ОДИНОКАЯ ЛЮБОВЬ

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ОДИНОКАЯ ЛЮБОВЬ

Рассказ

В июне шестидесятого года в совхоз Владимировский привезли из зарайского облкинопроката фильм  «Главное дело». В клубе его крутили  целый месяц. Потому как народ валил на него ежедневно и зал забивал полностью. Через тридцать дней киномеханик должен был сдать его обратно, о чём и сообщил сдуру в окошечко, которое рядом с проектором.

— Завтра привезу другую фильму. Эту надо отвозить. Срок вышел.

Он ещё от окошка-то и отойти не успел, а сзади его уже прихватили за руки три крепких паренька. Завертяев Колька, Малович  Шурик и Вова Малович. Друзья. Два родных брата и один, которого Маловичи тоже называли братом. Такая была крепкая сцепка между ними. Дружба до гроба.

— Валера, работа у тебя хорошая, — не очень дружелюбно сказал Малович Александр, мускулистый спортсмен и электрик машдвора. — Кино смотришь бесплатно. Даже киножурнал «Наука и техника  СССР». Значит ты в деревне самый умный. Это же как хорошо! У тебя, считай, уже высшее образование. Ты через киножурнал «Наука и техника» законно кандидатскую диссертацию можешь защитить по теме «Прогресс науки в СССР». На халяву, считай, «физмат» окончил.  А совхоз тебе за это удовольствие платит аж девятьсот рублей. Это ж за восемь лет ты сколько денег отхватил и бесплатного кина посмотрел,? А дальше хочешь работать? В этом году, в следующем?

— Мужики, чего вам? — трепыхнулся Валера. — Показываю вроде грамотно. Плёнку не рву, части не путаю как Гришанин из Воробьёвки. На работе трезвый всегда. Отпустите.

— Ты позвони от директора в Зарайск утром. В кинопрокат. И скажи, что  в будке электричество закоротило сегодня вечером после сеанса. Ты-то плёнку перемотал, но в жестяной бокс не успел спрятать. И она сгорела. Все девять частей. Пусть спишут это кино как утраченное при пожаре. И завтра присылают другое.

— А «Главное дело»  куда девать? — испугался Валера-киномеханик. — Наш директор  любой комиссии скажет, что не было пожара.

— Как не было? — засмеялся Вова Малович,  достал из кармана пиджака газету и поджег её снизу. После чего порвал  на две половины, одну отдал брату и они вставили эти факелы в маленькие оконца кинобудки.

— Пожар! — закричал Александр, чтобы слышно было всем, кто ещё не вышел из клуба. — Не волнуйтесь, товарищи, мы тушим втроём! Сгорела только плёнка и Валеркина кепка.

В зал сквозняк втянул дым от сгоревших газет. Кто- то чихнул.

— Помочь? — крикнули из зала человек десять, не меньше.

— А потушили уже, —  успокоил народ через оконце  Колька Завертяев. — Идите  и ужинайте спокойно. — Только плёнка спалилась и всё. Но завтра ещё интереснее кино привезут. Про разведчиков.

— Про любовь проси, Валера, — хором  включились женщины. — Мы своих разведчиков дома имеем. Куда самогон не спрячешь — находят, сволочи.

И вся дамская часть зрителей развеселилась так, что долго слышен был смех радостный  и за открытыми дверьми клуба, в тишине июльского вечера.

— И чего мы достигли? — очень осторожно спросил киномеханик. — Влепят мне выговор. Но вам от него какая радость?

— Вот кому радость. Коле. Отдашь ему плёнку, — Шурик взял стопку плоских круглых банок с наклейками и аккуратно переставил её в Колины руки. Коля Завертяев согнулся, но дорогую ношу удержал. — Он будет  днём заранее с тобой договариваться, на тележке начнёт возить фильм в клуб и ты после обеда ему одному его будешь крутить.

— Не бесплатно, — успокоил Валеру Малович Вова. — Каждый сеанс — бутылка «Московской». Как?

Ну! — смущённо согласился киномеханик. — А Колян чего, наизусть его выучить собрался? Во ВГИК будет поступать?

— Я его на  ёлке новогодней в детском садике шмакодявкам теперь каждый год с табуретки буду рассказывать по ролям, — Коля, обрадованный добычей, громко захохотал. — А Дед Мороз мне кулёк пусть даёт с конфетами и мандаринами.

Все похлопали Валеру по плечу и ушли. Помогли Завертяеву донести дорогую ношу до его хаты. Затеяли друзья эту почти невинную авантюру для сглаживания Колиных страданий. Раздрай в душе его прочно обосновался после первого же просмотра. Коля влюбился в известную и популярную красавицу артистку Анну Миних. Она играла главную роль молодого агронома, направленного комсомолом на целину. В неё влюбился местный раздолбай Витёк и все мозги ей порвал всякой чушью, которую нёс  при каждой встрече. К тому же руками лапал, за что был заслуженно бит неоднократно совхозными передовиками и комсомольцами. Ну, да  чёрт с ним, с раздолбаем. Не в нём же дело. А полюбил Николай артистку так, что сначала запил на неделю и оставил совхоз без слесаря четвёртого разряда, а потом уехал в Зарайск и вернулся с большим портфелем, набитым под завязку её фотографиями, журналами «Советское кино», где Анну снимали раз десять на обложку. А ещё в облкинопрокате за три бутылки выклянчил Коля большой глянцевый портрет возлюбленной размером метр на полтора.

Всё это он расклеил по стенам большого отцовского дома, от чего маме стало плохо с сердцем, а отец дотянулся до головы двухметрового сынка и влепил ему три подзатыльника, пронимающих до середины мозга.

— Ты ж мужик, ядрён батон! — объяснял он сыну свои правильные действия. — Нюрка Савина тоже вон  всю хату залепила физиономией  любимца  всех девок Павла Кадочникова. Который, почитай, всем девахам полюбился ролью  смелого мотогонщика. Так они ж бабы! Дуры пропащие, чокнутые на ихней любви к сказкам.  А ты, обалдуй, куда лезещь? Хочешь, чтоб и тебя в бабское племя зачислили? Тьфу, пропасть ты — не мужик! Иди  вон и живи  в клубе. Развесь там эти картинки и молись на них. А дома на кой чёрт стенки поганить не пойми кем?!

Ну, Колька отцу перечить, конечно, не приучен был. Отлепил он все фотографии, сложил в портфель, глянцевый портрет скатал в рулон и удалился с этим добром жить к замужней сестре Галине на другой конец села. Рассказал Генке, мужу её, о своей странной и с каждым днём распухающей  любви к незнакомой московской  даме, которую вся страна знает.

— Это ж надо — откуда прихватило-то! — удивлялся он тихо, хотя сидели они

с Геннадием на завалинке и Галина слышать их не могла. — Здесь вон сколько девок на меня пялятся ласково, а я, бляха, в картинку втюрился! Чего делать, а, Гена?

— А чё делают настоящие мужики в таком разе, то и ты повторяй за ними! — знающе подбодрил Колю муж сестры. — Собери деньги, шмотки купи городские, да езжай на студию. Как она там? А, «Мосфильм». Найди эту, как её? А, Миних. Анна, кажись. И колись ей, что жить без неё уже никак тебе не предвидится, и что ты съешь яд для крыс если, мол, она тебя не поймёт и не приголубит.

— Дело говоришь, Генка. — Николай сосредоточился. — Но мне надо ещё с брательниками порешать эту задачку. Вчетвером, включая тебя, мы план верный нарисуем. И, может, приберу я её, да привезу во Владимировку. А чё? И воздух тут почти стерильный от духа аптечной ромашки с лугов, народ добрый и место завклубом свободно после Машки. Она как в доярки ушла, так другую такую шуструю найти директор не может два года уж как.

Пошел Коля с этой мыслью к Шурику Маловичу. Они с Вовой, братом, как раз ось от вагонетки поднимали. Крепили мускулы.

— Сюда ты её не вытянешь, — уверенно заявил Александр. — Хрена ей тут делать? Там она — любимица страны. А тут — завклубом. Массовик-затейник, блин. Не. Тебе самому надо в Москве куда-нито прилепиться. На тот же «Мосфильм», допустим.  Декорации носить. Или к пожарным в студии приткнуться. Но, главное, чтоб она тебя не выперла в первый же день, ты не лезь к ней. Найди через недельку случай и спаси её от хулиганов. С  любыми местными придурками московскими легко договоришься за бутылку на троих. Они на неё будто нападают. Хотят вроде как сумочку отобрать. А ты их кладёшь наземь всех троих. И провожаешь её для безопасности, куда ей надо. А по дороге с серьёзной мордой правду ей лепишь, что приехал  сюда специально хрен знает из какой дыры от негасимой любви к ней и к её таланту. Вот только так. Понял? И проси разрешения быть хотя бы  чуток неподалёку от неё. Просто чтобы созерцать и  этим лечить  разбитое её красотой сердце.

— И она через месяц примерно сама упадёт тебе в руки. Ну, а там  сам гляди — куда рулить, — добавил брат Вова.

За два дня оделся Коля в зарайских магазинах модно и культурно. Костюм — тройку чехословацкую взял дорого,  поплиновых белых рубах три штуки, пять модных галстуков и туфли лакированные да к ним полосатые черно-серые носки. Должно было всё это и в самой Москве не  смешить никого. Купил он билет до Белокаменной и ночью июльской в купейном вагоне паровоз тоскливо потащил его на столичную землю с маленьким чемоданом и большой надеждой на взаимность с возлюбленной знаменитостью. Грустный паровоз, заставленный мотаться до конца жизни своей туда-сюда строгим правильным расписанием и паровозными начальниками, волок за собой десяток вагонов. Пять из них были товарными, а остальные — очень весёлыми. Потому как сидели и лежали на полках в основном радостные люди. Кто-то в отпуск ехал с пересадкой. В Крым и в Абхазию с Грузией. Они весело хлестали водку, клеились к попутчицам и ели холодных куриц  вприкуску с холодными крутыми яйцами. Но все вкусовые рецепторы их чувствовали заранее уже не водочную мерзкую горечь, а пахнущую виноградом сладость домашних неповторимых грузинских вин и разливных государственных волшебных «Киндзмараули» и «Хванчкара».  При этом не осточертевшая курица терзала их вкусовые рецепторы, а уже ласкал  желудки воображаемый долгожданный шашлык по-карски, лаваш, сациви, капуста по-гурийски, а также лобио. Народ из Кахахстана и с Урала вдохновенно горланил «Сулико» на русском языке, пытался изобразить лезгинку между столиком и полками, совал поочерёдно головы в опущенное окно, чтобы во всё горло проорать: «Эх ты ж, Расея-матушка!» или что-то в том же патриотическом духе. Коля не выделялся. Слился с обществом, доставал из чемодана по одной от шести бутылок «Московской» и торговую гордость Владимировки — копчёное сало с чесноком и красным перцем. Ехал Николай так три дня и три ночи, а вдруг, наконец, и достиг полуживой паровоз Казанского вокзала. Коля никуда дальше Зарайска до сих пор не ездил и потому первой  трезвой мыслью после взгляда на перрон, была: «Ни хрена себе! А как же я тут пройду к выходу?»

Но продрался с небольшим ущербом для лаковых туфель сквозь чемоданы, животы, плечи, задевая тележки носильщиков и твёрдые тела крупных милиционеров, которых было так много, будто искали они среди сотен  всяких преступников на перроне пару-тройку честных граждан.

— А тебе на какой поезд пересадка? В Адлер или до Сухуми? — спросил его, чтобы не расставаться хоть с кем-то из тёплой копании, инженер-строитель из Челябинска Алексей.

— Не. Я приехал, — выдохнул Завертяев Николай. — Тут у меня любимая живёт. Артистка кино. Называть не буду. Все её знают.

— Они же все суки. Шалавы непотребные, — изумился инженер. — Ты с ней построже. Следи, одну не оставляй. А то быстренько обрастёшь рогами по всему телу.

— Ну, ясное дело, — Коля пожал инженеру руку. — Ты в Абхазию же? Не пей много красненького. На печень давит. И попутно вызывает импотенцию. А я побежал.

До «Мосфильма» ехал он долго. В метро не смог спуститься. Что-то крайне противилось внутри. Путешествовал на троллейбусах, у которых почти на каждом повороте слетали «усы» с проводов и тётка долго прицеливалась, оттягивая верёвку, чтобы зацепкой усов попасть обратно на место. Но в результате последний водила этого чуда с непослушными усами вякнул хрипло в мегафон.

— Следующая остановка — киностудия «Мосфильм». Не забывайте свои вещи в салоне. Выкину всё равно.

На входе в будку между стенами высокого каменного забора стоял вахтёр с красной повязкой на рукаве и застывшим выражением на морщинистом лице. Выражение было такое, будто он вообще-то народный артист СССР, а тут торчит, чтобы развеяться от бесконечных съёмок и поездок  по фестивалям, где его просто насилуют наградами.

— Туда мне как пройти? — скромно поинтересовался Завертяев.

— Да запросто, — не меняя выражения лица, сказал вахтёр. — Пропуск давай и шныряй за турникет.

— Украли пропуск, — Коля опустил глаза и немного согнулся в поясе. — В троллейбусе. С деньгами вместе. Целый кошелёк. Я в студии декорации ношу. Завертяев Николай. Вы позвоните директору. Он подтвердит, что я ношу декорации и устанавливаю.

— А Хрущёву не позвонить? — вахтёр сплюнул под ноги себе. —  Может, ты диверсант. Или просто ворюга. Украдёшь микрофон, так если  его продать, недели две в «Софии» коньяк жрать можно. Микрофоны тут сплошь одни немецкие. Дорогие. Иди, парень к едреней маме. Не засоряй мне глаза. Выпишут тебе пропуск — приходи.

Коля пошел вдоль забора, который плавно повернул влево, и нашел место, где можно было перелезть. Кинул через верх чемодан, подпрыгнул, повис, подтянулся и спрыгнул на траву во дворе гиганта кинопроизводства.

Тут же к нему прилетел на мотоцикле без коляски милиционер.

— Документы давай, — спокойно потребовал он, не оставляя седла.

Завертяев отдал паспорт и членскую книжку профсоюзную. Но уже понял, что документы не те.

— Из Зарайска? — уточнил сержант. — Сниматься приехал? Кто режиссёр? Какая студия? Рабочее название фильма какое? Кинопробы проходил? Ничего не помнишь?

— Я устроиться хочу носильщиком декораций. Или сторожем в любую студию, — нагло смотрел на сержанта Коля.

— Назад прыгай мне за спину. Довезу. Хотя не положено. Москвича или ленинградского хмыря  сдал бы в отделение. А ты из такой задницы в столицу пёрся, что жалко тебя. Да все порядочные мужики и  живут в глухомани. Не то, что наша борзая шушера. Москвичами прикидываются, тьфу на них. А  я вот  из Воркуты сам. Там работа тяжелая больно у нас, милиционеров. Бывших зэков много. Ехать им некуда. Бузят, сволочи. А у меня ранение. На работе схлопотал. Пришлось искать место потише. А там у вас в Зарайске даже киностудии нет? Чего в Москву-то понесло? Жуткий город. Одни, падла, приезжие. Но придуриваются под коренных.  А после революции половина коренных разбежалась по Парижам и Ливерпулям. Так тут из-за приезжих такой бардак! Как после бомбёжки. Все мечутся, всем денег надо много. Загадили такой город. Только на Красной площади наши наряды пакостить не дают. И там порядок. Да…

Он остановился возле огромного бетонного дома без окон и с одной серой огромной дверью.

-Это что? На киностудии своя тюрьма?- Оглядел мрачное строение Завертяев Николай.

— Это пятая студия. Найди там Жулькина, завхоза. Он нормальный мужик. Сам из вологодской деревни Сытино. Жена выгнала из-за любовницы лет пять уж как. Ну, он через друзей сюда и попал. Поможет устроиться. Иди.

Нашел Коля Жулькина. Рассказал и про милиционера доброго и про свою любовь к артистке Анне Миних. Да сразу попросил работу найти.

— Помощником  осветителя могу взять на трудовое соглашение. Девятьсот рублей в месяц. Свет глаза тебе не режет? Если нет — будешь у тёзки своего, у Лавриненко, ассистентом. Работы много, но и зарплата ничего. Ты по паспорту из Зарайска. Сколько там получал?

— Я из деревни под Зарайском. Слесарь. Столько же и там платили. Пойдёт. А Миних немка, что ли? — Коля уже понял, что ночевать будет здесь, в зале студии. А где ещё?

— Ну да. Угадал. А то многие думают, что еврейка. Но она — баба с норовом. Только с виду скромная да тихая. А вообще — огонь! С ней сам главреж Мосфильма смирно себя ведёт. Главреж! А его только забор наш трёхметровый не боится. Ну, Раневская Фаечка да Столяров Сергей. Всё! Остальные трухают. Вот кроме них и Ани Миних — буквально все. А насчёт Ани ты не шустри особливо. Тут к ней столько дурачков  липло — страх сказать. Похерила всех! Даже  из горкома партии одного отшила и двух народных артистов. Так что, особенно губу не отвешивай.  Люби как любил. Издали. А то испортишь всё, она директору намекнёт и тебя выгонят отсюда — мяукнуть не успеешь. И мне через тебя выговор перепадёт. Короче, пошли к Лавриненко, — завхоз нацепил белую лёгкую кепочку и они стали аккуратно подниматься по лестнице под самый потолок, который был от пола метров за двадцать. Там было много прожекторов и таких странных трубок с разноцветными стёклами, каких Николай никогда и не видел.

Лавриненко принял Колю с удовольствием и когда завхоз ушел, часа два водил его по решетке, встроенной в стену, показывал оборудование и объяснял, что Коле надо делать.

— Слушай, тёзка, — Завертяев Николай тронул его за рукав. — Дай я тебе  тоже расскажу, какого пня горелого я попёрся за три тыщи километров  из моего совхоза возле Зарайска вот сюда, к тебе под потолок. А то неровно будет житься. И он полчаса в красках повествовал осветителю о своей драматической любви.

— Так ты ей даже не писал? Открыток на Новый год не посылал? А то её этим барахлом завалили просто. Мешками приносят в гримёрку.

— Она обо мне вообще не знает. Меня в её голове, не говоря уж про сердце, вообще не наблюдается. Люблю её односторонне. По фильмам и фотографиям. Такой идиот. Как девчушка сопливая в артистов до двадцати лет влюбляется, так и я — в артистку. Да мне-то уже двадцать пять, блин. И в деревне каждая вторая незамужняя меня бы приняла. А я вот… — Николай отвернулся и горько умолк.

— Ну, ты мужик заметный. Высокий, здоровенный, лицом бог не обидел. Это очевидно всё. Значит такая твоя судьба — идти к нормальной жизни в обход. Да по темнякам. Когда не видно, где ямы с канавами, заборы и мины противопехотные, — погладил его по спине Лавриненко. — Подскажу я тебе как Анну здесь найти. Они на третьей студии в четвертом павильоне сегодня снимают сцену, где её героиня ждёт зимним вечером на трассе попутку до своего городка возле Волги и почти замерзает. Но её случайно спасает взвод милиции на вездеходе. Они со стрельб ехали. Я всё это знаю, потому как подсвечивал им. Там сложный свет. Зима должна зимой выглядеть. У них-то вата вместо снега. Вот меня в подмогу позвали. Я знаю как надо. И то они сегодня уже двадцатый дубль снимают. Не идёт что-то как режиссёр хочет. Так вот ты туда иди и попробуй с ней познакомиться. Только без цветов и приглашений в «Славянский базар», в лучший кабак московский. Она тебя тогда шуганёт, пошлёт так далеко, что…

— Да у меня цветов и нет, — улыбнулся Завертяев Коля. — А про базар этот первый раз вообще слышу. Просто подойду. Без ничего.

— Иди, конечно. У нас сегодня павильон отдыхает. А на завтра я уже всё настроил. Спать пойдёшь в шестую гримёрку. Ключ у завхоза. Там диван мягкий и укрыться есть чем. В углу вешалка, а на ней много шинелей висит. Под одной и то жарко будет, — Коля Лавриненко зевнул. — А буфет в конце коридора. Всю ночь работает. Съёмки-то почти всегда до утра идут. Ночь — это же пора вдохновений.

И он потащил тёзку вниз.

— Провожу к студии и павильону. Сам можешь сегодня туда не добрести. У нас тут город целый. Как ваш Зарайск. Чуток, может, поменьше. — Он довёл Завертяева до четвёртого павильона, открыл тяжеленную дубовую дверь и в щель показал.

— Вон режиссёр в красной рубашке. Снимают фильм «Одинокая любовь». А вон там под дорожным столбом с цифрой восемьдесят два  Аня Миних сидит на стуле, отдыхает между дублями.

— А ей сколько лет? И отчество какое? — Коля растерялся и сунул голову в щель. Присматривался — как пройти, чтобы режиссёр не выгнал.

— Ей двадцать шесть. Отчество — Генриховна, — Лавриненко пожал Коле руку и ушел.

Минут десять Завертяев мысленно прокладывал себе путь передвижения, а ещё через пять уже сидел на корточках за спиной у любимой. Метрах в пяти. Никто его не видел. Там было темно, стояли старые стулья и рояль.

— Анечка, давай со слов «Да что ж, пропадать мне насмерть здесь?» Эй! Пошла хлопушка фильма «Одинокая любовь» с тридцать вторым дублем сцены. Камера. Мотор!

Завыл ветер как у Коли на целине. Дуло из огромного круглого вентилятора. Вата мелкими хлопьями отрывалась от слоя на полу и летела в  красивое лицо артистки. Издали было очень похоже на настоящий буран.  Анна так естественно говорила и вела себя под ветром и снегопадом, что Коля поразился. Откуда же ей, московской нежной барышне, известно как ведут себя замерзающие в степи?

Ещё час гоняли эту сцену. Потом артистка Миних упала на колени и прошептала во внезапно явившейся тишине.

— Всё. Укатали сивку. Сейчас начну всё портить. Язык немеет. И спина разламывается. Грим потёк. Опять польским намазала Валентина? Я же просила выкинуть его. Он софитов не выдерживает больше сорока минут. А мы уже пятый  час стремимся к совершенству. Я почти ослепла вот от того софита, который тысячу ватт в глаза кидает. Всё. Нет сегодня больше Анечки. Она хочет в буфет пить кофе и сплетничать.

— Нюша! — ласково вскрикнул режиссёр, у которого почему-то рубаха под мышками была мокрой, хотя он с кресла своего ни разу не поднялся.- Тебя ж на заслуженную выдвинули. Документы уже в Союзе кинематьихграфистов.- Сделай конфетку, давай дублик замесим ещё, а?

— Дядя Гена, Вы хотите, чтобы я умом рехнулась? Дайте выдохнуть. Я уже не понимаю, что говорю и куда мне падать от бурана. На него или наоборот. Этот фильм «Одинокая любовь» меня доконает. Что ни сцена, то по тридцать дублей! Я скоро говорить не смогу и двигаться. В таком виде меня вообще скоро из актрис выгонят, а не то, чтобы звание заслуженной подарить. Нет, я пью кофе! Завтра доиграем. Да и полно хороших дублей. Вы, дядя Гена, хотите Феллини перепрыгнуть и нос ему подтереть? Да дался он Вам! Вы всё равно лучше.

Она вышла с площадки в темноту и, елки-палки, села на стул рядом с Колей.

Завертяев хотел что-то хорошее сказать, но рот слипся и что сказать-то он уже не знал.

— Со стороны как? — вдруг спросила его Миних Анна. — Правильно я наклоняюсь под бураном? Вы кто?

— Осветитель из пятой студии. Просто зашел на Вас посмотреть. А сам я с целины приехал. Из Казахстана. Так  могу сказать, что немного не так в степи под бураном себя ведут. К нему надо боком стоять. Одну ногу тоже вбок и назад отставить. А то сдует и потащит на спине. Голову можно разбить и хребет сломать. А боком встанешь — не сдует ни фига.

— Слышали, дядя Гена? — тихо спросила Анна.

-Слышал, — отозвался режиссёр. — А ты, парень, из каких краёв  сам?

— Из Зарайска. Совхоз Владимировский. У нас с января по март так буранит и метелит, что, если не знаешь как крутиться, считай, покойник ты. Или убъёт буран, или замёрзнешь.

— Так иди на площадку и поставь Аню правильно. Как у вас стоят под степным ветром. — Режиссёр поднялся. — Эй, мастера! По местам стоять! Свет по второй форме. Ветродуй, готовься. Ассистенты, вату пригладили быстренько. Аня, иди. И ты, парень, как тебя?

— Николай, — доложил Завертяев.

— Давай, Коля. Всё точно покажи.

Завертяев аккуратно и нежно взял Анну за талию. Повернул левым боком к ветродую. Ногу её  так же нежно отвёл вправо. А левую слегка согнул в колене.

— И лицо левой рукой снизу прикройте. Будет как по правде. Все наши так стоят даже под ураганом. И ничего. Вот посмотрите.

— Хлопушка пошла! «Одинокая любовь» дубль тридцать три. Внимание. Камера. Мотор! Ветер пошёл! — дядя Гена вытянул шею и стал вглядываться в артистку как врач в больного оспой или волчанкой.

Анна сказала свой текст громко, на весь павильон. «Да что ж, пропадать мне насмерть здесь?!» Ветер кидал в неё  хлопья ваты и дул так свирепо, что Коле показалось, будто столб километровый гнуться начал. Но Миних стояла как влитая и даже не шелохнулась.

— Стоп! Снято! — закричал режиссер. — Вот он! Этот дубль берём. Ты, Нюша, как первоцелинница натуральная. Я даже испугался. Подумал, что это не ты вообще.

— Это я, значит, удачно перевоплотилась. Потому и показалось Вам, что это не я. Тебе, Николай, спасибо. Вовремя ты пришел, — Анна Миних потрепала Коле прическу «полубокс» и ликвидировала пробор. Как дотянулась до головы, Коля не понял. Она была ниже его плеча. — Всё. Пошли в буфет. Коля, ты с нами?

Она сняла шаль, поправила густой волнистый волос золотого цвета, сбросила полушубок, стянула валенки и осталась в бордовом тонком платье с брошью серебренной в виде летящей бабочки. Сбегала босиком к столику режиссёра и вернулась в ажурных туфлях на тонком каблуке. Завертяеву аж поплохело. Сама Аня Миних звала его пить с ней кофе.

— С вами, — охнул он натужно.

— Давай на «ты», — почти приказала  Анна. — Мы ровесники, да?

— Мне двадцать пять,- сказал Коля. — А тебе двадцать шесть. Год — фигня. Давай на  «ты».

— Подожди-ка, — Анна остановилась.- Про мой возраст ни одна газета не писала. «Советский экран» тоже. Откуда знаешь?

— Да я про тебя много знаю, — посмотрел ей в глаза Коля Завертяев.

— А зачем? — Миних так и не двинулась с места. Она прищурила глаза и стала разглядывать Николая. — Ты что, мой  поклонник?

— Нет, — быстро ответил Коля. — Не поклонник.

— А откуда тогда?.. И зачем, главное?

— Просто люблю тебя, — выдавил из себя Николай и замер. Ожидал или пощёчины, или хотя бы толчка в грудь.

— Повторить сможешь? — улыбнулась артистка.

— А чего по сто раз одно и то же долдонить? — Николай медленно пошел по коридору.- Если сразу не поняла, то уже и не поймёшь.

— В буфете договорим, — Аня взяла его под руку и через десять минут они сидели вдвоём за столиком и глотали горячий кофе.

— Мне уже тысяча, по-моему, мужиков это говорили. Но ты как-то не так сказал как все. Душой сказал. Не языком.

— Так и есть, — кивнул Коля.

— Ничего ты обо мне не знаешь. Таких как я не любят. Таких имеют и извлекают себе пользу.

— Какая мне с тебя польза? — хмыкнул Завертяев. — Денег у меня полно. Я хороший слесарь-инструментальщик. Тащить меня в искусство не надо. Не интересно мне. Славы тоже не хочу. А тебя люблю не как знаменитую артистку. Я просто в кино глаза твои близко видел. Очень близко. Ты — мой человек. У тебя душа чистая и совесть есть. По глазам и видно. И в кино, и сейчас.

Анна поднесла чашку ко рту и замерла.

-Ты серьёзно? Я гадина, каких ещё всего штук пять на свете. Или шесть. Меня зовут за глаза  тварью. Все думают, что я знаменитой стала через койки министра культуры, председателя Союза кинематографистов и главрежа «Мосфильма». А они, честно, даже за руку меня не держали никогда.

— А  почему тогда ты гадина? — Коля хлебнул глоток.

— Пошли отсюда. Походим по нашему парку. У нас тут как в Голливуде джунгли, — Миних потащила его за руку на улицу. — Интересный ты, Коля. Любишь меня, говоришь об этом, но  вязкой патокой  не поливаешь, лапшу не вешаешь на ушки с бриллиантовыми серьгами, не зовёшь никуда, даже подарок или цветы не притащил, хотя шел только ко мне и приехал сюда черт поймёшь — откуда — тоже специально. Ко мне, то есть. Здорово-то как. Спасибо.

— Но ты же замуж за меня не пойдешь? — уже не пылко спросил Коля Завертяев.

— Замуж? — тихо сказала Аня Миних.- Замуж… Давай я тебе завтра скажу. Сегодня просто погуляем да я спать поеду. Устала девушка как старая гончая собака. Тяжелая  роль. И кино тяжелое будет.

После этих слов почти не освещённая аллея парка проглотила их, втянула в себя. Со стороны глянуть — так и нет никого на аллее.

Уехала Аня домой на машине режиссёра часа через два. Была у него государственная «волга» с  шофёром. По парку Коля гулял с любимой медленно. Она держала его под руку. Оба молчали до неожиданного, резко, внезапно вынырнувшего из густой чащи деревьев выхода на площадь перед студией.

Возле двери курили режиссёр и  ещё один мужчина с очень знакомым лицом. Артист известный. Но фамилию Николай не помнил, а спрашивать у Ани не стал.

— Нюша, ты езжай домой, — крикнул режиссёр.- Завтра  к вечеру, часам к шести жду. Машина, где обычно стоит. Виктор тебя ждёт. Езжай.

— Ну, я поехала, да? — почему-то спросила Николая Анна. — Ты где устроился на ночь?

— В гримерке номер шесть пятой студии, — Завертяев взял её за пальцы и легко сжал.- Ну да. Поехала. Видно, что устала. Круги синие под глазами.

— Да  это грим, Коля. Дома смою. Лень в гримёрку свою идти. Ладно, до завтра. Придёшь завтра к нам? Ко мне?

— А режиссёр твой орать не будет? «Посторонний на площадке» или что-то в этом духе?

— Да ты ведь ему недавно рабочий дубль помог сделать, — засмеялась Анна Миних. — Он тебе бутылку армянского принесёт. Вот увидишь. Приходи. Я после съёмок поговорить хочу с тобой.

— Ну, давай. Шофёр ждёт. Я приду, — Николай повернулся и, отбивая по сторонам лаковыми туфлями мелкие кусочки  щебня, побрёл к студии номер пять. Вспомнил по дороге, что с утра не ел и удивился тому, что и не хочет.

С утра они с Колей Лавриненко выставили свет под эпизод какого-то фильма. Осветитель держал в левой руке режиссёрский сценарий и говорил помощнику.

— Красный фильтр наклони ниже сантиметров на пять. А желтый направь на левую стену. В серединку прямо. Девятый софит включи и луч воткни в центр потолка. А я пока остальное подгоню под сценарий.

Потом они пошли в буфет, съели по солянке, по бифштексу и запили всё это хорошим индийским чаем. Москва. Мосфильм. Тут есть всё. А редкие  даже в столице иностранцы в жизни не догадаются, что рядышком, в деревнях близких, подмосковных, чая такого нет, а уж в других советских городах и сёлах всё, что в Москве «бери — не хочу», надо доставать через определённых знакомых.

День  проскочил как полный народом автобус  мимо остановки. Не притормаживая. А вечером на студию приехала любимая Аня Миних.

— Да иди уже…Страшно смотреть на тебя, тёзка, — крикнул с дальнего конца осветительной площадки Лавриненко. — Оторвись от прожектора. У тебя вон руки дрожат. А тут триста восемьдесят вольт. Пепел один останется. От такого лося как ты — килограммов десять. Полдня подметать с пола. Двигай. Она приехала уже. Не опаздывает никогда.

Если бы тренер сборной СССР по лёгкой атлетике видел Колю, несущегося от пятой студии к третьей, то его могли даже насильно заставить выступить в составе сборной на чемпионате мира. Но обошлось. Тренера поблизости не было. Коля добежал до четвёртого павильона и сел на корточки возле двери. Дышал он как утопающий в болоте. То есть как перед очевидной гибелью. Тяжело и судорожно.

Через пять минут дыхание восстановилось и он вдоль стенки двинулся к роялю, возле которого стояли и лежали старые стулья. Вместо снега на площадке стоял настоящий «ЗиС-157». В кузове сидел взвод милиционеров в полушубках, а между ними Аня Миних в той же одежде, в которой замерзала на буране при ураганном ветре. Парни шутили, заигрывали с ней строго в пределах устава. То есть без пошлости и дикости. Камера с оператором стояли на высокой площадке сзади машины и крупно снимали кузов. Режиссёр в красной рубашке бегал вокруг «ЗиСа» и всем раздавал советы да указания. Сняли этот эпизод часа за три. Просто мгновенно по меркам  профессионального кинематографа.

— Молодец, Нюша, умница! Быть тебе лет через столько-то народной артисткой! — подпрыгивал режиссёр над кузовом, чтобы Анна его видела. Как и массовка, переодетая в рядовых и сержантов. — Художник фильма, запускай декораторов менять план на квартиру девушки. Мать и отец готовы?

— Уже идут из гримёрной, — выглянул за дверь помреж.

— Мы с ними порепетируем, а остальные свободны на час.  Режиссёр похлопал в ладоши, подал Анне руку и она красиво спрыгнула с высокого кузова. Спрыгнула и стала оглядываться по сторонам, крутила головой и обошла грузовик вокруг. Видимо, она не вывернулась ещё из объятий роли и пока не понимала, куда идти.

— Аня, — тихо произнёс Николай Завертяев.

Она услышала и убежала с яркой площадки  в темноту.  К Николаю. Он вскочил со стула. Обрадовался.

— Привет, — сказала она, но не села рядом. — Час времени пустого. Я обещала, что мы поговорим. Идём?

Они вышли в коридор.

— На улице  скамеечка есть напротив студии, — голос её  дрогнул. — Сядем. Час — это очень мало для нашего разговора.

— Так потом договорим если не успеем, — Коля дождался пока она сядет удобно и  тяжело опустился рядом.

— Нет, надо успеть за час. Потом вряд ли получится, — грустно ответила артистка

Анна закинула ногу на ногу, достала из карманчика на платье пачку каких-то странных сигарет с желтым концом, зажигалку, от которой пахло бензином, и закурила. Длинная сигарета, зажатая между пальцами, мелко дрожала.

— Что случилось-то? — осторожно спросил Коля. — Нервничаешь?

— Тебе говорили уже, что меня здесь все побаиваются? — Аня взяла его огромную ладонь в маленькую свою.

— Говорили. И что? Мне-то по фигу. Я тебя не боюсь. Ты добрая и хорошая.

— А я тебе говорила, что на главные роли в фильмы первой категории меня берут не через постель с министром или председателем Союза нашего киношного?

— Ну, — кивнул Николай.

— Так вот. Чёрта с два я бы играла главные роли, минуя эти койки с толстыми потными дядьками. И никто бы меня не побаивался, а, наоборот, я дрожала бы перед начальниками и большими актёрами. И появлялась бы на полторы минуты в эпизодах. Это из-за папы у меня тут особое положение, лучшие роли и все «тузы», кином правящие, передо мной  приседают. Даже неловко мне. Я всего только год назад ВГИК окончила. А снимают меня уже пять лет в хороших фильмах и на всю страну со всех газет и журналов твердят про то, какая я растакая! Талантливая, редкая по красоте и чуть ли не великая по творческим возможностям. Что я наша, советская, Софии Лорен. Слышал такую глупость? Ну как это, а?

— Слышал. Читал, — Николай повернулся и взял Анну за плечи. Повернул лицом к себе и глядел ей в глаза, не мигая. — Ну, Софи Лорен, правда, тоже красивая, но ты лучше. Глаза у тебя глубокие. Честные. В них всю твою добрую душу видно любому. Мне видно точно.

— И ты туда же! — Аня вырвалась и села к Завертяеву спиной. — Я обычная. И артистка пока средняя. Ну, не без способностей. Да. Это наследственное, видно. Но я обычная. Таких — вагон с тележкой. А они на всю страну верещат — наша Софи Лорен, Черт!  Красивее меня полно актрис в кино. И они годами на эпизодах зависают или на вторых да третьих ролях. И то в слабеньких фильмах.  Не все хотят к этим «вершителям судеб» в койку падать. Тех, кто соглашается попадать в ведущие  артистки через постель, конечно, тоже хватает. Но начальнички про них забывают быстро. Дадут пару заметных ролей и до свиданья. Новеньких-то  полно. Окучивают их, фильтруют через кроватки и предыдущих на хорошие роли  уже не пускают. Я, Коля, актрисой настоящей лет через десять буду. Если повезёт.

— Я тебя люблю не потому, что ты знаменитая артистка, — Коля потёр подбородок и тоже отвернулся. — Хотя… Как бы я тебя увидел, если бы не фильм «Главное дело»? Ты лично, как человек мне нужна. Не артистка, которую все обожают за красоту и талант. Мне это тоже нравится, конечно. Но люблю тебя я как Аню Миних. Есть просто девушка Аня, милая, добрая, порядочная, умная и чистая душой. Вот её я люблю.

Анна села ровно. Ладони на колени сложила и грустно смотрела на серую бетонную стену.

— Я про папу начала что-то, — прошептала она. — Папа мой — народный артист СССР, орденоносец, любимец и натуральный друг Хрущёва. Генрих Миних. Рыбачат они вдвоём. Охотятся вместе. Хотя оба не рыбаки и не охотники. В бассейне плавают. Папа к нему домой ездит в шахматы играть и горилку пить понемногу. И оба играют плохо, а пьют хорошо. Вот тут секрет моей сногсшибательной карьеры. В папе и его друге. Понял?

— Да черт с ней, с карьерой! Заладила! — Коля снова стал глядеть ей в глаза. — Мне ты нужна. Уйди из кино, работай в другом месте. Хоть где. А то поехали к нам. У нас красота. Леса. Луга. Степи. Воздух целебный. Работать заведующей клубом будешь. У нас много талантливых людей. Поют, играют, танцуют. Киностудию там сделаете. Давай!?

— Ты замечательный человек, Коля, — А мужик — ну, просто богатырь. Красавец к тому же. Но я не знаю тебя. — Аня глядела на свои ладони и колени. — Я тебя не зна-ю… Это не главное, конечно. Я сейчас чувствую то, что бы и узнала со временем. Ты — мужчина. Добрый, сильный, умелый и честный. Надежный и, по-моему, верный. Но я же тебя не люблю ещё. А когда полюблю — не от меня зависит. Да и замужем я, Николай. Пять лет. Муж — художник. На его выставке познакомились. Я тогда вообще не снималась. Совсем.

Молчали после этих слов долго. Кто о чём думал — только они и знали про себя.

— Проводи меня в павильон. Работать надо. Пролетел час, — Аня поднялась и протянула Николаю руку.- Проводишь?

И они ушли.

 

Поезд  до Зарайска был прямо на следующий день. Всю дорогу, три дня, Завертяев Николай лежал на верхней полке, не снимая чешский костюм-тройку. Пил чай с рафинадом, который часто носил проводник и в туалет бегал в лаковых туфлях. А так — всё остальное время лежал. Мужики-соседи звали его выпить и в «дурака» поиграть. Не пошел. Думал. А о чём — сам не понимал. Похоже, думал ни о чём. Бывает такое. Называется по-научному — апатия. А по-простому  ступор. Тормоз, значит, на всю голову. До Владимировки доехал на попутке. Заперся дома у себя в комнате и кроме как в сортир никуда три дня не ходил. На четвертый  выпил кружку молока, сказал отцу, что на работу пошел, на машдвор.

— Как прогулялся-то в столице? — спросил батя вдогонку. — Отдохнул?

— А чего б я тогда ездил за три тысячи километров? Отдохнул лет на пять вперёд. Если не больше.

Вечером он вырезал из «Советского экрана» фотографию Ани Миних и разместил её в кошельке. В прозрачном карманчике из слюды. Там ещё права лежали на вождение и паспорт. Ну, деньги, ясное дело.

И всю оставшуюся жизнь прожил он один. Похоронил отца с матерью, они в аварии на трассе погибли. Автобус перевернулся. Продал Коля дом и уехал в другую деревню. На пятьдесят километров подальше от прежней жизни. Пытались, конечно, его женить ещё до отъезда из родной деревни Шурик и Володя Маловичи. Но не вышло. В совхоз много новеньких приезжало. Молодые, симпатичные библиотекарши, учительницы, бухгалтерши, даже новая заведующая клубом появилась. Красавица, умница, ласковая даже с участниками кружков всяких и студий. Коля через месяц с помощью Маловичей из депрессии выбрался. Ожил вроде. С девчонками стал гулять. Не один десяток постелей в их домах помял за малый срок. Но ни в кого не влюбился и чтобы жениться — не нашел кандидатуры

— Шурка, братан! — горячо объяснял он Маловичу. — Я женщину могу понять и узнать только по глазам. В них душа такой глубокий след оставляет, что всю суть человека разглядеть в них — вообще не вопрос. Сколько я их уже перебрал, красивых и готовых за меня выскочить. Но таких глаз как у Ани не видел я раньше и не вижу сейчас. Нет больше таких глаз, а значит и женщины моей здесь нет. Женщина, человек для моей жизни нужный — это Аня Миних. Одна. Зачем я буду другим портить биографию? Никого ведь больше полюбить не получается. А просто жениться и срок совместно тянуть как в заключении — не хочу и не стану.

В другом селе Коля поначалу тоже к разным девкам приглядывался. Даже переспал с некоторыми. Но без удовольствия. Нет на свете, был он уверен, таких глаз и такой души как у Анны. В общем жить стал мужик без интереса и надежд.  Просто жил покуда жилось. А  как-то в июле шестьдесят первого шел с работы мимо клуба и увидел большой щит. На нём огромными буквами сообщалось, что сегодня состоится премьера нового фильма «Одинокая любовь» И что в главной роли Анна Миних, заслуженная артистка РСФСР. Дали- таки звание. Думал долго — пойти или нет. А за десять минут до начала последнего сеанса не выдержал и бегом рванул к клубу. Успел. Глядел на Аню и чувствовал как холодно ему. В зале и на улице — за тридцать градусов летней жары. Духота даже в восемь вечера. А Николая знобило. И пальцы дрожали.

— Когда же снег полетит?- Это была единственная мысль. Никаких больше. Ну, минут через двадцать появилась Аня возле километрового столба. Шёл сильнейший буран. Анна стояла под ураганным ветром так, как ставил её Коля. Комки настоящего снега били её по поднятой к лицу руке. Выглядело всё это правдиво. Страшно.

— Да что ж, пропадать мне насмерть здесь!? — С безысходностью в голосе кричала её героиня.

-А я сзади сижу. Недалеко. Рядом почти.- Вздохнул Завертяев Николай, поднялся и, задевая чьи — то коленки, выбрался в проход, а потом через фойе вышел в жаркий вечер июля. Больше он в кино не ходил вообще. Ни разу до конца жизни.

Протянул он в звании  холостяка целых двадцать семь лет.  До пятидесяти двух своих. А однажды  полез на антенную мачту совхозную, чтобы частотный делитель заменить, да ремень страховочный лопнул.

***

Похоронили Колю во Владимровке, а документы сдали в собес. Остался только кошелёк и дом в Саратовском совхозе. Его отдали новому агроному.

А кошелёк Шурик себе забрал на память о друге. Старый кошелёк, трёпаный по разным карманам. И не осталось в нём ничего. Только пожелтевшая фотография под пожелтевшей слюдой.

— Хорошая была девочка. Но, читал я в «Известиях» — за границу уехала. Теперь она уже тётенька и не снимается больше, — сказал Александр Малович вслух  да  спрятал кошелёк в ящик своего стола, где лежали все важные документы.

И вот только в этот момент история любви Николая Завертяева к  его единственной за жизнь девушке Ане прекратила быть.