Зрение
Глава вторая
Портрет ночи
После той вечеринки я словно очнулся, увидел, кто была на самом деле Рита, и мне стало неприятно её даже видеть.
С Аней мы тоже стали меньше общаться, она дулась из-за того, что я прекратил делать ей вечерние массажи. Рассказывать ей о том случае четырнадцатого, который сделал для меня неневинной эту традицию, не имело смысла, и я не рассказывал. К тому же они продолжали трещать дни напролет, так зачем мне было «жаловаться» на Риту?
Я продолжил строить и усовершенствовать А́льтус, но успел немного – заболел. Произошло это так: я искал на берегу реки плоский широкий камень для очага. Нашел подходящий на обрыве и начал его доставать, но сорвался и упал в воду. В этом месте вылезти невозможно, ниже по течению на несколько километров тянуться обрывы обоих берегов. Выше по течению из дна бьют ледяные ключи, и вода из-за них ниже всегда очень холодная.
Я поплыл против течения, к пологим берегам и тёплой воде, и минут через пятнадцать выбрался из реки совершенно вымотавшийся. Надо было сразу снять мокрую одежду и бежать как можно быстрее, но у меня просто не хватило сил встать. Я снял шорты (больше на мне ничего не было) и обнаружил, что телефон не работает. Отдохнув, пошел домой.
Дома оказалось, что я простудился, и вечером у меня сильно поднялась температура. В общем, проболел две недели. Ещё в начале у меня сбился режим дня. Я засыпал рано вечером на несколько часов, лежал, думал всю ночь и засыпал только на восходе. Утром просыпался часов в семь — восемь и снова засыпал на короткое время после полудня.
Мой день рождения пришёлся на вторую неделю болезни. Родители подарили мне новый телефон взамен утонувшему.
Больше всего за меня волновалась Аня, она часто приходила мерить температуру, варила какой-то кисло-горький отвар из трав и давала его пить. Родители относились спокойно, Рита не интересовалась совсем.
Сразу после выздоровления восстановить режим дня у меня не получилось, а пото́м я сам не захотел. Мне понравилось не спать бо́льшую часть ночи, гулять и мечтать в темноте. Ночь и раннее утро оказались прекрасными по-своему. Кроме того, меня привлекала необычность происходящего: ведь никто не встаёт в час ночи, чтобы погонять на велике, собрать букет цветов и пофоткать пейзажи.
Как-то раз ночью я собирал в поле цветы и мне понадобились широкие листья для оформления букета. Такие листья, типа ландышей, росли на опушке одного из лесов (прямоугольное поле находилось между двух лесов. С двух других сторон по́ля располагались река и трасса). Я подошел к тёмной стене леса и направился вдоль неё к нужному мне месту. Через минуту заметил впереди красную вспышку. Зарница? Да нет, вроде, на земле. Ещё одна. Там что-то стояло. Я подошёл поближе и увидел девушку, чем-то занятую. Вспыхнула красная лампочка, погорела две секунды и погасла. Девушка сидела перед мольбертом на раскладном стуле.
Я тихо, так, чтобы не испугать её, сказал:
— Привет.
— Привет. Как тебя зовут?
— Рома. А тебя?
— Лавиния.
— Что рисуешь? Можно посмотреть?
— «Портрет ночи». Ещё и половины не сделала.
Я заглянул через плечо Лавинии в полотно. Оно было готово лишь на треть, но эта треть довольно точно копировала лес, поле и реку.
— Офигенно. Как ты так цвета подобрала?
Лавиния пожала плечами, посветила на кисточки, взяла одну и спросила:
— А что ты здесь делаешь?
— Гуляю, думаю… Букет вот собирал.
— Почему именно ночью? Днём времени не хватает?
— Да не, всё хватает, просто прикольно: все спят, а я – нет.
— Знакомое.
Я сходил за листьями, доделал букет и вернулся к Лавинии. Лёг в траве и смотрел на неё сзади и чуть сбоку. Прекрасное зрелище!
Мало-помалу завязался разговор. Мы говорили о ночи в искусстве; в живописи и музыке. Потом по про хардкор и любимые фильмы.
Часа в три небо зажглось и осветило местность. Лавиния собрала мольберт и пошла домой. Я помог ей донести этюдник до начала улицы. Дальше она не согласилась:
— Нет, давай его мне, я дальше одна пойду.
— Почему… — начал я, но подумал, что она не хочет показать, где живёт — Как хочешь.
Я подал ей этюдник. Она потянулась за ним, взяла и точно так же потянулась за букетом. Я держал его в опущенной руке, и её рука повисла в воздухе.
— Можно мне? Я хочу с него зарисовку сделать.
— А, да, конечно, бери. У меня всегда вопрос возникает, куда их девать, когда соберу.
— Спасибо.
— Не за что. Пока.
— Пока.
Она шла по мокрому от недавнего тумана асфальту вдоль домов, внимательно рассматривая букет, и небо цвета солнца освещало её.
Я вытащил из кармана телефон и сфотографировал. Она начала оглядываться, но к тому моменту, когда повернулась, я был уже за углом металлического забора.
Часы показывали четыре, хотелось спать. Я поплёлся домой, размышляя о букете. Я соврал, что не знал, куда его деть, потому, что мне очень хотелось подарить эти цветы Лавинии. На самом деле я собирал их для Ани. Почти каждое утро я клал букет на внешний наличник её окна. Ей нравилось просыпаться, смотреть на цветы, доставать их и ставить в воду на стол.
Я забрался через окно в свою комнату, подумал, что сегодня Ане букета не достанется, лег на кровать и выключился.
Утром я чувствовал себя неловко перед Аней из-за цветов, точнее их отсутствия. Нет, она не обиделась. Она никогда не превращала регулярные жесты доброй воли других людей в их обязанности. В плане братско-сестринского общения Аня просто ангел, и именно поэтому я так осторожно к ней отношусь. А может, эти цветы вовсе не так важны были для неё? Но мне всё равно было стыдновато. Я и так лишил её вечерних массажей (она их очень любила), а тут ещё букета нет…
При воспоминании о Лавинии возникало двойственное чувство: она мне нравилась как умная девушка и как единомышленник; и не нравилась потому, что у меня исчезла » монополия » на ночь.
Её фотография оказалась очень удачной – солнечной и с сочной травой – поэтому я поставил её себе на заставку телефона.
В то утро отец отправил переведённый текст книги заказчику и был свободен. Он предложил маме, Ане, мне и Рите порыбачить с лодки и устроить пикник на берегу. Мы с сестрой согласились сразу, потому что отец был занят чуть не месяц и мало времени проводил с нами, мама отказалась, а Рита присоединилась только в конце сборов. Она всё время, пока мы шли к лодке соседа, смеялась над тем, как звучала затея:
— Ах, катанье на лодке! Господа, не соизволит кто-нибудь сообщить, кто написал эту замечательную повесть? Тургенев?
— Лесков, блин, — Аню злило такое поведение Риты, потому что предвещало испорченную рыбалку. Я бы сказал что-нибудь резкое в адрес Риты, но меня удержали бесполезность слов и отвращение к общению с ней. Я, кажется, уже говорил, что презирал её до самого конца лета за то, что она на вечеринке напилась и занялась сексом с парнем почти на глазах у всех.
Рыбы мы поймали мало, потому что Рита всё время её распугивала. Вообще рыбалка и застолье получились не интересными.
Когда мы закончили пикник и Аня начала собирать посуду, мимо берега прошла резиновая лодка с мотором. В ней сидели женщина в чём-то фиолетовом, черноволосый мужчина и Лавиния. Она с удивлением на меня смотрела. Я приветственно поднял руку, Лавиния кивнула, двигатель унёс лодку из зоны видимости. Эта секунда поменяла меня – эмоции, мысли, будующее.
Увидев Лавинию в свете дня, я понял, что она – та, кого я неосознанно искал два последних года. Я томился без чего-то нужного, подсознательно составляя внешний и внутренний облик этого «чего-то». Ещё вчера я чувствовал, что Лавиния мне уже́ знакома, её манера поведения и голос оказались оригиналом имеющейся в моей голове копии.
Это сейчас я понимаю, что произошло, а тогда мне просто открылась ещё одна грань мира, будто Бог запустил обновлённую версию вселенной.
Я помог донести корзину с посудой до дома и ушел гулять один. Сердце билось сильно, мозг воспринимал все ощущения в два раза ярче. Я бегал и вдыхал мятный воздух, в глазах сверкали листва, небо и цветы.
Придя домой, я едва успел помочь маме и сестре с приготовлением ужина. За столом все разговаривали на те же темы, что и всегда, и хотя эти разговоры вдруг стали для меня незначительными, оказались нужными и милыми. После мытья посуды я лёг спать, но даже во сне эйфория не прекращалась.
Проснувшись в полпервого ночи, я быстро оделся и пошел на то место, где Лавиния рисовала вчера. Она разложила вещи и продолжала прерванную светом работу.
— Привет, Ром. Так и думала, что придешь.
— Привет, Лавиния.
— Почему ты всё время называешь меня полным именем?
— Ты так произнесла.
— Можешь сократить до «Ла́ви». Кстати, никакой ты не лесной житель и не оборотень: я видела тебя с семьёй.
— А что, были сомнения?
— Ну… надежда всё равно оставалась.
— По-моему, у лесных жителей может быть семья.
Так мы сидели, трепались ни о чём и обо всём: Лави писала ночь, я жевал манго-дынную жвачку, и тихое небо мерцало над нами.
Кагда оно посветлело, Лави начала собирать этюдник и протянула мне зарисовку карандашом: вчерашний букет на деревяной поверхности. Он был не совсем такой, какой был в действительности, а такой, какой должен был быть, каким я его себе представлял, пока собирал.
— У тебя его нарисовать получилось лучше, чем у меня – собрать.
— Не перехваливай. Это тебе.
— Спасибо.
— Тебе за то, что помогаешь с портретом.
— ?
— С тобой как-то понятнее, что пишу.
— Возвратил ночи сворованную привычкой нотку страха? Стращно же сидеть с непонятным парнем рядом. В темноте. А то ты уже́ привыкла, расслабилась…
— Нет, в том-то и дело, что не страшно. Ты не непонятный. Наоборот. Тебя можно почувствовать. И получается так: чувствую тебя – ощущаю ночь – понимаю, что пишу.
— Ну да, торсионные поля, излучаемые моим мозгом, настолько сильны, что ты их чувствуешь, и носят яркий окрас ночного поля…
Лави ткнула меня в грудь кулаком, и мы одновременно засмеялись. Потом я подхватил ящик, и мы пошли. Лави, только закончив смеяться, возмутилась:
— Я тебе серьёзные вещи говорю, а ты…
— Извини, просто я ощущениям такого характера уже́ привык, а для тебя это новое, непонятное…
— Да ну тебя, инопланетянин фигов…
— А, хотел признаться, — я достал телефон, открыл вчерашнюю фотографию и показал ей — не удержался.
— Воу… ты профи?
— Угу. У меня аппарат со всеми наворотами есть, просто тогда с собой не взял.
— Дай-ка… идеальный ракурс. Когда ты успел его найти, у тебя всего ничего вркмени было.
— Я не искал, я в нём уже́ стоял и видел.
— Да, да, точно, из-за этого он такой естественный, что стекло исчезает. Скинь мне, а?
Я скинул. Наши дороги расходились, и при прощании Лави на секунду приложила свою ладонь к моему плечу. Отпустила и пошла к своему коттеджу. Я пошел домой, прокручивая в памяти этот жест. Что он означал? «Мы друзья», «Ты мне нравишься» или «Надеюсь, скоро увидимся» ?
Целых две недели мы с Лави встречались по ночам.
Дня через три после описанного она пришла расстроенная, у неё ничего не получалось, а потом она бросила кисть и расплакалась. Оказалось, что она поругалась с мамой из-за ночного времяпровождения. Мы просидели в обнимку до восхода, и после этого наши отношения изменились. Она призналась, что сознательно френдзонила меня, хоть я ей очень нравился. Мы стали часто видеться днём, на поляне под Альтусом.
А когда Лави закончила «Портрет Ночи», она показала его родным (они его, как оказалось, не видели) и познакомила с ними меня. Я тоже, наконец, увидел его днём, а не в красном свете, и понял, почему он так называется: из из линий деревьев, травы и всего остального проступают контуры лица девушки.
На следующий день мы с Лави собирались познакомить её с моими родственниками, но я утром сломал в нескольких местах ногу, упав на землю вместе с куском Альтуса. Поэтому знакомились они без меня, в коридоре травматологического отделения больницы.
Зрение
79
Загрузка...
