1
Родилась я в стремительно возрождающемся послевоенном Сталинграде – там, на строительстве Волго-Донского канала в начале пятидесятых отрабатывал срок мой отец. Отцу моему, подростку военных лет, пришлось в этой жизни очень нелегко. С уходом на фронт деда, мой папа остался старшим в большой семье. На него навалилась вся мужская работа в домашнем хозяйстве, да и в колхозе пришлось трудиться наравне со всеми. Дед с войны не вернулся, а семьям, оставшимся без кормильцев, после войны было особенно тяжело. Отец подался в город, и устроился там работать на фабрику. С этой фабрики, однажды, он попытался вынести моток ниток для своей рукодельной сестры, но был задержан и отработан по полной программе. Когда отец освободился, а это произошло вскоре после моего рождения, они с матерью быстро собрались и поехали в родные края – не смогли они прижиться в продуваемом всеми ветрами насквозь Сталинграде. Неделю мои родители справлялись в Горький на барже, и это – с месячным ребёнком!
На новом месте жизнь началась с нуля. Поколенье моих родителей, прошедшее через войну, нужду и голод, отличалось великим жизнелюбием и стойкостью. Отец зарабатывал деньги, а мама вела хозяйство. Удобств никаких не было, но в доме всё время была чистота, а из скудного набора продуктов мама всегда умудрялась сварить вкусный обед. Она всё время была при деле: шила, пряла, вязала, вышивала. Иногда за работой мама вспоминала и о своём главном предназначении – воспитывать нас. Спохватившись и собравшись с мыслями, она назидательным тоном изрекала какую-нибудь отштампованную мудрость, типа «Лучше горькая правда, чем красивая ложь»! Я очень серьёзно относилась к подобным постулатам – всё, сказанное мамой, я начинала осмысливать, а после мучительных размышлений подходила к маме и пыталась удивить её примерами из нашей детской жизни, когда ложь спасала, а правда могла только погубить – мне очень хотелось получить от мамы оправдание лживости, но мама только сердилась. Отец же никаких бесед не вёл, он просто учил нас играть в шашки, шахматы, домино, карты и забавно рассказывал сказки, разбавляя народное содержание своими комментариями. А ещё он как-то необычно отвечал на любые детские вопросы. Примерно так:
— Папа, а где Америка?
— Под нами.
— А это как?
— А так: если мы возьмём большую шпагу и проткнём насквозь нашу Землю, то она воткнётся прямо в ж… какому-нибудь американцу!
Как же страшно мне потом было ходить по земле: а вдруг и американцы надумают проткнуть Землю шпагой!
И вообще, кто-то замечательно сказал: детство – это, когда все были живы и здоровы!
2
Я росла тоненькой-тоненькой, худенькой-худенькой девочкой. Родители мои по этому поводу не особенно переживали: не болеет ребёнок – ну, и ладно, а вот бабушку моя худоба огорчала чрезвычайно. Она называла меня тонкой-звонкой-бескишошной и каждый раз при встрече горестно вздыхала, прижимая меня к себе. А по весне бабушка не выдержала, и потребовала от родителей отпустить меня на всё лето к ней в деревню на парное молоко и на свежий воздух. Это было последнее лето перед школой, и бабушка хотела, чтобы я набралась сил и здоровья на весь предстоящий учебный год.
И вот уже посреди комнаты распахнут чемодан, и я, счастливая-пресчастливая, складываю в него самые нужные вещи. Ура! Ура! Мы с бабушкой едем в деревню!
Из дома мы вышли очень рано. Всю дорогу до автобуса я бежала радостной припрыжкой и тянула бабушку за руку – очень уж хотелось мне поскорее на поезде прокатиться. Автобус, в который я вбежала самая первая, привёз нас прямо на железнодорожный вокзал к огромному зелёному зданию с большими круглыми часами над высоченной и широченной дверью. Как много народу было в этом здании! Ну, просто видимо-невидимо! Никогда раньше я не видела столько людей в одном месте! Все спешили, толкались, перекрикивались! Голоса сливались в гул! Бабушка, протиснувшись к кассе, купила билет, и мы вышли на платформу, где в ожидании поезда уже томился народ. А вот и поезд! Из-за поворота, тревожно гудя, медленно выплывал окутанный дымом паровоз, а за ним – бесконечная вереница вагонов! Люди на платформе зашумели, засуетились и, подхватив свои узлы и чемоданы, побежали навстречу приближающимся вагонам, а как только состав, тихонько выдохнув, остановился, кинулись к открывшимся вагонным дверям. Платформа мигом опустела.
В поезде я сразу же слезла с бабушкиных колен и побежала вдоль вагона. Я с любопытством заглядывала за перегородки, под скамейки, пыталась забраться на самую верхнюю полку. Бегала я без устали, а бабушка меня совсем не ругала – очень добрая моя бабушка! Набегавшись, я подошла к окну, глянула в него, да так и прилипла к стеклу, забыв обо всём на свете! Надо же, оказывается, что и здесь, в таком далеке, тоже живут люди! Вон, сколько их выстроилось в очередь у входа в магазин! А вон девочки прыгают на асфальте по нарисованным мелом клеткам – ну, совсем, как у нас! И я, радостно подпрыгивая, замахала им руками! А потом я увидела мальчишек, и тут же показала им язык, да ещё и задиристо покрутила пальцем у виска: безопасно же – не догонят! А поезд, между тем, с разбегу влетел на волжский мост! Быстро-быстро замелькали ажурные опоры моста, стук колёс стал гулким и раскатистым, и Волга, с плывущими по ней пароходами, очутилась далеко внизу. Мне показалась, что мы летим по небу. Дух захватило – вот как было страшно! А поезд наш продолжал мчаться всё дальше и дальше, приближаясь к городу Семёнову. А вот и сам город Семёнов! Как же быстро мы приехали! Ну, и город этот Семёнов! Какой же это город, если все дома деревянные? Это не город, а большая деревня! В Семёнове на вокзале нас ожидала колхозная машина. Мы забрались в кузов, удобно устроились на мягкой соломе и укрылись брезентом. Дорога, по которой везла нас машина, не асфальтом была покрыта, а булыжниками. Ох, и натрясло же нас! Но вот, наконец, машина остановилась, и мы перебрались в ожидавшую нас телегу. Весёлая тётенька в больших чёрных сапогах усадила нас между молочными флягами, сама присела на краешек телеги и, прикрикнув на лошадку, хлестнула её вожжами. Лошадка нехотя тронулась с места и, неторопливо вышагивая и покручивая большим лохматым хвостом, повезла нас в бабушкину деревню. А вот и деревня! Вот и бабушкин дом! Какой же он скучный-прескучный этот дом: серые бревенчатые стены, серая крыша, серые окна! Над крылечком с шаткими ступеньками скособочилась серая дощатая дверь. Где-то сбоку бабушка нашарила ключ, открыла им висячий замок, сбросила щеколду, и дверь со скрипом распахнулась. Пахнуло сыростью. Мы переоделись, и бабушка поспешила на кухню, а я побежала осматривать дом. Неслышно ступая по нарядным тряпичным половичкам, я осторожно заглядывала за занавески, за двери, за печку, в каждый закуток – я понимала, что в таком большом старом доме где-то непременно прячется Тайна, и очень хотела её найти. Тем временем бабушка, управившись со стряпнёй, позвала меня обедать. Она усадила меня на широкую скамью перед огромным, пышущим жаром, самоваром. Самовар отливал золотом под ярким светом керосиновой лампы, и в его круглых начищенных боках, как в зеркале, отражалось всё, что было в избе: и двери, и комод, и окошки с занавесками, и фотографии на стенах, и даже сама бабушка! Я придвинулась ближе и ахнула – из самовара на меня в упор смотрели мои же удивлённые глаза. Я шевельнулась – и один мой глаз куда-то исчез. Я вытянула шею – и у меня тут же вырос нос, потом отвалилось ухо. Так я и сидела, увлечённо играя со своим отражением. Бабушка поставила передо мной суп в красивой тарелке, вручила ложку и, погладив меня по голове, сказала: «Ешь! Вкуснотища такая, что язык проглотишь!». Я насторожилась: «Разве можно проглотить язык?». «Конечно, и даже не заметишь – как!» – совсем не почувствовав моей тревоги, улыбнулась бабушка. Я забеспокоилась не на шутку, и осторожно попробовала пропихнуть язык к горлу, и мне показалось, что проглотить его очень даже легко. Стало страшно: как же потом без языка жить?! – Воображение тут же услужливо нарисовало мне эту безрадостную жизнь, и мне совсем расхотелось есть. Я тоскливо смотрела в свою тарелку, крутила в руках ложку, тыкала ложкой в хлеб, вертелась, вздыхала и … не ела. И никакие бабушкины уговоры не действовали на меня. Поохала-поохала бабушка и, вдруг, радостно всплеснув руками, кинулась на кухню. Она вынесла оттуда запечённую луковицу и со словами: «Чуть было совсем не забыла – мне же ещё утром Полудница для тебя гостинец передала!» – положила эту луковицу передо мной. Полудница – главная героиня бабушкиных сказок, добрая волшебница, лёгкая, как пёрышко, всегда прилетала на помощь к тем, кому больно или грустно. У меня захватило дух: «Неужели сама Полудница?!» – и, заворожённая, я стала слушать бабушкин рассказ о её встрече с Полудницей, и при этом даже не заметила, как съела луковицу, потом ещё что-то съела из того, что принесла Полудница, потом – ещё…
Вот так, играючи, бабушка «откармливала» меня всё лето.
3
Вот она – деревня моего детства, которую я очень хорошо помню. Бревенчатые дома или, по-другому, избы, в любой нашей деревне образуют улицу, выстроенную в довольно строгом порядке: дома не высовываются из строя, но и не прячутся. Крыши домов покрыты дранкой, а на окнах – резные наличники, кружевные занавески и герани. Украшая свой дом, каждый хозяин старался по мере своего достатка выхвалиться. Между двумя порядками домов, смотрящими друг на друга окнами, лежала в те годы разухабистая грунтовая дорога больше похожая не на дорогу, а на широкую канаву. Эта дорога для деревенских жителей служила ещё и помойкой – всё, что не сжигалось в печке, не скармливалось скотине и не могло быть удобрением, выбрасывалось в колею. Около каждого дома обустраивался деревянный навес, укрывавший от дождя и снега поленницы дров. Под этим же навесом натягивались бельевые верёвки. Печи в домах, как правило, клали очень большие, с лежанками. Эти печи обогревают народ и сейчас потому, что многочисленные газопроводы, перегоняющие газ куда-то на запад, равнодушно обходят наши деревни. И, конечно же, при каждом доме имелась баня. Это – непременно. По субботам, во второй половине дня, по всей деревне разливался чарующий запах топящихся бань. После баньки все домочадцы усаживались за стол с пыхтящим самоваром, около которого красовались вазочки с разными вареньями, с комковым сахаром и карамельками, ну, а на самом почётном месте стояла бутылка чего-нибудь горячительного и нехитрая закуска к ней. Каждый раз, помнится мне, звучал один и тот же тост о том, что ещё Суворов после бани велел продать штаны, но выпить! Баня всех расслабляла и преображала – усталые и задёрганные люди становились добродушными и улыбчивыми. Я очень любила эти субботние вечера в деревне. Я ещё успела застать деревню без электричества, с керосиновыми лампами над столами, с домоткаными нарядными дорожками – половиками, плотно покрывавшими некрашеные, отдраенные толчёным кирпичом, половицы. Помню я и бабушкин ткацкий станок и то, как она ткала, ловко кидая челнок между плотными рядами натянутых нитей, затем нажимала на педали и, в завершение, огромным частым «гребнем» прихлопывала новую нить к предыдущим. Когда моя бабуля увидела мои первые, купленные на толкучке джинсы, она, деловито ощупав ткань, тут же определила технологию: «ткали в четыре чапка!». А когда узнала, сколько я денег отвалила за эти «четыре чапка», чуть не обезумела.
Деревни моего детства утопали в лесах. Тогда было всё вперемешку: ухоженные поля, луга, деревни, хозяйственные постройки, ну, а всё остальное пространство занимали леса. Хорошо помню голубое поле цветущего льна, поверхность которого всегда волновалась от ветра, и поле становилось похожим на море, которое в те мои годы я видела только в кино.
Сейчас за Волгой лён не сеют. Сейчас за Волгой мало чего сеют и сажают. Поля зарастают берёзками, а леса редеют, потому что эшелонами строевой лес увозят в Китай. Смотреть на сегодняшнюю деревню больно и грустно – очень много завалившихся или заколоченных домов. Скотины почти нет – три-четыре коровы на всю деревню. Дачники молоко привозят из города, местные мужики – те, которые не спились, создают строительные артели и вахтовым методом работают в больших городах. Воскреснет ли когда-нибудь убитая неумной властью деревня, и делается ли хоть что-то для её возрождения? – я не знаю, но убеждена в одном: нужны дороги, газ и какой-то стимул, а у власти нужен Столыпин. Тогда, может быть, что-то и получится. Да и мы слишком уж все обленились. Иногда я, вымотавшись за день, падаю вечером на кровать, и, прежде, чем «отрубиться» до утра, успеваю порадоваться: какое счастье, что хоть вставать мне не надо в раннюю рань, чтобы растопить печь, обиходить скотину – сделать всё то, что приходилось делать моим бабушкам изо дня в день без праздников и выходных!
4
Я очень любила играть в куклы, и все подружки мои любили играть в куклы. Мы наряжали своих кукол, гуляли с ними, лечили их, укладывали спать в кукольные кроватки и воспитывали. Сейчас мне часто доводится слышать по телевизору, как многие звёздные женщины, рассказывая о своём детстве, с кокетливым смущением говорят о том, что дружили они только с мальчиками и играли только в машинки. Врут, наверное. Во всяком случае, в моём окружении таких девочек не было – мы все играли в куклы! А мальчишек я панически боялась. Сейчас я думаю, что этот страх – следствие того, что мама переусердствовала в воспитании. Примеры тому лежат на самой поверхности моей памяти. Как-то я спросила маму: откуда берутся дети? И мама моя, ни на секунду не задумавшись, вероятно, думая о чём-то своём, ответила: вот будешь думать о мальчиках – сразу же родишь! Я ахнула! Как такое может быть?! Ну, совершенно невероятно! И как можно не думать о мальчиках совсем – они же в школе сами всё время задираются, а Сашка Иванов мне учебник по арифметике никак не возвращает, ну как об этом не думать? А как же учебник? И что же мне теперь делать? – Такими мучительными были мои размышления, наполнявшие душу тихим ужасом! А тут ещё одна незадача добавилась: в выходной отец пошёл к Ивановым футбол по телевизору смотреть – только у них во всём доме и был тогда телевизор – и меня потащил с собой: с Сашкой, мол, поиграешь! Я тут же – в рёв: не пойду-у-у! Отец – к матери: что это с ней? Мама начала меня ругать. От изумления – что же я не так делаю?! – я растерянно замолчала: ну, как же я пойду, там же Сашка…
А как-то мама, склонившись над корытом со стиркой, опять, видимо, прокручивая в голове какие-то свои мысли, неожиданно заявила мне грозно: принесёшь в подоле – убью! Я оторопела – угроза ударила наотмашь: сердце моё сжалось, а душа наполнилась жгучим страхом – я не понимала, что же такое можно принести в подоле, что нельзя носить?! Я чувствовала, что имелось в виду что-то очень страшное, но что? И было мне от этой неизвестности так невыносимо тревожно, что хоть волком вой! И кого об этом можно было расспросить – я даже представить себе не могла, ну, совершенно не к кому подойти с таким вопросом!..
Ох, и нескоро рассеялся весь этот туман! С огромным трудом информация, чаще всего от продвинутых, рано развившихся подружек, как правило, сильно искажённая, по капельке пробивалась в наши головы. Вот так вот мы в нашей провинции «образовывались».
5
Холод, как ни странно, может и оздоровлять – я в этом убедилась давным-давно, ещё в начальных классах школы. В те прекрасные времена из школы домой мы всегда возвращались весёлой гурьбой, перекидываясь снежками, кувыркаясь в сугробах и объезжая на своих портфелях все встречные горки. Снег из карманов и портфелей мы вытряхивали уже на крыльце дома. Помню как-то раз, развешивая после нашего очередного вояжа свою заледенелую одежду по батареям, я с тоской обнаружила, что опять потеряла варежки. Всё перешвыряла, но не нашла, и, конечно же, расплакалась, потому что потерянным варежкам я уже потеряла счёт, и родители буквально на днях, доставая мне очередные варежки, сердито заявили, что если я и эти потеряю, то зиму буду дохаживать в сварочных рукавицах! – Вот какое изуверское наказание они мне придумали! Но известно: горбатого и могила не исправит, поэтому даже такая изощрённая угроза не помогла мне уберечь очередные варежки – я их тоже потеряла! Я была на грани отчаянья! В эти горькие минуты я мечтала только об одном – заболеть! Больную меня не будут ругать, а будут любить и жалеть! А чтобы заболеть, надо простудиться! И я, окрылённая этой идеей, начала действовать: решительно сунула свои босые ноги в валенки и выскочила на улицу, где, сбросив валенки, отважно прыгнула в сугроб и начала месить снег голыми ногами. Ногам было больно и холодно, но я не отступала – меня грела и наполняла мужеством одна лишь мысль о том, как все меня будут жалеть, когда я заболею и, конечно же, великодушно простят мне эту злополучную потерю. Напрыгавшись и изрядно замёрзнув, я на цыпочках прошмыгнула в комнату, и нырнула под одеяло, спрятав под ним свои исцарапанные раскрасневшиеся ноги, и стала сладостно ждать температуры. Только все ожидания мои оказались напрасными – никакие вирусы меня не одолели, и даже последовавшая вскоре эпидемия гриппа меня не свалила – вот какую закалку я получила! А новые варежки родители мне всё же выдали, да только пришили их накрепко к резинке. Очень позорно было носить варежки на резинке – так только маленькие детки ходили – но мои робкие возражения никто даже слушать не захотел!
507
Загрузка...
Мне понравилось. Очень живо и очень всё знакомо