Сердце (страшный рассказ)

Да, она полна огня, но не ты зажег его. Таково уж ее существо.
Glen Cook

Вы со мной согласитесь, пытаться в наше время познакомиться на улице – провальная авантюра. В суетном, неприветливом мире большого города человек, выходя из дома, напоминает средневекового рыцаря. Он будто заключает себя в доспехи безразличия, прикрывается щитом равнодушия и, наконец, с мечом сосредоточенности наперевес, устремляется к своей цели вскачь, едва оглядываясь на других людей. Вокруг – заведомо враждебная среда, дикий лес, наполненный цивилизованными волками, и каждая клеточка тела напряжена, готовая встретить опасность; весь словно натянутая пружина, горожанин торопится поскорее преодолеть расстояние от двери до двери, чтобы вновь играть роль самого себя в кругу условных друзей. Вписать себя мелком привычки в график размеренной будничной жизни и расслабленно пустить дела на самотёк. А теперь попробуйте внезапно остановить по дороге такого человека, когда тот уже набрал свой стремительный, порывистый шаг, и завести беседу. Он сперва посмотрит на вас растерянно, затем удивлённо поднимет брови, подозрительно сощурится и наконец, зло скривит губы. Будто не прохожий заговорил с ним, а придорожный камень обрёл внезапно дар речи и затянул унылую проповедь. Если вы хотя бы раз проделывали подобный фокус, то прекрасно поймёте, о чём я говорю.

Вот почему я зарёкся знакомиться способом, который, хоть и классический, но безнадёжно устарел; и вот почему оказался настолько беззащитен, когда именно так завязали знакомство со мной самим. Поразительно искреннее и доброе поначалу, оно принесло мне несчастье и боль, в сравнении с которыми горькое разочарование – пустой звук.

Однажды я ушёл с работы раньше обычного часа. Был приветливый, погожий день, один из тех, за какие стоит любить начало осени. Непостоянный северный ветерок обдавал влажной прохладой, обещая в скором времени неделю дождей. Шелестели на деревьях сухие листья, словно с их помощью тополя, ясени и берёзки торопились выговориться перед тем, как замереть в зимнем безмолвии. Солнечные лучи, отражаясь от стёкол домов, водной ряби пруда и стальных щёк автомобилей, жгли глаза, будто в разгар лета, но грузные, медлительные облака то и дело заслоняли огненное светило, возвращая миру приятные приглушённые тона.

Запирать себя в гробнице четырёх стен, когда погода так душевно одаривала своей благодатью, мог только форменный чудак. Недолго раздумывая, я купил в первой же лавке пару ватрушек и отправился в знакомый скверик кормить голубей.

Есть какое-то чувство детского, наивного восторга в этом занятии: наблюдать, как птицы накидываются на рассыпанные крошки, отбирая друг у друга самые большие куски. Голуби, эти нелепые серые увальни, во всех своих проявлениях смотрятся потешно. Я, должно быть, скормил им почти всё угощение, когда вдруг услышал молодой женский голос. Незнакомка обратилась ко мне.

– Очаровательные птицы, не правда ли? Напоминают нас с вами, суетливых горожан.

От неожиданности я повернулся слишком резко, выронив остатки ватрушки. Таинственная незнакомка звонко засмеялась, кокетливо склонившись, точно молодая ива. Я смутился ещё сильнее, когда увидел, какой же писаной красавицей она была. Очень редко, скажу я вам, может, один раз на тысячу, встречаются на свете столь восхитительные женщины. И куда мне, офисному клерку, который дрожит в душе, как кусок желе, парню с тихим невнятным голосом и пудами скромности на шее, куда мне было осмелиться даже мечтать, чтобы подступиться к такой! Меня захватили врасплох, мысли мои совершенно спутались, только одна грызла без жалости: не приняла ли эта девушка, часом, меня за кого-то другого? Быть того не могло, чтобы она вот так, запросто, первая со мной заговорила!

– Какой же вы забавный. Знаете, эта растерянность вам очень идёт – вы становитесь похожи на театральный образ поэта, которого посетила муза.

– Правда? Спасибо… Должно быть, я и правда смешно выгляжу. Простите… мы знакомы?

– Нет, но это нетрудно исправить, – с лучистой радостью в уголках глаз улыбнулась она, и между тонкими изысканно правильными линиями её губ показались маленькие очаровательные зубки.

Она была невысокого роста, с гибким, пленительным станом восточной танцовщицы. Смуглая, точно испанка, подвижная, как цветок на ветру, вылитая Дульсинея Тобосская из старого кинофильма о Дон Кихоте. Её чёрные волосы рассыпались по плечам, укрывая разноцветные ленточки и замысловатые украшения из бисера, а над ухом ютилась заколка в виде ярко-пунцовой розы. Золотые нити расшивали воздушную, невесомую юбку, и кружевная цвета морской волны бахрома вилась по краю. Чуть старомодно длинная, юбка то и дело трепетно колыхалась, напоминая крылья яркой величавой бабочки. Рукава розовой блузы навыпуск были деликатно закатаны до локтя, узенький жилет с низко вырезанным воротником – застёгнут на все пуговки, и весь её облик дышал изяществом и милой, юной непосредственностью. А пока я, не в силах произнести ни слова, затаив дыхание, любовался ей, прекрасная незнакомка смотрела в ответ доверительным, открытым взглядом огромных цыганских глаз цвета глубокой синевы. Казалось, ещё немного – и моя душа унесётся облаком в сказочные небеса, столь удивительно завораживала эта романтическая синева её взора.

Когда же наконец печать безмолвия оставила мои уста, и зажурчал вначале робкий, а затем стремительный, неудержимый ручеёк нашего разговора – вот уже мы весело улыбались друг другу, как добрые старые приятели, ничуть не смущаясь тем, что несколько мгновений назад были совсем не знакомы. Красочно передавая самые яркие воспоминания, обмениваясь впечатлениями, щедро делясь по-детски откровенными комплиментами. Я узнал, что её звали Ильдико – причудливое древневенгерское имя в честь прабабушки; жила она одна, находя отклик романтическим стрункам чувствительного сердца в музыке и чтении стихов. И дабы у меня не появилось вдруг сомнений на сей счёт – будто для них оставалось место в груди! – девушка трогательно исполнила национальную венгерскую колыбельную; Боже, как чудно переливались сладкие, словно мёд, слова, сколь мягко, с придыханием, оканчивала Ильдико куплеты, украдкой поворачиваясь и улыбаясь моему заворожённому виду; с какой душой томно прикрывала она веки и вытягивала шею, переходя на более высокие ноты! И я представлял, как в древности, холодными зимними ночами, у них на родине пели такие песни, и краснощёкие ребятишки, краем уха улавливая уютное потрескивание сосновых дров и млея от теплоты, которая лилась от огня и поднималась из сердца, постепенно засыпали, встречая сновидения с мечтательной улыбкой.

Рядом с Ильдико я ощущал себя мальчишкой, что делал первые несмелые шаги на извилистой дороге любви. Синеглазая красавица покорила меня сразу же, как только я увидел её, не оставив времени на сомнения, неуверенность и путаные возражения рассудка. Застенчивость и робость, эти два цербера, узником которых я был долгие годы, сдались без боя, не успев даже поднять головы. Живое искристое чувство ворвалось в их владения, выпустив на волю всю скрытую доселе в моём сердце нежность и потребность любить, и приручённые, опьянённые, церберы, как две цирковые собачонки, служили общему делу, радуя и веселя обольстительную Ильдико. Казалось, и ей нравится каждая моя черта, каждая неловкая метафора, которую я силился изобрести, чтобы выразить восхищение, и без того прозрачно читаемое в моих глазах. Она то легонько пожимала мне руку, едва касаясь её мягкими, как кошачья лапка, пальчиками, то задорно вскидывала носик, глядя на меня снизу вверх с выражением искреннего обожания. Не в силах понять, чем же я заслужил любовь существа столь возвышенного и восхитительно прекрасного, я лишь грелся в лучах этой взаимной любви и радовался нежданно обретённому сокровищу, боясь спугнуть его, как лепесток счастья на окне, неровным дыханием и неосторожными словами.

Мы ужинали в маленьком ресторане, название которого я не запомнил; утончённая, разборчивая в еде натура моей прелестницы оказалась достойна особы королевской крови. Она смаковала блюда крохотными кусочками, всякий раз сравнивая с примерами из венгерской национальной кухни; описания её были столь живописны, что сами по себе могли превратить кого угодно в изысканного гурмана. И надо сказать, наша беседа, в какую бы тему она ни перетекала, лилась так непринуждённо и, должно быть, так мило выглядела со стороны, что я то и дело ловил завистливые взгляды со стороны посетителей. Это порождало во мне гордость такого рода, какую никогда в жизни я не испытывал.

Во время разговора Ильдико постоянно, будто нарочно, шутливым тоном просила передать ей то один, то другой предмет со стола, хотя они стояли прямо у неё под рукой. То хлеб, то соль, то бокал вина. Но я был только рад лишним поводам услужить ей, не предполагая, что за этим может скрываться некий тайный смысл; Нет, тогда я не думал ни о чём, кроме её лица, каждую черту которого хотелось боготворить, ни о чём, кроме её тонких пальчиков и бархатного голоса, от которого перехватывало дыхание.

– Губами влажными коснись моих, Мои не так милы, но все же алы, Пусть пламя поцелуев вспыхнет в них… Зачем же никнет голова устало? – сладко протянула она, встретив мой взгляд с особенной нежностью.

И, повинуясь минутному благословенному порыву, зачарованные, словно герои волшебной сказки, мы потянулись над столиком и соединили губы в долгом, страстном поцелуе, который обещал ещё больше удовольствия, чем дарил в тот миг.

– Какие прекрасные стихи, – вымолвил я, тяжело дыша, нехотя отдаляясь, а душой – всё ещё связанный с ней поцелуем. – Ильдико, они твои?

– Нет, милый, это же Шекспир, – она весело засмеялась, поднеся ручку к губам. Щёки её горели.

– И надо сказать, ты гораздо уступчивей, чем герой, к которому были обращены эти слова.

– И какая же судьба его постигла? – мягко улыбнулся я, вторя её настроению, как зеркало.

– Погиб на охоте. Кто знает, может он не выдержал любви той, что взывала к нему так страстно?

– Скажи, мы ведь ещё увидимся? – спросил я с настойчивостью подростка.

– Конечно. И очень скоро, милый.

* * *

Только Богу известно, какие причуды задремавшего рассудка привели меня в ту ночь в место, которое я никогда прежде не видел, одного, перед дверь незнакомой квартиры. Словно некое колдовское оцепенение разума, что на время потерял власть над телом, внезапно развеялось, спала с глаз пелена, пробудились ото сна слух, обоняние и другие чувства. Я обнаружил себя с чужим ключом в руке, уже вставленным в чужой замок; чужие стены окружали меня, и чужой запах кожаной обивки ударял в нос. Как я там оказался? Последним воспоминанием был ресторан; Ильдико, несмотря на мой отчаянный протест, запретила мне оплачивать её заказ, чем лишь заставила больше уважать себя. Мы поднялись из-за стола, надолго сжали друг друга в объятиях, согреваясь теплом наших сердец, и только нашептав ещё дюжины две нежных слов, вновь поцеловавшись и высказав взаимную надежду на новую встречу, смогли расстаться. Но что было дальше?

На часах оказалось далеко за полночь. Провал в памяти невыразимо пугал. Был ли на дворе тот же день, или некие необъяснимые события изгладили из моей головы промежуток длиной в целую неделю? Приснилась мне прекрасная Ильдико, или она существовала в реальности? Мой ли это, наконец, город? Бессильный найти разгадку хотя бы одной из тайн, разум поспешно уцепился за новую нить рассуждений. Ключ, каким бы образом он ни попал мне в руки, должен был пролить свет хотя бы на часть обстоятельств, что ускользнули из памяти. Нужно было осмотреться в поисках каких-нибудь деталей, знакомых предметов обстановки. Я слышал, провалы в памяти иногда восстанавливаются, пусть редко. И хотя вторжение в чужую квартиру пугало не меньше злых тайн, ключ уже торчал в замке, как бы приглашая внутрь – и не нашлось никого, чтобы схватить меня за руку.

В квартире было пусто. Я обошёл все комнаты, заглянул в каждый шкаф, но не заметил ни единого признака жизни. Хозяева аккуратно прибрались и привели дом в образцовый порядок, видимо, перед отъездом в длительный отпуск. На коврах и покрывалах осел тонкий слой пыли, настенные часы остановились. Пол тоскливо скрипел под ногами. И самое странное – все до единого зеркала были плотно занавешены. Это встревожило сильнее всего. Меня мучили зловещие предчувствия, но, помня, о суевериях, зеркала я трогать не решился, а отыскал на кухне хорошо начищенную кастрюлю. Лицо в отражении было похоже на моё, только очень бледное. Значит, – думалось мне, – не всё так плохо: я не сошёл с ума, вообразив себя кем-то другим; моя прежняя жизнь не была вымыслом, а этот дом – действительно выглядел чужим. Ни одна вещь, как я ни напрягал память, не показалась знакомой.

Какое-то время я пытался найти приметы, которые подсказали бы, мужчине или женщине принадлежит квартира. В самом лучшем случае, мне хотелось выяснить точное имя обитателя, но несмотря на обстоятельность – я перерыл всё, до чего дотянулись руки, хотя и старался сохранить вещи в порядке – поиски прошли без толку. Как будто кто-то заранее учёл подобную возможность и уничтожил улики. Мне осталась лишь вычурная мебель в алых тонах, интерьеры с обилием тёмного пурпура, потушенные масляные лампы, несколько картин XVII-XVIII века и старинные книги. Ни одна из этих деталей не выражала ничего, кроме крайне взыскательного вкуса хозяина. Книги были как на французском, так и на английском, арабском, итальянском, испанском, немецком – словом, даже национальность владельца узнать не представлялось возможным. В бессильной злобе я опустился на диван и уснул, намереваясь утром покинуть странное место и, добравшись до своего дома, чего бы это ни стоило, забыть о необъяснимом происшествии.

Утро застало в неудобной позе – кровь прилила к голове, веки опухли, виски гудели, как колокол после звонкого удара. Я чувствовал себя совершенно разбитым, в состоянии куда худшем, чем перед сном. Странный звук, мерное постукивание, бил по натянутым нервам, как капли холодной воды по макушке узника. Я прислушался – настенные часы снова пошли! Значит, пока я спал, кто-то пришёл завести их. Но зачем? И отчего он не разбудил меня? Это выглядело полной бессмыслицей. Не могло же мне показаться, что часы стоят!

Снова беглый осмотр ни к чему не привёл: кроме меня, в квартире никого не было, на полу не осталось следов; даже пыль, которую я догадался внимательно изучить, сохранила отпечатки только моей обуви. Нелепость, дьявольщина или чья-то очень скверная шутка, но это взвинтило мои нервы до предела. Собравшись так поспешно, как мог, я двинулся к двери, когда будто чей-то тихий шёпот заставил помедлить.

Что так мягко тронуло мою беспокойную душу в этот загадочный миг? Какие чувства, и чьей внимая воле, внушили мне мысль взять с собой проклятую пластинку? Уже начав открывать дверь, я ощутил вдруг в душе жгучую, необъяснимую пустоту. Какая-то вещь осталась в доме, без неё, подсказывало сердце, мне нельзя было уходить. Некий предмет, который я не помнил, но узнал бы, увидев. Даже сквозь стену он просился мне в руку, безмолвно вопил о том, как нуждается во мне, трепетно ждал моего прикосновения. И я тоже, со своей стороны, отчаянно желал воссоединения с ним, как будто он был плоть от плоти моей, словно в нём таились ответы на все вопросы и страница моей памяти, столь жестоко кем-то вырванная из головы. Я не представлял, как выглядит предмет, но рука неосознанно принимала его форму, пальцы нервно дрожали, а их подушечки побелели, будто я уже крепко сжимал находку! Затем пришли расслабление, чувство сладостной встречи после долгой разлуки, нежная истома; я обнаружил на столике у часов пластинку в виде сердца, из чернёного, словно обожжённого металла, которая сама легла в ладонь. Не размышляя, я сунул железку в карман и вышел.

* * *

Что это? Ещё один провал в памяти? Я стоял перед Ильдико, тяжело дыша после очередного поцелуя, который казался бесконечным. Улыбаясь, она мягко, как дитя, отстранилась, в её руке на мгновение блеснул ключ – тот самый, от таинственной квартиры. Похоже, мы были в скверике – голуби противно галдели, суетясь вокруг рассыпанных крошек. Шумели деревья, всё тот же прохладный ветер развевал волосы Ильдико и ленточки в её чернильно-чёрных волосах.

– Ты достал её для меня? – тихонько спросила она, поглаживая мою грудь.

Почему-то, не нуждаясь в уточнениях, я понял, что речь идёт о пластинке. Улыбаясь от радости угодить любимой, полез в карман, но Ильдико – в её глазах мелькнул испуг – стремительно удержала мою руку. Однако страх на лице девушки постепенно сменился торжеством и безудержной радостью.

– Мы ведь ещё встретимся? – не своим голосом проговорил я. У горла будто ворочалась колючая, шершавая змея, сердце билось неровно и слабо.

Но Ильдико вдруг оглушила, обожгла меня ведьминским хохотом, проворно отскочила назад, как уличная кошка, успев больно оцарапать мою невольно протянутую руку. И пока я приходил в себя, скрылась из виду навсегда.

Эта пластинка приносит несчастье. Она размером с чайное блюдце, не больше, вся чёрная и покрыта глубоко врезанными письменами, которые внушают смутное подсознательное отвращение. Когда я смотрю на них, из недр памяти – нет, не того жалкого набора бессвязных картинок, что накопил я за свой короткий век, но памяти поколений, древнего опыта предков, – оживают картины кровавых ужасов и ритуалов, слишком омерзительных, чтобы даже пытаться рассказать о них. Мне удалось узнать, что такие пластинки подбрасывает одна ведьма другой, когда хочет сжить соперницу со свету. Избавиться от этой вещи практически невозможно – ни разломать, ни переплавить, ни выбросить – она неизменно возвращается к хозяину снова и снова, превращая его жизнь в пытку.

Каждую ночь мне снятся невыносимые кошмары. Ощипанные, обваренные птицы яростно сдирают с меня кожу, скользкие, похожие на жаб твари садятся мне на грудь и не дают дышать, иглы, увлекая за собой стальные нити, путешествуют по моим сосудам и превращают тело в изрезанное кровавое месиво. Спасения нет.

С пластинкой можно покончить одним-единственным способом: нужно, чтобы тот, кто любит тебя, забрал её по собственной воле, не зная о предназначении этого жуткого предмета, и получив проклятие сам. Ильдико выполнила это условие с холодной жестокостью, применив, быть может, совсем немного внушения, – но я не виню её. Неизвестно, сколько кругов страданий пришлось ей пройти, прежде чем отыскать такой выход. Она всего лишь женщина.

Иногда от этих безумных кошмаров хочется вырезать себе жилы. Но даже если бы я мог выполнить условие пластинки, совесть не позволила бы обречь другого, к тому же того, кто любит меня, на такие муки. Спасения нет.