люди, другие, правда, городские, стали жить поживать как в сказке, да добра наживать. Ветровку сделали совхозом, который через год стал образцово-показательным. Так и не могло иначе быть. Люди-то какие заселили деревню! Сплошь мастера всех нужных дел.

…Разбудил Колыванова грохот мусорного бака за окном и бодрый голос дворника, который радостно с утра пораньше орал на молодого напарника:

— Когда ссыпаешь с лопаты мусор, наклоняй бак, придурок!

— Галинка, а сколько уже времени? — крикнул Михаил в направлении кухни.

— Без пятнадцати восемь, ёлки! — жена уже шумно выставляла на стол сковородку с яичницей. — Вставай уже. Мне-то до школы пять минут ходу, а тебе ещё на укол в больницу, да в институт к девяти. Можешь не успеть. Запишет тебя вахтёр как опоздавшего два раза за месяц и ку-ку квартальной премии. А ты мне обещал новое пальто к зиме купить.

Колыванов вставил ноги в тапочки возле кровати и пошел умываться.

— Что-то снилось вроде. Хорошее что-то, раз сердце не колет.

Но у любого сна одно свойство дурацкое есть. Если сразу его не вспомнил, то, считай, уже и забыл насовсем.

Рис.П СТОЛЯРЕНКО