Зов сирены

Стелется небом морская вода,
Рвётся и стонет океана покров.
В пропасти тонут навек паруса:
Жертвы, что слышат её сладкий зов.
(с) Laterne

— Сидеть тихо и не высовываться! Ослушаетесь – зарублю!

Человек в промокшей насквозь матроске пытался перекричать шум волн. Буря бушевала всю ночь и успела утомить всех до единого: и гостей маленького товарного судна, и (куда сильнее) его хозяев.

Человек задержался ещё на несколько мгновений, дабы осмотреть всех, и выскочил из трюма, захлопнув за собой крышку. После послышался характерный скрежет нагруженного ящика, передвигаемого по шероховатой деревянной поверхности, – крышку даже забаррикадировали. Для надёжности.

Люди в трюме всё расслышали и теперь встревоженно переглядывались. Объёмная светловолосая женщина, сидящая на своей такой же объёмной поклаже не выдержала первой:

— Чегой это они? Неужто пираты напали? Ой, не к добру…

— На такие судёнышки даже пираты не зарятся, — подал голос статный мужчина в потёртом, но аккуратном мундире, сидящий, прислонившись спиной к стенке. — Слышите, как по палубе стучит? А как волны о борта трутся? Это матросы шторма так напугались, вот и нервничают.

— Матросы морем живут и умеют с ним договориться, — усмехнулся чернобородый старик, уместившийся в сетчатом гамаке, подвешенном за крючки на потолке. Он лежал, скрестив руки на груди и плотно зажмурив глаза. — Не то морячков испугало. Плохой путь они выбрали, опасный – мимо Анфемоэсса, острова сирен.

Женщина осенила себя крестным знамением. Служивый в мундире хмуро сморщил лоб. Юноша в самом углу трюма, закутанный в толстое покрывало и за весь путь по воде ни разу не подававший голоса, прислушался.

— Я думал, поумнее они, поосторожнее: не станут сюдой плыть, но спешат морячки к берегу, видно. Вот и напоролись. Коли ветер не стихнет и шуметь не будем, так волны пронесут мимо – и не заметим. А коли что не так пойдёт… Вы подумайте о сокровенном, покуда времечко есть, — чернобородый хмыкнул и широко улыбнулся.

Служивый сплюнул на тёмные дубовые доски пола.

— Что не так может пойти, старик?

— Как что? Сирены нас приметят и запоют. А там морячки сами корабль на погибель отправят. Анфемоэсс – это, считай, один большой риф. И мы плывём совсем рядом с ним.

Прогрохотал громовой раскат, и вода (что в небе, что на земле) забушевала с новой силой. Изредка в трюм заскальзывали крики матросов. Казалось, состояли они из одной лишь ругани.

— Неужто сирены и вправду есть?.. Ой, не к добру.. — женщина нервно перебирала пальцами крупные коричневые бусы на шее. — А убить их можно ж как-то? Я видела мушкеты в каюте капитана. Побрали бы их да поубивали тварей.

Чернобородый старик повернулся на бок лицом к женщине и открыл глаза. Веки обнажили белки совсем без зрачков.

— Сирены – дочери Ахелы, страшного морского бога. Не положено их убивать. А коли решишься, пожнёшь последствия. Как это сделал я.

Женщина охнула и умолкла. Служивый тоже не торопился задавать новые вопросы. Он замер недвижим, устремил взгляд в пол и принялся слушать яростный шум волн. Юноша в углу трюма поднялся на ноги, стараясь удержать на плечах соскальзывающее покрывало, и подошёл к старику.

— Дедушка, а расскажи свою историю.

Тот глубоко вздохнул, вновь ложась на спину и закрывая глаза.

— Отчего ж не рассказать? Расскажу… Я сам вот в море ходил. Подолгу. Жил на корабле. Как к порту пристанем, братцы мои на берег – к семьям, а то и просто гулять да веселиться. Удальцы были: жалованье получат и сразу пропьют, — старик хмыкнул и сразу помрачнел. — А я… Я другой. На берег не выходил вовсе, денюшки в мешочек складывал. Сейчас думаю, мне и жалованья не нужно было, лишь бы парус над головой развевался и волны о борта бились…

Служивый прокашлялся и подал голос:

— И что ты на корабле слепой делал? Небось, как сейчас, в трюме сидел.

Женщина не удержалась и прыснула. Старик тоже улыбнулся.

— Ослеп я потом. Ты слушай, не перебивай… Так вот. Побывали мы везде, куда только вода привести могла, нигде не задерживаясь подолгу. И лёг однажды наш путь мимо проклятого острова Анфемоэсса. Тоже спешили, тоже решили срезать. Только шторма спасительного не было. Помню всё, как вчера… Зной стоит страшенный, солнце в зените – видно далеко. И тихо очень: кроме говора нашего и поскрипывания канатов, вообще ничего не слышно.

Старик замолк, будто нечто незримое заткнуло ему рот. Но скоро отдышался и продолжил:

— На горизонте что-то возникло и росло, росло, пока не превратилось в огромный чёрный риф. И в этот момент мы услышали песню. Лёгкую, нежную, едва слышную. Её даже не заметишь, пока не вслушаешься в тишину, не выцепишь из неё незнакомые мотивы. Песня не стоит особняком: вплетается в каждое слово, каждый звук, каждую мысль в голове. Песня окутывает, словно мягким покрывалом, и влечёт… Помню, я просто стоял на носу корабля и смотрел на риф; там, на возвышенности застыла маленькая чёрная точка, и меня тянуло увидеть, что это, прикоснуться, просто немножечко приблизиться. Краем глаза я успел заметить, как рулевой крутанул штурвал, надулись паруса, и мы на полном ходу понеслись к острову. Песня звучала всё громче и громче; риф крупнел, а вместе с ним и точка – теперь это был силуэт, тонкий, изящный. Это была девушка.

Старик скривился и смахнул со лба проступившие капли пота.

— Чтоб сблевать мне ядовитой медузой… Песня сжимала меня тисками, топила в самой грязной морской пучине, уже ничто, казалось, не могло её заглушить. Только я расслышал скрежет. Через силу опустил взгляд и высунулся за борт: старая треснувшая мачта упиралась в борт моего корабля, она выступала прямо из-под воды. Понадобилось ещё несколько минут, чтобы страх смерти пересилил сковывающую меня хватку. И в тот самый момент, как я увидел проступающее под толщей воды, усеянное гнилыми обломками дно, я схватил мушкет. Зарядил его трясущимися, непослушными руками и вскинул, целясь прямо в силуэт. Помню длинные светлые волосы, обнажённую грудь и огромный, длинный рыбий хвост. Я зажёг фитиль и закрыл глаза. Грохнуло так, что заложило уши. Как отошло, песни уже не было слышно. Лишь тишина, а я так и стоял, зажмурив веки. Прошло одно мгновение, и море застонало, ветер скорбно завыл, ускорился, аж паруса затрещали. Корабль уже нёсся на смерть. Никто, абсолютно никто не смог бы сбить его с курса. Я… Я захотел посмотреть, что творится вокруг: открыл глаза. Ничего не изменилось. Темнота. Как бы я не тёр веки, как бы не вертел головой, как бы не подбирал слова для молитвы… Вокруг была темнота. Скоро дно корабля заскребло о землю, меня толкнуло, и я перестал понимать, где нахожусь и жив ли вообще.

Старик умолк и задышал часто. Ругань снаружи не стихала, как и буря. А в трюме, до этого казавшемся самым безопасным местом, повисла тревога.

Служивый вздохнул и глухо, будто что-то сдавливало ему горло, проговорил:

— Ты живой, а значит выбрался с Анфемоэсса. Я хочу услышать, как ты это сделал.

— Как я это сделал… — чернобородый старик задумчиво повторил. — Я долго думал над этим. Ахела забрал всех в тот день, а меня оставил. Наверное, чтоб помучился.

Женщина вновь осенила себя крестным знамением.

— Ахела, Ахела, Ахела… Отчего ж ты его поминаешь? Богов-то много языческих.

— Богов много – хозяин морей один. Да и его дочь это имя произнесла.

— Дедушка, ты говорил с ней? — юноша схватил старика за руки. — Что она ещё тебе сказала?

— Много. Всего не упомнишь. Но кой-чего в памяти ещё держится…

Служивый ударил кулаком по дубовой стене и раздражённо рявкнул:

— Плетёшь ведь! С сиреной он говорил! Быть того не может!

Старик хмыкнул и широко улыбнулся.

— И я бы не поверил, если б со мной не случилось… Меня на берег тогда выбросило. Жёсткий был, каменистый. Лежу я, не знаю, что и делать. А рядом звук такой, будто змея ползёт. А потом голосок: «Это ты в меня стрелял?» Милый очень, детский. А меня в холод кинуло. Решил не лукавить: «Я», говорю. «Больно это. Папа теперь злой. А зачем ты это сделал?» Я и сказал, что корабль на песню шёл, на погибель свою, а я выжить хотел. «Вот как, – говорит, – а я не вам пела. Любимому своему. На корабле, как твой, проплывал. Может видел его где-то?» Я уж сам не свой был тогда, говорил, что первое в голову приходило: спросил вот, как выглядит. «Красивый, – говорит. – Глаза горячие, медовые и улыбка как рассвет. И… И узелок на руке, красный. Не видел?» Говорю: «Нет, не знаком мне он. А давно проплывал?» Она замолкла и зашептала что-то про себя. А потом заговорила, разочарованно так, жалостливо, будто скоро заплачет: «Не знаю… Лет сто назад, может больше. Время тут быстро течёт». И больше ничего не сказала. Я уж было подумал, что ушла, но нет. «Он проплыл, я петь и стала, – говорит. – Звала, звала… Он обернулся разок, улыбнулся и… И уплыл. А я всё зову и жду. Приплывают, конечно, но всё не те. И ты на зов плыл ведь. Мне так жаль…» И заплакала. Мне аж сердце защемило. «Папа… Ахела… Не отпускает на берег и в море далеко тоже. Потому сижу тут и зову любимого. Не хочу никого боле, а они плывут… О скалы бьются. Бедные…» Я смекнул маленько, что к чему, и говорю: «Я могу на берег сойти и поискать его. Если хочешь». Она притихла, а потом оживилась: «Правда?.. Хорошо. Папа доставит, куда нужно, если попрошу. Ты… Как найдёшь, скажи, чтоб сюда приплыл и в раковинку эту дунул. Папа его не тронет, к острову выведет. Вот», и кладёт мне в ладонь мокрое что-то, но тёплое. «Всё сделаешь, обещаю – награда будет достойной. Тебе пора», говорит. И, клянусь, волна меня подхватила, будто ладонью поддела, и понесла. Услышал ещё напоследок: «Если обманешь, не жить тебе! Папа везде найдёт!..»

В трюме повисла тишина. Она плавно разнеслась и поглотила всё вокруг: оказалось, буря стихла и ливень кончился. Даже ругани матросов не было слышно. К тому же, какой-то непонятный звук появился вдали. Но никто его не заметил.

— И что, дедушка? Ты нашёл его – любимого сирены?

— А как же, — старик улыбнулся и открыл слепые глаза. — Было трудно, это многого мне стоило, но… Подверни рукав.

Юноша нахмурился, но выполнил веление. Старый, потерявший всякий цвет узелок был обвязал вокруг тонкой руки.

— Твой дед оставил тебе его, — говорил чернобородый старик, доставая из-за пазухи морскую раковину. — И ещё медовые глаза в придачу. Надеюсь, малец, ты будешь счастлив с сиреной. Кто-то ведь должен заглушить зов.

Старик поднёс раковину к губам и дунул изо всех сил. Лишь невнятный свист прозвучал в образовавшейся тишине, только он будто подстегнул морские волны и ускорил ветер. Парус затрещал, корабль дёрнулся и, изменив курс, стал стремительно набирать скорость.

Женщина запричитала. Служивый вскочил и выбил раковину из рук старика, поднял кулак для удара и замер: радужки старых, уставших глаз обрели цвет – ярко-голубой, а сам старик заливался слезами и шептал.

«Не… Не обманула сирена… Дала достойную… Награду…»

Скоро всё вокруг поглотила песня, лёгкая, нежная, едва слышная. Она вплелась в каждый звук, каждую мысль в голове. Окутала, словно мягким покрывалом, и стала завлекать…

И громче песни грохотало лишь одно молодое сердце.