Афганский разлом

                                          РОМАН МАКСИМОВ

                                      

                                        АФГАНСКИЙ РАЗЛОМ

                       ( художественно-документальная повесть)

 

                                                       Глава 1

                                                             «Не думайте, что Я пришел

                                                               Нарушить закон или пророков;

                                                               Не нарушать пришел Я,

                                                               Но исполнить».

                                                              ( Евангелие от Матфея)

 

Солнце медленно, словно нехотя, клонилось к закату, когда на пыльной, утоптанной гусеницами бронетехники дороге, ведущей в Баграм, появилась колонна БМП. Серые, от многочасового пути, машины разрезали вечернюю тишину тупым лязганьем железа; клокотанием мощных двигателей; выбрасывая в воздух клубы ядовитого выхлопного газа. С высоты колонна напоминала огромную извивающуюся змею, которая ползла на свой коварный промысел, но отличалась от пресмыкающегося тем, что вместо ядовитых зубов несла в себе не менее смертельный боекомплект.

Сергей Никитин сидел в десанте рядом с дембелями, которые то и дело затягивались какой то вонючей травкой, пуская тяжелый, густой дым, забивающийся Сергею в нос и глаза. В БМП душно, как в парной (люки открывать не разрешали на протяжении всего марша), а тут еще эти двое с удовлетворением пускают дым тебе прямо в лицо! Постепенно Никитин почувствовал легкое головокружение и какое-то странное чувство расслабленности, словно неведомая сила, плавным движением своих невидимых рук, сняла всю дневную его усталость. «Что за черт? — подумал Сергей,- наверное  наркотик курят, бляха-муха…» И что удивительно, ведь рядом, в башне сидит офицер – лейтенант, — и хоть бы что! Только изредка поглядывает на него, Сергея, ухмыляясь своими маленькими губками, над которыми еле заметно проступает темная, редкая щетина. «Сам поди наркота», — думал рядовой Никитин, крепко уцепившись за деревянную лавку, что бы не ударится головой о железную стойку десанта — пошла ухабистая дорога.

Мытарства молодого бойца оборвала команда жидкоусого лейтенанта, —  Стоп машины!

Водитель-механик коробочки (так называли солдаты между собой БМП) Олег Яловец, однопризывник Сергея, с украинского города Черкассы, плавно нажал на тормоза и тяжелая, запыленная боевая машина пехоты, медленно остановилась. «Ну, поди приехали» — подумал Сергей и хотел было уже подняться со своего проклятого места, как вдруг почувствовал сильный удар в броню, как раз в том месте, где находился задний люк для высадки десанта. Не удержав равновесие, Никитин грузно падает на опешившего дембеля, при этом попадая своей бритой головой ему в переносицу. Секунда – и уже «молодой» на себе ощущает тяжелый кулак «дедушки Советской Армии», профессионально влепивший Сергею левое ухо.  Весь десант спешно выскакивает наружу, выяснять причину случившегося. Первое, что пришло в голову Никитину, когда потирая больное ухо он выкарабкивался из душного БМП, была одна отчаянная мысль: «Подбили, суки… Из гранатомета влупили!»

Кое-как выбравшись и оглядевшись вокруг, Сергей вскоре понял причину свалившего его с ног мощного удара в люк бронемашины. Дело в том, что следовавшая чуть позади БМП, по общей команде «Стоп!» не остановилась, продолжая ехать вперед, так, как водитель «коробочки», — тоже молодой боец, впервые ступивший на обожженные белым солнцем, пыльные дороги Афгана, — сам того не замечая, заснул на ходу. Точнее отключился, вырубился, — или какие там еще можно найти слова, передающие состояние восемнадцатилетнего пацана, который вот уже более суток не смыкал глаз, сидя за штурвалом своей машины и слушая понукания «дедов» да их едкие, обидные словечки.

Еще там, в Союзе, в городе Термез, где формировали свежий полк для отправки в Афганистан, старослужащие открыто показывали свое превосходство над неопытными, только что с «гражданки» «салагами» — молодыми солдатами . Молодые делали все: выполняли унизительную работу, стирая «дедушкам» белье; подшивая им подворотнички; отдавали масло и сахар со своего спецпитания. Да мало ли каких унижений человеческого достоинства в нашей «доблестной, непобедимой и легендарной» армии увидел Серега за несколько месяцев, проведенных в Термезе. Но все-таки в сердце теплилась надежда, что там, в Афгане, где жизнь ходит взявшись за руки со смертью; где тебя могут в любой момент свалить на землю то ли автоматная очередь, то ли осколки снарядов и противопехотных мин; где дружба должна цениться гораздо выше всяких праздных слов, — там, в Афгане, нет и не должно быть дедовщины и всякого унижения человеческого достоинства других.

Как ты ошибся, Серега! Ведь пройдет совсем немного времени и ты сам будешь свидетелем того, как на боевые выходы старослужащие посылают «молодого», неопытного, необученного и не привыкшего к условиям местности, — хотя должны идти вместе, всячески поддерживать парня и если нужно, грудью закрыть «салагу» от душманской пули. Но увы… «Дедам» нужно домой, — они свое отпахали и лишний раз лезть под пули ни у кого нет желания.

Ты будешь видеть, как после таких боевых выходов несли окровавленные, бездыханные тела твоих сослуживцев, — одно призывников, -подорвавшихся на мине или напоровшихся на засаду «духов».  Ты будешь свидетелем заболевания дистрофией в горах, в основном «молодых», — изможденных, не похожих на нормальных людей солдат, несущих на себе и свой, и «дедушкин» боекомплект…

Но это все будет потом… А пока, спрыгнув с БМП на землю, Сергей наблюдал, как приводили в чувство белокурого, худощавого водителя-механика врезавшейся в них боевой машины пехоты. Больше всего усердствовал смуглый, коренастый сержант, сопровождая волю своих громадных кулаков, отборной русской бранью. Белокурый то и дело поднимал руки, стараясь хоть немного защитить лицо и грудь от этих страшных, молниеносных атак сержанта.

— Паскуда!, — орал смуглый бычьим голосом, посылая удары в незащищенные места водителя, — педераст гребаный! Ты что не видел куда едешь? Спички вставляй в свои глаза, что б не закрывались! Придет время, сами закроются навечно, сука!…

Это было ужасно слышать, тем более видеть, как в общем то ни за что, ни про что свой избивал своего, — пусть «салагу», но все таки своего, русского парня!  Сергей почувствовал острую ненависть к этому жестокому чернявому сержанту, усердно работающего руками и языком.  «Сам ты паскуда», — думал Никитин, — «сам сука вонючая! Ведь этот белокурый пацан за тебя же, падлу, не смыкая глаз вел «коробочку» более суток. А ты отлеживался в десанте, отдыхал, — ты же «дедушка», «дембель», ты свое «отпахал», теперь пусть «молодые» пашут!»

С соседних БМП начали подходить солдаты и офицеры. Какой то майор ринулся к сержанту, сильно оттолкнул его от своей жертвы и о чем то быстро, гневно заговорил, манипулируя руками прямо возле лица чернявого.

Тут только Сергей заметил, что начала выплескиваться из разбитого бака солярка, которая струйками текла на пол машины, заполняя воздух специфическим запахом горючего. Рядом стоял жидкоусый лейтенант, поставив ногу на гусеницу «коробочки» и, как тогда, в десанте, ухмылялся своими маленькими губками.  Оказывается он всю бойню стоял здесь и смотрел!  Спокойно смотрел, как избивают солдата, — его же, может быть подчиненного, — и ничего не сказал, не остановил разбушевавшегося сержанта! А мог бы! Власть ведь имеет!

Никитин сплюнул себе под ноги и впервые огляделся вокруг себя – «Куда же нас занесло?»  У проходившего мимо солдата с боевой медалью «За отвагу» спросил, где находимся.

—  Баграм, дружище, — весело сказал солдат и хлопнув слегка по плечу стриженного новоявленного бойца, добавил, —

—   Будем служить!

 

                                                       Глава 2

                                                        «А теперь иду к Пославшему Меня,

                                                          И никто из Вас не спрашивает                                                                    Меня: Куда идешь?»

                                                           ( Евангелие от Иоанна)

 

Местность, где остановилась колонна бронемашин с молодым пополнением, представляла собой огромную пустыню, сплошь устланную консервными банками, которые необычно серебрились и сверкали на фоне заходящего за снежные вершины Афганских гор солнца.

Внимательно приглядевшись, за блеском этой консервной жести, можно было различить валявшиеся тут и там старые армейские котелки; побитые фляги; стреляные гильзы разных сортов; обрывки бумаги; клочья какого то ненужного солдатского тряпья.  Все это походило, с первого взгляда, на обширную городскую свалку, где так часто любит «хозяйничать» шаловливая, вихрастая ребятня.

Сергей вспомнил, как когда то давно, в детстве, играя с другом на продымленной, вонючей угаром свалке своего родного города, нашел старый, весь покрытый ржавчиной, без магазина и части ствола немецкий автомат («Шмайсер», как потом ему объяснили старшие ребята) времен Второй Мировой Войны, и не менее ржавую, с огромной дырой на затылке, рогатую каску войск Вермахта.  Теперь, играя в «войнушку» Сережка, — в каске и с автоматом наперевес, — слыл «самым главным фашистом» и у него даже был личный бункер, — заброшенный кирпичный сарай, — при входе в который маленький ушастый «фюрер» настоятельно требовал у входящих «аусвайс», — жестяные бутылочные крышечки…

—   Увы, мы здесь не первые, — услышал Никитин за спиной чей то тихий голос. Обернувшись, увидел низенького веснушчатого паренька с большими серыми глазами и слегка вьющемся волосами, который широко улыбался, обнажая белые, как молоко, зубы.

—   Володя Старовойтов, из Дубны, — представился веснушчатый, протягивая Сергею маленькую жилистую руку, —  Это под Москвой, знаешь?

—   Угу, — промычал Никитин, — осматривая нового знакомого, так внезапно оборвавшего его детские воспоминания, — Сергей… Никитин, из Никополя, — словно нарочно, выделяя каждое слово, произнес он, подав солдату раскрытую влажную ладонь.

Весь вечер шла разгрузка машин: доставали многоместные, вылинявшие на солнце армейские палатки, — и тут же, не мешкая, устанавливали их, образуя тем самым большой палаточный городок; снимали с БМП боекомплекты, РДВ и всякую житейскую мелочь, столь необходимую солдату в полевых  условиях. Весь мусор сгребли в одну кучу, недалеко от палаточного городка. Куча оказалась внушительных размеров и походила на крепость, стенами которой служили бесчисленное множество консервных банок.  « За этой стеной – как за Китайской стеной», — шутили ребята, старательно орудуя лопатами.

Сергей заметил, что пашут одни «салаги», — «дедушки» и «дембеля» либо сидят кучкой в стороне, покуривая «Чарс», — дешевый афганский наркотик, — либо бродят между работающими «молодыми», отвешивая кому подзатыльник, кому «саечку», — указывая, что и как делать.

Ночь пришла быстро, окутав палаточный городок своей звездной шалью. То тут, то там, по темному, безоблачному небу, пролетали яркие астероиды, на доли секунды оставляя за собой широкий, светящийся хвост. Некоторые из них исчезали сразу же после появления, другие же, проделав длинный путь по наклонной, растворялись за темными очертаниями гор. Это было великолепное зрелище!

Никитин стоял, прижав к груди свой старенький АКМ, — доставшийся ему в наследство от ушедших на «гражданку» дембелей, — наблюдая с любопытством и каким то непонятным трепетом души ночное звездное представление. «Какая красота», — подумал Сергей, провожая взглядом очередную падающую звезду на ночном темно – синем небосклоне, -«тут не воевать надо, а романы фантастические писать, или стихи про любовь, — этакую большую, многострадальную, но обязательно счастливую…»

Внезапно на ум пришли слова Наташки, сказанные в последний день его гражданской жизни, когда обнявшись друг с другом, словно пытаясь слиться воедино и раствориться в ночной темноте городского парка, они тихонько сидели на дальней скамейке, и было лишь слышно, как синхронно бьются их молодые, влюбленные сердца.

—    Сережка, милый, — еле слышно, почти шепотом, говорила Наташа, плотнее прижимаясь к широкой юношеской груди, — Я тебя ждать буду, честное слово! Ты у меня один такой, — красивый, добрый… А вернешься домой, то сразу же поженимся; у нас будет много-много детишек, — ты же ведь любишь детей, правда?»

Но вместо ответа Сергей еще крепче прижал к себе Наташку и нежно поцеловал ее в губы.  «Наташка, солнышко мое, я конечно люблю детей и тебя люблю тоже, и у нас обязательно будут дети: мальчики, девочки, — все равно, лишь бы у нас с тобой! Два года пролетят быстро —  не успеешь оглянуться, — и потом уже нас ничто на земле, никакая, пусть даже сверхъестественная сила, не сможет оторвать друг от друга!»

Они познакомились в автобусе, совершавшем пригородный рейс Никополь – Марганец. Он стоял, ухватившись обеими руками за поручни, не сводя глаз с молоденькой, симпатичной девушки – кондуктора, которая спешно раздавая пассажирам билеты, бросая взамен в свою потертую коричневую сумочку звонкие монетки, — изредка поглядывала на вылупившегося в нее глаза темненького паренька с небольшим, еле заметным шрамом на переносице.

—   А Вы почему не платите за проезд?, — вдруг в упор обратилась к нему девушка – кондуктор.

Да, действительно, вот уже десять минут, как автобус отправился, а Он еще даже не купил билет. Засмотрелся на чернобровую, с длинными русыми волосами и как алый мак сочными, слегка подкрашенными губами девушку с кондукторской сумкой через плечо. «Черт, где же кошелек?»,- лихорадочно думал Он, тщетно выворачивая карманы своих новеньких «джинсов», — кошелек исчез бесследно. – Может оставил дома, а может и выпал по дороге, кто знает?…»

Она с любопытством наблюдала за манипуляциями темноволосого паренька и, когда тот, медленно поднял на нее полные страдания и душевной муки глаза, — прыснула от смеха, не обращая внимания на недоуменные лица пассажиров. Он засмеялся тоже. Они смотрели друг на друга и смеялись, словно находились одни, и не было ни этого автобуса, ни пассажиров с тусклыми, каменными лицами, ни стремительно проносившихся за окнами городских строений. Где то впереди салона кто то хихикнул, потом еще и еще… Каменные лица пассажиров понемногу стали расплываться и вскоре весь автобус разразился долгим, заразительным смехом.  Так познакомились Он и Она… Сергей и Наташа…

Сергей невольно улыбнулся. Теплые воспоминания на какое то время вытеснили всю его злость и обиду на чернявого коренастого сержанта, избивавшего худенького водителя – механика, а теперь и его, Серегу, заставившего вместо себя нести это чертово ночное дежурство возле заваленного камнями и досками кириза.

Сержанта звали Эдуардом, а фамилия Кабанов очень кстати подходила под его сытую красную рожу с маленькими злыми глазками. В палатке их койки оказались рядом, точнее одна над другой. Сергею, как «салаге» предоставлялось место на верхнем ярусе. Внизу лежали «деды» и «дембеля». Палатка была довольно обширная и вмещала в себя десять двухъярусных кроватей, не считая две кровати без яруса для старшины роты и командира взвода.

Прозвучавшая долгожданная команда «Отбой» в одно мгновение свалила с ног уставший от изнурительного рабочего дня мотопехотный полк. «Молодые» еле забирались на вторые этажи, для скорости получая хороший пинок старослужащего в «место не столь отдаленное от спины». Никитин также почувствовал на себе тяжелый удар Кабанова и в мгновение ока оказался под потолком на своем втором ярусе.  Не прошло и десяти минут, как палатка погрузилась в глубокий, всемогущий «мистер Сон»…

Но долго спать Никитину не пришлось. Он проснулся от сильной тряски. Чья то огромная волосатая рука безжалостно трясла его за плечо, словно старалась во что бы то ни стало скинуть на пол сонного, измученного солдата. Открыв глаза, Сергей увидел перед собой свиную харю сержанта, который в данный момент должен был находиться в наряде, — как, в общем и все остальные старослужащие,- предоставляя, по приказу командиров, отдых еще не оперившимся «салажатам». Никитин буркнул что-то невнятное и повернулся на другой бок, тем самым вызвав бешеную ярость у Кабанова. В то же мгновение, еще толком не соображая, что произошло, Сергей очутился на земляном полу палатки.

—  Одевайся, — коротко бросил сержант и швырнул солдату лежащее на тумбочке обмундирование.

Солдат хотел было что-то возразить наглому «дембелю», но тот с такой силой сжал ему ключицу, что разом пропала всякая охота перечить. Молча одевшись, взяв автомат, Сергей медленно побрел к указанному Кабановым месту дежурства.

На следующий день полк начал заниматься благоустройством территории – палаточного городка, который на утро, в первых бликах солнца, казался  неотъемлемой частью местного пейзажа. Работы было много (ведь за вчерашний вечер успели убрать лишь мусор, да поставить полевые палатки), но это не мешало, по ходу дела, заводить новые знакомства, искать земляков, демонстрировать друг другу, кто на что горазд, — в общем понемногу осваиваться на новом, незнакомом месте и в новом, большом коллективе.

Сергей познакомился с двумя братьями Бугаевыми – Сашкой и Колькой, одного призыва, с далекого сибирского города Томска.  Он немного  завидовал этим сильным, мускулистым парням, занимавшихся на «гражданке» борьбой «Самбо». Братья держались всегда вместе и могли дать должный отпор зазнавшемуся «деду», а то и целой группе «дедов» и «дембелей», которые не прочь были бы унизить их человеческое достоинство. .  Так было раз в Термезе, когда один «дембель» приказал новеньким, только что приехавшим с молодым пополнением, солдатам, к утру почистить ему сапоги; постирать его грязное белье; подшить белый подворотничок на гимнастерку; погладить ее и в добавок ко всему натереть до блеска пастой «Гоя» пуговицы на кителе и пряжку на ремне. Понятное дело, братья отказались выполнять этот, не входящий ни в какие рамки человеческих отношений, приказ наглого «дембеля», за что им устроили «темную» после отбоя. Но нарвались не на тех, кого можно запросто избить, растоптать, вымазать в «параше»; кому можно без зазрения совести помочиться в рот или затушить на лбу сигарету, как довольно часто делают с «неугодными», ослушавшимися приказов «дедушек Советской Армии» молодыми солдатами, не имеющими ни силы воли, ни элементарного чувства достоинства к самим себе. Зачастую такие солдаты, физически хилые, трусливые, замкнутые в себе и становятся объектом издевательств и насмешек старослужащих, а то и своих же одно призывников, даже некоторых офицеров.

Сергей как-то, еще на гражданке, слышал от пришедшего с армии знакомого, что один прапорщик – гомосексуалист, удовлетворял свои потребности в каптерке с молодым солдатом, который, будучи по своей натуре боязливым и мнительным, попал под влияние педераста, — и вырваться уже не мог, т.к. любое проявление нежелания идти в осатаневшую каптерку пресекалось зверскими избиениями или самого прапорщика, или подосланных им «шестерок». В конце концов парень повесился ночью в умывальнике, находясь в наряде дневальным по роте…

Нет, не на таких нарвались «деды», пытаясь расправиться с братьями Бугаевыми.  Итог: у двух «дедушек» перелом ключицы; у одного вывернута ступня; остальные отделались внушительными синяками и ссадинами, — отнюдь не украшающими их «мужественные лица». Все… Больше к братьям старослужащие не обращались за помощью, а тот, наглый «дембель», приказавший «пошестерить» и вовсе затих, словно и нет его в расположении.

Бугаевы быстро завоевали симпатии окружающих и Сергей, понятно, был доволен своими новыми знакомыми.

Миша Пеньковский, — шебутной, темноглазый весельчак, к тому же превосходно играющий на гитаре, где-то раздобытой в соседнем пустующем кишлаке, — сразу стал «своим парнем», душой коллектива. Он знал много разных песен, в том числе армейских, что послужило пристальным вниманием к нему со стороны «дембелей» и теперь в его прямые обязанности входило убаюкивать на сон грядущий «дедушек» Советской Армии. Впоследствии, Никитин знал наизусть почти все его песни, которые негромко, сонным голосом, перебирая задубевшими пальцами уже ненавистные струны гитары, исполнял Пеньковский, сидя на койке какого то «дембеля», который растянувшись, сладко посапывал под звуки аккордов. Во мраке палатки почти каждый вечер, после отбоя, Мишутка Соловей, — как шутливо называли его сослуживцы, — тянул протяжным скрипучим голосом:

—  Мы сегодня до зари встанем, на зарядку побежим строем,

Нас уже и так осталось мало, вот, сегодня, не поднялись трое…

Бьют дождинки по груди впалой, а начальству все равно мало…

А на окнах не решетки, а рамы, все равно я, как в тюрьме, мама.

—     А в столовой еда пахнет хлоркою,

Кто то в бане примерз у стены,

Просыпаемся мы, — и грохочет над полночью,-

—  Рота подъем!, — дикий голос жлоба старшены…

—   Я сегодня до зари встану, посмотрю на старшину, лягу…

Что-то с сердцем у меня стало, впереди еще подъем, мама…

Обещает быть весна ранней, только я не доживу, знаю,

Нас уже и так осталось мало, да и те, поди, помрут к маю…

Кстати сказать, Пеньковский не ограничивался старыми, уже будучи популярными в армейской среде, песнями (хотя знал их очень много, еще с «гражданки»), которые настойчиво требовали исполнить «деды», иногда в наркотическом дурмане подпевая гитаристу заплетающимися языками. Нет. Он пел песни и собственного сочинения, никому ранее не известные.

Вообще-то Мишка был талантливым парнем не только в музыке, но и в поэзии. Он сочинял прекрасные стихи про любовь, верность и дружбу; про Афган со всеми его ужасами бытия; про далекую Родину и голубоглазую сельскую девчонку, которая ждет своего возлюбленного солдата домой. Он никогда не расставался с тетрадкой в зеленой, потертой обложке, куда заносил своим размашистым почерком новые поэтические мысли. Даже идя на боевые выходы, Мишка брал ее с собой и, если позволяло время и приходило вдохновение, писал незамысловатые по содержанию, но доходящие до самого сердца каждого солдата, стихи. Естественно, закончив очередное сочинение, Пеньковский тут же брал гитару и подбирал к стихам музыку. Потом новую песню оценивали и обсуждали «дедушки», которым Мишутка, без явного удовольствия, до полуночи, давал «эстрадный концерт».

 

                                       Глава 3

                                       «Или, как может кто войти в дом сильного

И расхитить вещи его, если прежде

                                          Не свяжет сильного? И тогда расхитит

                                          Дом его»

                                          ( Евангелие от Матфея )  

 

За несколько дней, пока благоустраивали городок, Сергей ближе познакомился со многими солдатами своей недавно сформированной роты: «молодыми», «черпаками», «дедами»… В кругу его знакомых оказались ребята разных национальностей и даже в палатке, где жили взводом, можно было насчитать чуть ли не все пятнадцать братских республик нашей огромной страны под названием СССР.

Братья Бугаевы и Мишутка «Соловей» попали вместе с Никитиным в один взвод, которым командовал лейтенант с немецкой фамилией Шнайдер. Тот самый, жидкоусый офицер, как окрестил его Сергей при первой встрече в десанте БМП. Лейтенант сразу же не понравился Сергею; а тут, в лагере, находясь в подчинении у него вот уже несколько дней, совсем невзлюбил жидкоусого. Дело в том, что лейтенант всячески поддерживал «дембелей» на счет «воспитания» молодых солдат и иногда с издевкой говаривал: «Плох тот «салага», который не испытывал за службу кулака «деда». Он никогда не ночевал в палатке, — всегда уходил отдыхать в «модуль», — предоставляя «дембелям» полную свободу в занятиях «вечерней гимнастикой» с «молодыми».  Старшине роты – прапорщику Петренко, — было абсолютно все равно, есть ли дедовщина среди личного состава, или нет. Главное – что бы «шестерки» вовремя доставали наркотик, а там, — хоть потоп! Иногда в порыве наркотической злобы, он лично избивал одного из своих «шестерок» за мнимую недоставку зелья, иди за неудачный обмен стрелянных гильз от снарядов на «афгани» у местного населения. Кстати, обмен гильзами на афганские деньги – довольно частое явление, встречающееся повсеместно, где стоят советские воинские части. За вырученные от обмена «афгани», солдаты покупают в дуканах сигареты, конфеты, шмотки разные импортные, подарки для дома. Но в пустующих кишлаках, оставленных душманами, дуканы, с их изобилием товара, могут оказаться заминированными, — и смерть тем ребятам, кто позарится на их разноцветные витрины.

Никитин, изнемогая от жары, доходящей до пятидесятиградусной отметки, обливаясь потом, сооружал СПС, как внезапно его окликнул Альгис Муляускас, — латыш – «черпак» из одного взвода, по кличке «Муля». Толстая, розовая физиономия «Мули» выражала какую – то зловещую иронию, а весь вид латыша показывал, что он пришел сообщить Сергею важную новость. Жестом указав Никитину следовать за ним, «Муля» зашел за палатку. Когда взгляды двух солдат встретились, Альгис, положив руку на плечо собеседника, негромко, язвительно начал:

—      Значит так, Серега… Совет старейшин нашего взвода решил взять шефство над вами, «салагами», закрепив каждого за определенными «дембелями». Мне поручили сообщить , что ты закреплен за сержантом Кабановым, как земля за колхозом. Так, что теперь Эдичка – твой непосредственный «шеф». Только он может решать – казнить тебя или миловать. Ты знаешь, Сережка, это даже лучше, — больше ни один старослужащий не в праве тебе что-то приказывать делать, — ты подчиняешься только  Кабанову. Ну а у остальных «дедов»,  как ты, надеюсь, понял, будут свои «подшефные».  И еще…, — «Муля» на секунду замолчал, потом тихонько, уже совсем другим тоном, добавил, — С Кабановым лучше живи мирно, не вы…ся, иначе он тебе житья не даст. Я знаю его давно, — еще с Союза.  Будучи «дедом», он загонял одного «молодого», в общем хорошего парня, что-то  сказавшему поперек него…Так вот, это «молодой» застрелился в караульном помещении, будучи дневальным по роте…

Весь оставшийся день Никитин провел со странным неприятным трепетом в душе, — то ли от слов Муляускаса, то ли от чувства собственного бессилия.  Быть «шестеркой», ох, как не хотелось, но и постоянно получать по роже от старослужащих тоже было мало приятного.  Все же Сергей решил довериться судьбе и приготовился после отбоя предстать пред ясные очи своего нового «шефа».

После полного благоустройства военного городка, хозяйственная жизнь полка сменилась нелегкой армейской службой. Начались тактические занятия, цель которых – научится правильно и быстро ориентироваться на местности; уметь вести боевые действия в кишлаках: выстраиваться «цепочкой», проходить улицы, дувалы, наводить «кипишь» в домах, где, якобы, засели вооруженные душманы. На операции ходили в близлежащие полуразрушенные кишлаки, покинутые местным населением. В некоторых из них все же оставались люди: немощные, высушенные старики – бабаи, которым было уже все равно, где дожидаться приглашения Аллаха в свою небесную обитель. Они отрешенно смотрели выцвевшими пустыми глазами на бравых солдат в советской военной форме, которые с воплями, улюлюканьем и победоносными криками вламывались в глиняные, рябые от автоматных выбоин дома, и начинали производить «шмон».  Офицеры приказывали искать припрятанное душманами оружие, но так, как солдаты были не слишком подчиненные приказам командиров, они «шмонали» все. Брали яйца, орехи, конфеты, сахар, мыло, зубные пасты, лезвия для бритв, — в общем все, что осталось от бывших жителей кишлака, так необходимого солдатам, а тем более тем, кому вот – вот предстоит демобилизация домой.

Никитин, под четким руководством Кабанова, вламывался в дома и выносил оттуда «дембелю» подарки. Сам Эдичка в дома не заходил, — боялся, а вдруг заминирован порог, двери или что-нибудь еще. Чего доброго можно к концу службы подорваться к чертям собачьим на мине – ловушке! А ведь такое часто бывало. Например, заходят солдаты в какой-нибудь пустой кишлак, открывают дверь дома, — и мгновенно срабатывает взрывной механизм. Мина – ловушка хладнокровно ложит за мертво несколько наших ребят.

В одном доме, к которому подошли Сергей с Кабановым, двери были на замке. Двухэтажное, шикарное глиняное сооружение указывало, что некогда здесь жила зажиточная семья. Огромный виноградник, свесившийся с дувала, создавал приятную теневую прохладу. Небольшие, сарайного типа постройки, свидетельствовали о наличии у бывших хозяев скота. Естественно, сейчас они были пусты и только легкий ветерок играл с открытыми деревянными калитками.

—      А ну заскакивай туда и смотри, что там есть, — негромко говорит Кабанов, толкая прикладом автомата Никитина вперед.

Со страхом в сердце, Сергей поплелся к двери, боясь ежесекундно подорваться на мине-ловушке. «Сам, гад, не идет,- боится, — думал Никитин, -«молодого» посылает…  Ну конечно, своя рубашка ближе к телу. Тем более, что ему скоро домой, что ему лезть на рожон?.. Да ну все к дьяволу!…

Сбив прикладом увесистый железный замок, Никитин ногой открыл дверь, вбежал внутрь помещения и начал стрелять с автомата в разные стороны, как учили офицеры на занятиях. Все глушит…С потолка сыпется глина, стоит серый, пылевой туман…  Заскочивши без остановки на второй этаж, увидел разбросанные по комнате женские платья, подушки, книги, импортное мыло и всякую мелочь, в спешке оставленную сбежавшими хозяевами. Видимо это была женская половина в доме. Из-под одной подушки выглядывал новенький транзистор, поблескивая черной лакированной панелью. Сергей включил его, — работает, — даже не осознавая, что транзистор мог быть заминирован.

Сложив свои «трофеи» в вещмешок, Сергей, теперь уже неторопливо спускается вниз, во двор, к ожидающему его сержанту. Там начинается другой «шмон», — Кабанов обыскивает «молодого», шаря своими огромными волосатыми ручищами под его, пропитанной потом и пылью, ХБ; залазит в вещмешок и тут же извлекает из него новенький импортный транзистор. Радости «дембеля» нет предела! Он дружески подмигивает и хлопает Никитина по плечу, — молодец, мол, теперь будет с чем ехать домой!

Забрав у солдата, вдобавок, мыло, лезвия, цветное махровое полотенце, Эдик «великодушно» оставил в Сергеевом вещмешке несколько горстей орехов, конфеты и небольшую книжечку «Корана», которую Сергей нашел все в той же женской половине дома. Оглядевшись вокруг, ребята увидели, что остались одни, — рота ушла далеко вперед, даже не вспомнив об отставших солдатах. Нужно было не мешкая догонять своих. У сидящих возле дувала стариков-бабаев в чалмах, Эдичка спросил, куда пошли наши «шурави», но вместо ответа бабаи показывают на дорогу, ведущую из кишлака, на которой то тут, то там лежат убитые, (точнее расстрелянные, из автоматов, пулеметов, винтовок…) петухи, куры, собаки… В общем, направление движения роты ясно указывали неприглядные деяния наших «доблестных» воинов.

Когда догнали своих, собрались на лужайке, возле небольшой речушки, в которой была до того вкусная студеная вода, что не хотелось отрываться от ее живительной влаги. Каждый делится впечатлениями о проведенном «шмоне» в кишлаке. Кто конфетами угощает, кто яйцами, кто орехами. У некоторых добычи – по целому ведру или мешку! У всех царит веселое настроение, — «пошерстили» немного «духов»! Знай наших! Слышатся шутки, смех, пошленькие анекдоты… Мишутка Соловей, правда без гитары, но все равно очень здорово затянул популярную песенку про ДШК, услышанную от какого то «деда»:

—     Ну-ка мне, солдат, скажи, по уставу доложи

«Что на свете всех сильнее, тяжелее и мощнее…

Бьет подальше, чем ПК?

—  Дегтяревский ДШК! Он на свете всех сильнее, тяжелее и мощнее…

Бьет подальше, чем ПК. В общем чудо ДШК!

Он огнем смертельным строчит, он для «духов» просто крах…

Если где-то скрылся враг,

Если пара «цинков» есть,

То в горах – ни встать, ни сесть!

Как полюбишь ДШК, — станешь хуже ишака…

Лучше уж любить гражданку, сигареты, пиво, пьянку…

Лучше уж спокойно спать, да свою любовь ласкать!…

Бойцы ( так, как стихи знали почти все), подхватывают песню и вскоре вся лужайка представляет собой многоликий, разноголосый хор…

Вечером офицеры предупредили, что особый отдел будет всех «шмонать» и тем, кто что-то взял в домах афганцев, не поздоровится. Некоторые ребята попрятали подальше более-менее ценные вещи; иные же все выбросили, боясь проверки. Но «шмона» со стороны особого отдела не было.

Понемногу тактические занятия, с их однообразием, начинали надоедать и в полку стали поговаривать о настоящих боевых действиях против «душманов». Молодым, полным энергии ребятам, хотелось повоевать, а не просто поиграть в «войнушку», — как невесело шутили солдаты.

И война, ужасная, кровопролитная, ненавистная  впоследствии каждому солдату и офицеру, война, — не заставила себя долго ждать…

                                                    

                                                       Глава 4

 

                                                              «И вышел другой конь, рыжий;

                                                                 И сидящему на нем

                                                                 Дано взять мир с земли,

                                                                 И чтобы убивали друг друга;

                                                                 И дан ему большой меч»

                                                                (Откровение Святого Иоанна)  

 

Теплое афганское утро не предвещало никакой беды, хотя здесь ожидать ее можно было постоянно и внезапно со всех четырех сторон света. Солдаты чистили оружие, комплектовали боеприпасы, занимались укреплением оборонительных сооружений. «Молодые», помимо своей основной работы, выполняли еще и унизительные поручения «дедов» и «дембелей», ставшие неотъемлемой частью всей армейской службы. Сергей сидел возле палатки и не спеша зашивал рваную дыру в потертых брюках «ХБ» своего «шефа». Рядом стояла новенькая, но пока не чищенная ( т.к. Кабан сунул свои бесовы штаны) СВД, недавно выданная Никитину командиром роты – капитаном Прониным. Неподалеку на высоком деревянном табурете восседал Пеньковский, в перерыве между чисткой своего АКМ записывая в зеленую тетрадку новые стихотворные мысли. Закончив швейную работу, Сергей встал и разминая затекшие ноги, сделал несколько легких приседаний. Потом подошел к Мишутке и заглянул через его плечо. Каллиграфическим, размашистым почерком солдата, рождалась в тетрадке очередная песня про Афган:

—   Вспомним, друг, с тобой Афганистан

Нашей жизни тоненькую нить

И комбата, что погиб от ран,

Говоря: «Ребята, будем жить!»

Белое небо, белое солнце,

Белые скалы, белый песок,

Алые пятна на гимнастерке,

Алые пятна – и белый песок…

Не могу забыть я бой у скал

Автоматный треск в кромешной мгле

Миною подорванный «Урал»

И тела мальчишек на песке…

Сейчас Пеньковский сидел над третьим куплетом и по его ужасно сосредоточенному, со вздувшимися на лбу венами, красному лицу было видно, что последний куплет дается ему очень тяжело. Внезапно из палатки выскочил не на шутку взволнованный связист Володя Старовойтов и увидавши поблизости двух солдат, закричал срывающимся от волнения голосом:

—    Где командир?

—    Не знаем, а что случилось?, — Сергей и Мишутка встрепенулись и по телу у каждого пробежала легкая дрожь, как предчувствие чего-то страшного.

—    Наших «духи» обстреливают. Запросили по рации помощь. Уже подбили с гранатометов «ЗиЛ» с царандойцами, а там еще наша «коробочка» с ребятами… В разведку поехали, а тут эти гады в кишлаке засели… Ну ладно, я побежал, нет времени, хлопцы гибнут!

С этими словами Старовойтов рванул вперед искать хоть какого – ни будь командира.

Не прошло и десяти минут, как вся рота уже катила на БМП на помощь попавшим в засаду «духов» товарищам. Ехали молча. У всех солдат были серьезные, словно высеченные из гранита лица, — каждый понимал опасность создавшегося положения. Рядом с Никитиным сидел один из братьев Бугаевых – Сашка, — бледный, как полотно, с немигающими, уставленными в пол глазами. Еще бы! На той «коробочке», которую в этот момент может быть обстреливают душманы, находится его родной брат Колька, – водитель-механик.  Сергей понимал состояние солдата и поэтому молчал, лишь только крепче сжал жилистую руку Александра повыше кисти, — «Не переживай, друг, может все еще обойдется…»

Очень, очень хотелось Сергею чтобы все обошлось, чтобы не было этих предсмертных стонов тяжело раненных солдат; чтобы не видеть темно-бурые лужи крови и растерзанные снарядами безжизненные человеческие тела; чтобы не слышать лопания горящего железа и разлетающиеся на мелкие куски от взрывов обломки техники… Но у войны нет сердца. Она беспощадно уничтожает всех, кто ступил на ее опасную тропу, превращая жен во вдов; детей в сирот; делая безвременно посидевшими матерей…

Будь ты, война, проклята во веки веков!!!

* * *

—  Стоп! Приехали!

Бронемашины резко остановились, создавая вокруг себя огромные клубы дыма и пыли, и из «десанта» спешно начали выпрыгивать бойцы, боязливо озираясь по сторонам, — не подстерегают ли их затаившиеся где-нибудь вооруженные «до зубов» душманы.

Никитин немного замешкался возле открытого люка «десанта», но получил хлесткий удар под зад тяжелым сапогом Кабана, — пулей вылетел наружу. То, что он увидел, заставило лоб моментально покрыться холодной испариной, а сердце стучать с бешенной скоростью. Во рту, вдруг, стало сухо; к горлу подступила неприятная тошнота. На дороге, ведущей в кишлак, пылали две искареженные снарядами машины: царандойский ЗиЛ и ротная БМП.  Вокруг лежали изрешеченные пулями мертвые тела царандойцев: некоторые были без рук, ног, с оторванными головами. Песок перемешался с кровью и от этого, да еще от невыносимой жары, в воздухе пахло сладковатым запахом разорванной человеческой плоти.  Горящая боевая машина пехоты также не подавала признаков жизни… Неужели все кончилось? Неужели опоздала помощь, в которой так остро нуждались наши товарищи? А может кто-то, все-таки, еще жив? Жив…Жив…Жив…- колотило, словно молотом, в висках у Сергея, когда он с группой солдат, задыхаясь от пыли и пота, бежал к БМП с заводским номером 313.  Одним из первых прыгнул в черное отверстие люка Сашка Бугаев, пытаясь в клубах ядовитого дыма отыскать, может быть, еще живого брата. В стороне солдаты складывали в ряд тела царандойцев и между ними сновали медбратья, выявляя тех, кто еще подавал хоть какие-нибудь признаки жизни. Сюда же положили старшего лейтенанта Флерова- командира третьего взвода, поехавшего на этой злополучной БМП на разведку местности; и оператора-наводчика, — старослужащего сержанта с греческой фамилией Пефти. Первому разрывная пуля попала в рот, вырвав на затылке внушительный кусок черепа вперемешку с мозгами. Второй, будучи до неузнаваемости покрыт ожоговыми волдырями, скончался от огня, или задохнулся в едком ядовитом дыму, не в силах выбраться с охватившей пламенем машины.

Вдруг все, словно по команде, повернулись в одну сторону. Навстречу солдатам шел высокий крепыш Саша Бугаев, неся на руках окровавленного водитель-механика. «Нашел, все таки брата!», — подумал Никитин, — «живого бы…»  Но что это?… Сквозь пыль показалось ребятам, будто Колькино тело стало намного короче и лишь ближе увидали, что у него оторваны обе ноги чуть выше колен. Из ран текла кровь, легкой пульсирующей струйкой стекая по оголенной кости. Осколки, мелкие и большие, впились в тело, а на том месте, где некогда находились глаза, сейчас кусками свисало окровавленное темное мясо. Но все-таки брат еще был жив: иногда слышались приглушенные стоны и хрипы тяжелораненого бойца, исходящие, как казалось, не изо рта, а откуда-то изнутри обезображенного войной тела. Ему перетянули ноги выше отрыва жгутами, чтобы остановить кровь. Но так, как кровь пульсирует и давит на жгут, вызывая, тем самым, нечеловеческую боль, он пытается сам развязывать жгуты и спускать кровь, облегчая этим свои страдания.  Подоспевший ефрейтор-медик колет раненному бойцу «промедол», избавляя от болевого шока. Но лекарство, обычно действующее моментально, не оказывает на Николая должного действия: он плачет, стонет, корчится от боли; снова и снова пытается развязать, или хотя бы ослабить жгуты.

—    Еще давай «промедола»! Коли! Не жалей!, — кричит медику возбужденный до предела Сашка, удерживая непослушные руки брата.

Следует укол за уколом, но шок не проходит, обезболивание не наступает…

—    Что за черт! Дай сюда сумку!

Вынув из нее полиэтиленовую ампулу, Сашка раскручивает головку с иглой и выплескивает жидкость себе на язык. Внезапно лицо его меняется, глаза становятся удивленно-дикими; он оглядывает ребят и заикаясь, не своим голосом произносит, —

—     Вода…Это же вода, братцы…Обыкновенная вода…

Пока все приходили в себя от услышанного, Бугаев в один прыжок оказался возле побледневшего ефрейтора-медика и сваливши его на землю, начал душить.

—      Где «промедол», сука?! Где «промедол», гад!!! Где?! Я убью тебя, козел вонючий, если брат умрет! Слышишь, ты… Убью!…

—      Я не знаю, правда ничего не знаю, — хрипел медик, хватая открытым ртом воздух, — Клянусь!…

Пришедшие в себя солдаты набросились на разъяренного Сашку, оттаскивая его от полуживого ефрейтора. Шутка ли, так и задушить намертво не долго…

Правду говорил ефрейтор… Нет, не мог он знать, одно призывник Никитина, недавно вступивший на афганскую землю, как впрочем и большая часть полка, о всех гнусных преступлениях, творящихся здесь. О том, что «умудренные войной» некоторые медики-подонки, имеющие определенное количество «промедола», или кололись сами, балдея от сильнодействующего наркотика, или продавали его заядлым наркоманам, получая взамен афганские деньги либо чеки. Вместо лекарства наливали в полиэтиленовую ампулу обыкновенную воду и, в случае ранения на боевых операциях, этот поддонок вводил ее пострадавшему бойцу. Естественно, раненному это не помогало. Болевой шок не проходил, обезболивание не наступало и солдат умирал… Дико, нелепо, страшно…

Из многочисленных ампул, с лекарством оказались лишь несколько штук, — в остальных была вода. Правда, у ребят нашлись еще немного ампул «промедола» с индивидуальной медицинской аптечки, которая должна быть у каждого бойца, но которой так часто им не достает.

Пока разбирались с ефрейтором и искали лекарства, совсем забыли за раненного товарища. А Николай, тем временем, перестал стонать. Жгуты были развязаны и лежали рядом с ним в луже вытекшей с ран густой крови. Некогда крепкие борцовские руки безжизненно раскинулись поперек изуродованного тела – словно солдат хотел в последнюю минуту жизни объять это огромное голубое небо. Сергей еще долго, наверное всю жизнь, будет помнить эту страшную сцену: Два Бугаева…Два брата…Мертвый и Живой… Сашка стоит на коленях у изголовья Кольки и громко рыдает. Большие слезы катятся по грязным, вымазанным сажей и кровью щекам, — он их не вытирает. Сжатые кулаки то поднимаются к небу, то бессильно падают на грудь мертвого брата. Все стоят молча, опустив головы. Никто не утешает Сашку, — понимают, — не время.

Да, на всю жизнь запомнит Сергей эти душераздирающие рыдания и срывающийся на крик голос Сашки Бугаева:

—      Брат! Брат!! Брат!!!

Будь ты проклята, война, во веки веков!

 

                    Глава 5

                                                   «Возгремел на небесах Господь,

                                                     И Всевышний дал глас Свой,

                                                     Град и угли огненные,

                                                     Пустил стрелы Свои и рассеял их,

                                                     Множество молний, и рассыпал их»

                                                     ( Псалтырь. Псалом 17 )

 

—         По машинам! Всем приготовиться для огневого удара!, — словно лезвием резанула ушные перепонки команда лейтенанта Шнайдера, исполнявшего в этой операции обязанности командира роты., — Быстрее, быстрее…Заряжайте боезаряд! Да шустрее, вы, черти!

Сергей понял, что прежде, чем рота войдет в кишлак, жидкоусый принял решение обстрелять с бронемашин засевших там душманов, чтобы как можно меньше подвергать опасности личный состав. Но ведь в кишлаке могут находиться ни в чем не повинные женщины, старики, дети… Это что же, всех разом под одну гребенку на тот свет?!  Никитин содрогнулся, представляя себе новые растерзанные жертвы, но приказ командира – закон для подчиненного и его нужно беспрекословно выполнять, — так учили в доблестной Русской Армии. Все же Сергей решил сообщить Шнайдеру о вероятном нахождении в кишлаке мирных жителей, заметив при этом, что расстреливать в упор женщин и детей было бы невероятно жестоко.

—     Жестоко?!, — взорвался жидкоусый лейтенант и в его глазах сверкнула искра злобы, — А ты это видел?, — он указал на сложенные в ряд трупы царандойцев и экипажа БМП, — Это не жестоко, а? И кого ты называешь «мирные жители»? Жен бандитов, которые то и дело ждут момента, чтобы размозжить с «БУР» твою глупую башку; или детей, подсыпающих яд в колодцы с водой перед приближением наших войск ?!…

Шнайдер внезапно замолчал и лишь по его щекам, играющими мускулами скул, было видно, что он находится в сильном эмоциональном возбуждении. Его лоб покрылся испариной и выпуклыми багровыми венами, пульсирующими венозной кровью. Несколько секунд офицер и солдат стояли молча, глядя друг другу в глаза, и когда Шнайдер заговорил снова, голос его стал более спокойный, — видимо лейтенант взял себя в руки.

—      Это война, Никитин…А каждая война по своему жестока. И не время здесь, перед убитыми товарищами, говорить о милосердии. Мы – солдаты, нас учили воевать, а не раздавать сентиментальности…

—       Вы знаете, товарищ лейтенант, — задумчиво произнес Никитин, — мне иногда кажется, что даже местное население не признает нас…Ненавидит… Может эта война чья то нелепая ошибка? Может не стоило вовсе вводить сюда войска, где каждое дерево, каждый камень испытывает к тебе ненависть, где…

—       Хватит!, — резко оборвал откровения солдата жидкоусый, — Много больно знаешь, салага…Не нашего с тобой ума это дело… Есть Партия, есть правительство…Им виднее…Или в «особый отдел» захотел? А ну кру-у-гом! В машину бегом марш! Знаток…

Через минуту БМП нещадно палили по кишлаку и от этого над ним повис серо-коричневый, густой туман. Сергей не слышал предсмертных стонов и пронзительных криков стариков и женщин; не видел разорванные на куски детские тела и склонившихся над ними рыдающих обезумивших матерей, но всем своим телом, до последнего нерва, непредсказуемо остро чувствовал вину перед этими людьми, чья вина заключалась лишь в том, что они родились в этой несчастной, раздираемой войной, стране. Не перед душманами, нет. Они враги. И с ними надо бороться. А чем провинились эти женщины, убаюкивающие на руках своих младенцев; или дети, беззаботно играющие во дворе дома с самодельными тряпочными игрушками? Ужель тем, что являлись женами и детьми врагов?!

Едва стихли последние залпы башенных орудий и немного развеялось от пыли небо над расстрелянным кишлаком, мотострелковая рота ворвалась на еще дымящиеся от взрывов, искалеченные снарядами улицы.

Первое, что бросилось в глаза, был большой серый камень, из-за которого испуганно выглядывали головы женщин и стариков в чалмах. Одна женщина стояла на четвереньках, низко опустив голову, словно молилась Аллаху, прося у него защиты от огненного смерча. Но снаряды не подчиняются Богам… Так и осталась стоять она, сраженная осколками, в мертвой, сгорбленной позе, отдавая Богу свою последнюю дань…

Среди разорванных человеческих тел – парившего кровавого месива, — шли дети и старики: кто протягивал навстречу солдатам обрубки рук, с висячими на одних сухожилиях безжизненными, посиневшими кистями; кто держал на руках обезглавленные, изрытые осколками, тела родственников, не успевших спрятаться от обстрела… Возле полуразрушенного дувала стояла молодая женщина с грудным ребенком, запеленатым в цветастый платок. У женщины не было ноги. Точнее ступни. Вместо нее торчала оголенная почерневшая кость со следами бурых пятен крови. Женщина одной рукой упиралась на забор, другой же прижимала к себе маленькое, родное существо. Она что то кричала и крупные слезы катились по ее некогда красивому молодому лицу. Увидев это, Никитин схватил женщину на руки и в сердцах закричал, обращаясь скорее к себе, нежели к проходившим рядом бойцам:

—    С кем же мы воюем, мужики?!! С кем?!!!

Подбежавший прапорщик Петренко с округленными, пьяными от наркотика глазами, рванул солдата за грудки, — не обращая внимания на плачущую женщину и младенца, — и злобно прошипел Сергею прямо в лицо:

—    Ты шо, урод, панику разводишь! Быстро отдай ее санинструктору и марш прочесывать кишлак! Защитничек х…ев!

Обстрел зенитными орудиями натворил немало беды в кишлаке: тут и там стояли закопченные, полуразрушенные дома, глядящие пустыми глазницами окон на дымящиеся от взрывов снарядов искалеченные улицы; многочисленные виноградники – краса и гордость любого афганского кишлака – теперь, посеревшие от дыма и пыли, были безжалостно раздавлены обвалившимися кусками глиняных стен дувалов; во дворах, в предсмертных судорогах подыхали раненные овцы, собаки, куры… Где-то невдалеке слышались автоматные очереди и глухие хлопки гранатометов, — видимо не все душманы смогли уйти с осажденного кишлака в горы. Никитин бежал рука об руку с Володей Старовойтовым, который нещадно палил с автомата в разные стороны, словно за ним гнались, по меньшей мере, с полдюжины разъяренных «духов». Сергей не стрелял. Да и много ли настреляешь со снайперской винтовки, недавно выданной ему командиром в обмен на автомат. Зато теперь рядовой Никитин назывался звучно и по армейски романтично, — снайпер, — и очень гордился этим.

Возле одного дома, вход которого был завален обвалившейся крышей, ребята нос к носу столкнулись с Кабановым, волочившим за шаровары испуганного пожилого душмана, который мыча что-то непонятное на своем языке, отчаянно хватался руками за землю, оставляя пальцами на ней глубокие борозды.

—     А, салаги…,- произнес сержант, увидев Никитина и Старовойтова, — очень, очень кстати… А ну, держите эту душманскую падлу – один за руки, другой за ноги, да покрепче… Сейчас казнить его будем.

С этими словами Кабан достал штык-нож и резко полосонул им по халату плененного им душмана.

—     Знаете, чем отличается мерин от жеребца? – внезапно спросил Эдик у оторопелых солдат. И тут же сам ответил: — Мерин – это тот же жеребец, только кастрированный. Без яиц, значит. Так вот, с этого «духа» мы сейчас будем делать мерина. Понятно, салаги?

Сержант уже наклонился над жертвой, чтобы привести в исполнение свой страшный приговор, как вдруг во двор дома вбежал запыхавшийся лейтенант Шнайдер, размахивая пистолетом, словно дирижерской палочкой.

—     Кабанов…Никитин…Старовойтов? Что вы тут делаете? – сходу бросил жидкоусый, оглядывая группу солдат. – А это еще кто такой? – он указал взглядом на лежащего в порванном халате, смертельно бледного душмана.

—      Это… Мы это… «Духа» в плен взяли, товарищ лейтенант, — промямлил Кабан, спешно пряча в ножны штык-нож.

—      Молодцы, ребята, — улыбнулся Шнайдер, глядя на поверженного врага. – Старовойтов, займитесь пленным, а вы, сержант, вместе с Никитиным, осмотрите крайние дома. Приказ ясен? Выполняйте! Только будьте осторожны, в домах могут прятаться душманы.

Эдичка шел разгневанный. Еще бы! Ведь ему помешали совершить желанный акт возмездия, от которого и на душе, может быть, полегчало бы. Так иногда бывает у садистов: места себе не находят, маются, теряют сон, аппетит – пока не найдут определенную жертву, над которой можно вдоволь поглумиться и потом, в конце концов подписать ей смертный приговор. Говорят, садизм – это болезнь и ее нужно лечить. Но замученных садистами людей уже не вылечишь никакими лекарствами. Пойдите, спросите у родственников потерпевших, куда нужно отправлять садистов: б больницу или на эшафот? Ответ, думается, будет однозначным.

Дом на окраине кишлака встретил солдат высокими стенами. Он почти не пострадал от бомбежки и от этого был более опасен, чем его собратья в центре. Никитин шел впереди, прижимаясь как можно ближе к дувалу. За ним следовал мрачный Кабанов, держа наперевес автомат с опущенным предохранителем. Вот и ворота. Они, как и ожидалось, заперты. Эдичка громко начал стучать прикладом, создавая вокруг себя такой грохот, что, если бы в доме находились душманы, то подумали бы о начавшемся новом артобстреле русских. Да и сами солдаты могли бы стать прекрасной мишенью для вражеского снайпера.

Через некоторое время ворота открыл дедушка – бабай с глубокими морщинами на старческом лице, но увидавши солдат в советской форме, попытался тут же ее закрыть, быстро, взволнованно повторяя:

—      Душман нис…душман нис…

Но не тут то было! Сержант с силой оттолкнул старика от ворот и когда тот попытался вновь преградить путь в дом, хладнокровно, словно этим занимался всю жизнь, ударил металлическим торцом приклада бабаю в висок. Старик взвизгнул и округлив глаза медленно начал оседать на землю. Изо рта появилась тоненькая струйка крови…

—      Ты что, гад, сделал?! – взорвался Никитин, потрясенный жестокостью сержанта, — Ты же убил его!

—      Заткнись, — прошипел Кабан, — не твое собачье дело. Они нас, мы – их, понял? Он сам виноват, нечего было вставать на пути. А потом, кто его знает, может пульнул бы сзади нам в спины.

—      Так он же безоружный, Эдик, дряхлый дед! Что он нам мог сделать?!

—      Не распускай нюни, сопляк. Лучше пошли, осмотрим дом, — и развернувшись быстро зашагал к приоткрытой входной двери. Внезапно Сергею показалось, будто в пространстве между дверью и стеной промелькнула чья-то легкая тень. Видимо, Кабанов тоже это заметил, так, как настежь открыв ногой дверь начал нещадно палить по комнате. Когда дым немного рассеялся и пыль от глиняных стен улеглась, солдаты зашли внутрь помещения. В углу сидела молодая афганская девушка и с ужасом в глазах смотрела на вошедших в комнату непрошенных гостей. Черные, как смоль волосы ее были распущены, а легкое серое платьице едва-едва скрывало загорелую девичью грудь. С первого взгляда, девушке было лет девятнадцать – двадцать, но внимательно приглядевшись к детскому, остроносому лицу с большими нежными губами, понимаешь, что она еще по сути дела, ребенок. Но удивительней всего было то, что девушка не получила ни одной царапины, тем более ранения, хотя Кабан так дотошно обстреливал ее комнату. Воистину: рождена в рубашке!

—     Кого я вижу? О, мадмуазель…- язвительно начал, придя в себя, чернявый сержант. – Как вас звать, солнце? Джоконда? Мона Лиза?… Или как нибудь еще?…Вот это действительно подарок Аллаха! Упускать такую возможность было бы идиотством, правда, Сергунчик? – он медленно начал подходить к испуганной девушке, а та, в свою очередь, плотнее прижималась к глиняной, в выбоинах от пуль, стене. – Сейчас мы поразвлекаемся, солнышко, — блеял Кабанов, тучей надвигаясь на беззащитное существо. – Подумать только, ни разу в жизни не трахал иностранок…А тем более азиаток…Говорят, они очень слабы на передок…Ну это не трудно проверить, так же, Серега?

Эдичка говорил, сопровождая свою речь пошлыми словечками, а Сергей все осознанней чувствовал, как жгучая ненависть к этому наглому, самодовольному, готовому пойти на любое, даже гнусное преступление, сержанту, быстро заполняет его душу. Неужели он, Серега, воспитанный в духе любви и сострадания к ближнему; вскормленный молоком матери, которая никогда не признавала насилия, будет спокойно смотреть, как этот, одурманенный от власти садист начнет измываться над невинной жертвой. А если бы вместо этой девушки была Наташка? Его Наташка?!

Никитин до боли в зубах сжал челюсти и когда Кабан попытался сорвать с девушки платье, громко передернул затвор винтовки, загнав патрон в патронник. Эдичка вздрогнул, словно от электрического тока, услышав знакомый каждому бойцу, металлический звук. По его лицу прошла испуганно-зловещая тень и, оставив девушку в покое, он медленно начал приближаться к нацелившему в него черный ствол СВД, солдату. Когда между ними оставалась пара шагов, Кабанов неожиданно остановился и произнес сдавленным голосом, глядя в упор на Никитина немигающими, полными ненависти и животного страха, глазами:

—     Ты кого защищаешь, дурак? Их? Они же наших пацанов убивают, никого не жалеют! Ты вспомни Кольку Бугаева, Женьку Пефти…Их кто ни будь пожалел?

—      Мы тоже убиваем, Эдик, — стараясь казаться спокойным, хотя внутри все еще кипело, твердо ответил Сергей, не спуская глаз с сержанта, — На то и война… Но мы не насильники и не садисты, понял?!! Нам никто не давал права издеваться над людьми, а ты…

Сергей не успел договорить, так, как Кабанов, сделав стремительный выпад вперед, со всего размаха ударил его в нижнюю челюсть. Комната внезапно поплыла перед глазами и Никитин, не удержав равновесия, рухнул на сырой, земляной пол. В то же мгновение, чернявый сержант всей своей массой набросился на оглушенного товарища и, не давая ему прийти в себя, нанес серию тяжелых ударов. Но Никитина было уже не так просто одолеть – от рождения крепкого, выносливого парня, к тому же подогретого  болью и ненавистью поражения… Ловко увернувшись от очередного «дембельского» удара, Сергей, в свою очередь, улучшив момент, сильно пнул озверевшего Кабана ниже пояса. Эдичка пронзительно вскрикнул и, схватившись за ушибленное место, отскочил в сторону. Тут он, видимо, вспомнил о болтающимся на поясе автомате – и коварная улыбка скользнула по его лицу…  Но выстрелить сержант не успел. Пуля, метко пущенная Никитиным ( благо, падая, Сергей не выронил винтовку из рук) пробила Кабанову череп, оставив на переносице небольшую кровавую точку. Афганская девушка, до того с ужасом наблюдавшая жестокую сцену бойни двух советских военнослужащих, разразилась истерическим плачем, как только мертвое тело одного из солдат глухо упало к ее ногам. Стараясь не слышать истерику девушки, Никитин плотно зажал ладонями уши и бессильно опустился на колени возле тела убитого им «дембеля». Нет, он не хотел убивать Кабанова, все получилось как-то неосознанно, само собой. Может быть, именно в эти минуты, минуты смертельной опасности, у человека пробуждается природный инстинкт самосохранения и дальнейшие его действия уже не подчиняются командам головного мозга. Может быть…Может быть…Боже, какой же здесь в душах солдат и офицеров творится разлом. Как меняются и ломаются тут люди…Зачем? За что?? За что нам всем дан этот Афганский разлом???

Возле прибывшего транспортного вертолета МИ-8 , именуемого в будничном армейском лексиконе – «вертушкой», толпились запыленные бойцы,  загружая в черное отверстие бронированного люка убитых и раненых товарищей, когда к ним подошел мрачный Сергей Никитин, на плечах которого безжизненно свесив громадные ручищи, лежал мертвый сержант Эдуард Кабанов. Но никто даже не обратил внимание на подошедшую страшную пару; никто не обмолвился словом, — лишь только жидкоусый лейтенант Шнайдер, измерив Сергея долгим, печальным взглядом, едва заметным кивком головы указал солдату отнести убитого бойца в вертолет.  Ужасная штука – война…

* * *                            

Ужасная штука – война… Здесь стираются на нет грани между добром и злом, подлостью и человечностью, любовью и ненавистью… Смерть воспринимается, как нормально-естественное, даже обязательное явление, без которого ни один бой, ни одна операция обойтись просто не могут. И если, иногда, по радиосвязи не звучит взволнованный голос радиста: «Сосна, сосна, я береза…Есть 021, пришлите вертушку…»,  всем это кажется чудом, чем-то сверхъестественным, неправдоподобным, но в подсознании все же пульсирует пропитанная войной мысль: «Не может такого быть?! Должны же быть хоть раненные?!»  Ужасная штука – война!                                                                                                          

                                                       Глава 6

                                                                «Боже! Не премолчи, не

                                                                  Безмолствуй, и не оставайся

                                                                  В покое, Боже!»

                                                                  ( Псалтырь. Псалом 82 )

 

      Вот уже несколько недель мотострелковый полк жил обычной будничной армейской жизнью. Почти ежедневные тактические занятия сменялись редкими боевыми выходами в кишлаки, а их, в свою очередь, сменяла нуднейшая все полковая политучеба. Личному составу порядком надоело однообразие бытия, но все-таки больше никто не поговаривал о военных действиях. У всех еще свежи были в памяти кровавые события прошлого месяца и новых жертв, понятно, не хотелось никому.

Никитин, оставшийся без своего «шефа» сейчас имел больше личного времени для собственных нужд и хотя другие «дембеля» иногда заставляли его что-то делать, но все-таки не так, как Эдичка, — ведь у них были свои «подшефные». О погибшем сержанте никто не вспоминал – словно и не было такого в роте, хотя Сергея все время не покидала мысль о том, что рано или поздно командир спросит его о Кабанове. Но шло время, командир молчал и Никитин понемногу начал успокаиваться. Все же тяжелый камень убийства непомерным грузом висел в его душе, больно сжимая сердце, и иногда, по ночам, глядя на пустую, небрежно застеленную кровать «дембеля», у него до колики сжималось сердце, а перед глазами всплывало мертвое лицо сержанта с маленьким кровавым отверстием на переносице.

Сашка Бугаев, после смерти брата, стал совсем на себя не похожий. Не разговорчивый раньше, он теперь вообще стал молчаливым и замкнутым, местами даже агрессивный. Он часто уходил куда-то один, подолгу пропадая из расположения, наводя тем самым панику среди офицеров и сержантов. Шутка ли дело, прибьют где-нибудь – и поминай, как звали. Когда наступала ночь и рота, сделав очередную вечернюю поверку, ложилась спать, Бугаев садился на кровать брата и тихо плакал, поглаживая руками то подушку, то простыню…

Мишутка Соловей как-то высказал мнение о небольшом помешательстве Сашки, но на него все так зашипели, что Соловей быстро ретировался и больше не пытался никому навязывать свои мысли.

Боевая тревога, прозвучавшая глубокой ночью, в момент сбросила мотострелков со своих кроватей. Наспех одеваясь, хватая оружие и подсумки с боеприпасами, сонные, помятые солдаты спешно выбегали на небольшой земляной плац невдалеке от расположения палаток. Ночь была светлая – на небе висел огромный диск полной луны, освещая своим матовым светом лица выстраивающихся в шеренги бойцов. Никто толком не понимал, что же произошло, хотя у каждого в душе крепла уверенность о начинающихся вскоре каких-то далеко немаловажных событиях. Когда полк, ежась от ночной прохлады, спешно построился на плацу, к недоумевающим внезапным ночным подъемом воинам подошла группа офицеров во главе с командиром полка – подполковником Медведевым. Пожилой офицер, с самого первого дня воевавший в Афгане, кавалер двух орденов Красной Звезды и прочих боевых наград – Игорь Владимирович Медведев устало вытер ладонью лоб и не спеша оглядев гудящий, словно пчелиный рой личный состав, громко, во всеуслышание произнес:

—      Товарищи бойцы! Поступил приказ военного руководства о срочной переброске нашего полка из района Баграм на новое место дислокации. Поэтому прошу вас, соблюдая армейскую дисциплину, незамедлительно начать приготовления к маршу. Командирам батальонов, рот и взводов проконтролировать погрузку личного состава. Выезд в 6.00. часов.

Обширный палаточный городок начал таять на глазах: снимали брезентовые палатки, установленные, казалось, на века; складировались в бронемашины и грузовики разобранные предварительно двух ярусные кровати; сухие пайки в коробках; цинки с боеприпасами; сигнальные ракеты; гранатометы. И уже к пяти часам утра, — даже раньше назначенного командиром полка срока, отбывшего расположения мотострелков осталась лишь внушительная куча мусора, вперемешку с консервными банками, теперь одиноко лежащая невдалеке от приготовленных к дальнему маршу машин. В процессе погрузки Никитин осторожно поинтересовался у прапорщика Петренко, куда же все-таки перебрасывают полк, на что тот возбужденно ответил коротким:

—      Приедем – узнаешь!

Но от солдата, как известно, ничего не утаишь и вскоре весь полк знал, что колонны направляются в ущелье Панджшер для ведения боевых действий против душманов и примкнувшим к ним наемников. По сигналу светло – зеленой ракеты колонны бронемашин со спрятанными под тяжелой броней десанта солдатами, медленно поползли на запад.

Ехали с большим настроением. Чувствовалась энергия, вдохновение и даже какая-то радость личного состава мотострелкового полка, что наконец-то однообразная, порядком надоевшая лагерная жизнь кончилась и теперь впереди их ждет что-то новое, неизведанное. И хотя в сердце иногда закрадывалось чувство страха и тревоги перед неизвестным будущим, но начавшиеся, все-таки перемены в жизни моментально затмевали все негативные факторы.

Так, день за днем, длинная колонна людей и техники проходила по истерзанной гражданской войной земле Афганистана, располагаясь на ночевки в попутных кишлаках, жители которых встречали советских солдат недобрыми, испуганными взглядами, — пока, наконец, измотанный дальней дорогой мотострелковый полк не начал входить в ущелье Панджшер – конечный пункт намеченного маршрута. Чем дальше по ущелью проходила военизированная колонна, тем четче вырисовывались картины прошедших здесь в недалеком прошлом кровавых сражений. Больше всего ребят поразило разнообразие подбитой техники на дорогах и обочинах: вертолетов с поломанными лопастями пропеллеров; обгорелых скелетов грузовых машин, подорванных минами; раскуроченных от взрывов БТР, БМП; безжизненно стоящих то без гусениц, то с раскуроченными от снарядов башнями танков; самолетов с прошитой пулями обшивкой…  Выведенную войной из строя технику сбрасывали в пропасть, освобождая, тем самым, путь для продвижения колонны. Все скалы и подбитая техника были исписаны афганскими иероглифами: «Зачем вы сюда пришли?», «Вы здесь найдете смерть!», «Убирайтесь назад, в Россию!», и так далее… (Туркмены, узбеки, таджики читали по афгански), а на вздутой от огня броне, вдобавок ко всему, белой краской были нарисованы свастика, знак равенства и серп и молот… Пока колонна шла по ущелью, она неоднократно подвергалась незначительным нападением душманов, прятавшихся где-то в скалах, но мотострелки с достоинством отвечали «духам» своими орудийными залпами с БМП, пулеметными очередями; помогали так же вертушки. Как бы то ни было, но за время марша полк не потерял ни одного бойца, — не было даже раненных.

На место дислокации колонна прибыла далеко за полночь. Это была угрюмая местность, поблизости кишлака Руха, затерявшаяся между отвесных скал ущелья Панджшер.

Панджшер – ущелье пяти львов – так дословно переводится на русский язык название местности, где находился сейчас мотострелковый полк подполковника Медведева. В том ущелье заправлял отпетый бандит Ахмад Шах Масуд, в свое время окончивший в Советском Союзе военную академию. Офицер, очень образованный и эрудированный, но тем не менее беспредельно жестокий. Он прекрасно знал местность, умел быстро и четко ориентироваться на ней в любое время суток, а полученные в академии знания стратегии и тактики ведения боя, применительно для своей местности, давали ему огромные преимущества перед неопытными и надлежащим образом еще необученными к ведению боев в горной местности, бойцами Красной Армии. Ахмад Шах Масуд быстро завоевал популярность среди бандитов высокими знаниями и жестоким характером, не щадящим никого, — будь то ребенок, старик или женщина, кто перешел на сторону новой власти. Он держал в руках большинство кишлаков, а также Алмазные прииски, которые советские войска, как ни старались, отбить у Ахмад Шаха не смогли. Лишь изувеченные трупы молодых парней ежедневно доставлял на Родину «черный тюльпан»…

Зверствам душманов и наемников не было предела. Они хладнокровно, изощренно измывались не только над афганскими активистами – партийными работниками, учителями, старостами, но и над теми, кто помогал или сочувствовал новой власти. Своим жертвам бандиты распарывали животы, вытягивали внутренности и в образовавшееся опустошенное кровавое нутро засовывали, предварительно отрубленные головы «неверных». Но это была далеко не самая страшная казнь… Наиболее активных сторонников новой власти ждала более мучительная, ужасная смерть. Им надрезали по талии кожу ножом и стягивали, как чулок, на голову, завязывая сверху на узел веревкой, тем самым устраняя доступ воздуха в легкие. И жертва, будучи еще живой, в невероятной боли, издавая нечеловеческие звуки, задыхалась в собственном колпаке… Детишкам, которые учились в школе, бандиты в чалмах отрубали на правой кисти пальцы, чтобы они не могли писать, предупреждая: «Если еще будут учиться, то отрубят пальцы и на левой кисти». Но, несмотря на эти зверства, дети все равно учились и писали левой рукой.

Ущелье Панджшер несколько раз переходило из рук в руки: то его занимали советские шурави, оставляя, впоследствии, афганскому царандою; то, разгромив «зеленых», им овладевали душманы, творя насилия и беззакония по отношению к местным активистам. И снова, в который раз, советским солдатам, ценою собственной жизни, приходилось заново отвоевывать ущелье и поддерживать порядок, пока в Панджшнре более-менее не закрепиться новая власть. Так и продолжалось бесконечно эта кровавая карусель, принося, с каждым новым своим витком, многочисленные новые жертвы.

На следующий день, пока полк занимался сооружением палаточного городка, батальон, в котором находилась и рота капитана Пронина, отправили вдоль по ущелью, к Алмазным приискам, осматривать местность. Решили так: батальон следует по ущелью, а два взвода пойдут по горам, чуть впереди, — прикрывая его от внезапного нападения душманов с гор. В прикрытие вызвались первый взвод старшего лейтенанта Иващука и второй – лейтенанта Шнайдера. Старшим групп назначили Иващука. После незначительных приготовлений, взяв с собой самое необходимое, — сухие пайки, оружие, боеприпасы, — два взвода выступили в опасный рейд… Идти было нелегко, — все-таки не по бульвару шагать, — и чем дальше уходили бойцы в горы, тем все тяжелее и тяжелее приходилось еще не закаленным войной ребятам. Громадные вещмешки много килограммовой ноши до боли вдавливали лямками в плечи; неприятно ныли ноги, а от постоянных подъемов и спусков легким не хватало кислорода. «Молодые», как обычно, тащили на себе еще и «дембельское» снаряжение. По горам шли след в след за сапером, боясь отступить в сторону от «ниточки», чтобы случайно не подорваться на мине-ловушке, — иначе взорвешься сам и пострадают рядом идущие товарищи. Никитин шел между двумя солдатами – Мишей Пеньковским и Альгисом Муляускасом. Пеньковский то и дело поворачивал к Сергею свою потную физиономию, весело подмигивая, словно хотел сказать: «Ничего, браток, прорвемся!», и от этого, на первый взгляд незначительного внимания, Никитину становилось легко на душе. Толстый латыш-черпак шел сзади пыхтя и ухая, словно паровоз, иногда, боясь оступиться с узкой тропы, хватался руками за Сергеев рюкзак. Солдату едва хватало сил удерживать равновесие, чтобы не загреметь в пропасть вместе с этим краснощеким придурком. К вечеру обе группы прикрытия вышли на условленное место, где, как было ранее договорено, должны встретиться с идущим по пятам батальоном. Только тут, впервые за весь мучительный от рейда день, сделали долгожданный привал и начали располагаться на ночь, предусмотрительно выставив дозоры. Поступившая команда привести себя в порядок и приготовиться к принятию пищи не возымела должного эффекта на личный состав. Измотанным бойцам было не до еды. Хотелось скорее упасть и расслабиться, напрочь не думая ни о чем, — балдея от предоставленного отдыха, закрыть глаза и уснуть.

—       Серый, Се-рый, ты что, спишь уже, что ли? – услышал Никитин сквозь приятную дремоту девичий голос Мишутки Соловья. – Спишь, что ли, спрашиваю?

—        А то ты сам не видишь, балбес. Ну что тебе еще надо?

—       Слушай, Серега, — оживился Пеньковский и почти в самое ухо громко, с выражением зашептал:

—     «В Афганистане я служу

И в рейды каждый день хожу.

Вблизи Панджшер – душман мильон

И в рейд уходит батальон…»

—      Ладно, ладно, Мишутка, — внезапно оборвал поэта Никитин, — В другой раз  прочтешь свое творение, а то нашел время стишки писать! Ложись лучше отдохни, неугомонный…

—       Хорошо, — пожал плечами Пеньковский, — В другой раз, так в другой раз, — и уместился рядом с Сергеем, положив голову на свой утоптанный солдатский вещмешок. Но долго спать ребятам не пришлось…

—      Ромашка, Ромашка, я –Сосна, прием…Как слышно? Прием…По сообщению местных сарбозов ваш батальон разбит в малом ущелье вооруженными «духами»…Срочно спускайтесь с гор в ущелье выносить убитых и раненных… Координаты… Высылаем вам в помощь живую силу и технику. Как поняли? Прием…

Это внезапное, страшное известие, переданное полковым радистом по радиосвязи, заставило оба взвода прикрытия прийти в недоумение. Как могло случиться, что батальон подвергся обстрелу душманов, а они, обеспечивающие его безопасное продвижение по ущелью, не слышали даже выстрелов? Неужели взвода ушли по горам настолько далеко, что невозможно было услышать канонаду разыгравшегося боя? И почему молчала батальонная рация, не взывая о помощи?.. Тысяча «почему», словно молотком, стучало в висках ошарашенных бойцов. Тысяча вопросов, на которые пока никто не находил ответы… Лишь позднее, чудом оставшиеся в живых солдаты и офицеры, рассказали о постигшей их батальон беде… А произошло вот что. Когда взвода Иващука и Шнайдера отправились в рейд, батальон не спешил продолжать путь по ущелью. Все, почему то, были уверены, что группы прикрытия далеко уйти не могут, — трудности в движении доставляли горы. А тем более имелась надежная радиосвязь, которой, при необходимости, вполне можно было воспользоваться, связавшись с полком или ушедшими в горы взводами. Поэтому никто не торопился, предоставляя возможность подольше отдохнуть личному составу. Когда же, все-таки, батальон выступил, с момента ухода группы Иващука прошло уже более полутора часов…По ущелью шли не спеша, с частыми, продолжительными остановками, даже не подозревая, что группы прикрытия ушли далеко вперед и, если, не дай бог, случись заваруха, взводы Иващука и Шнайдера могут не услышать вступивший в бой батальон. И хотя есть рация по которой можно вызвать помощь, но именно ее, в первую очередь, стараются вывести душмана из строя – лишить главного – связи с основными силами. К несчастью, так все и произошло… Едва батальон сделал очередной привал в малом ущелье, с близлежащих скал внезапно прогремели выстрелы. В первые же секунды были убиты комбат, многие офицеры и прапорщики  (знают же, гады, что для быстрой победы достаточно «обезглавить» войско), а также метким выстрелом с гранатомета взорвана полевая радиостанция вместе с радистом. Оказавшись зажатым со всех сторон «духами», без должного командования, на небольшом открытом пятачке между отвесных скал, батальон был прекрасной мишенью для врагов, косивших непрерывным огнем почти не сопротивлявшихся советских бойцов. Ждать помощи было неоткуда. Оставалась, правда, надежда на сигнальные ракеты, но их, к сожалению, не увидели ни группа Иващука, ни, тем более, оставшийся в Рухе полк… Кровавый пяточек расстрелянных тел увидали, случайно оказавшиеся здесь, два афганских солдата – сарбоза, имеющие рацию. По ней и связались они с командованием полка, объяснив обстановку.

Спускались с гор молча. У всех было подавленное настроение. До боли ныло сердце. Еще бы! Предстояло идти в ущелье и собирать трупы своих ребят, которых каждый хорошо знал не только в лицо: с кем вместе ели, спали, несли боевое дежурство, мечтали о любви, вспоминали далеких родных и близких, любимых девчонок… И не удивительно, что у многих солдат на глазах блестели слезы, — слезы скорби и беспомощности что либо изменить. Внизу, у подножья скал, взвода уже ждали прибывшие полковые БМП, на которых, хотя бы там, где можно было проехать по узким тропам, предстояло добраться до трагического места гибели батальона.

Как только бойцы забрались в душный десант и тяжелые машины пехоты не спеша поползли по ущелью, к Никитину, вдруг, подсел Мишутка Пеньковский с какой-то нескрываемой тревогой в глазах.

—     Послушай, Серега, — тихо промолвил он, слегка касаясь своей тоненькой рукой локтя друга, — Я хочу тебе сказать кое-что…, — и поймав взгляд Никитина, продолжил: — У меня такое чувство, словно что-то должно случиться…Со мной. Понимаешь? Что-то страшное, Серега…Наверное меня убьют, я чувствую…Вот, возьми на всякий случай тетрадку, тут мои песни – ты знаешь. Это самое дорогое, что у меня сейчас есть. Сохрани, если что…

—     Мишка, глупый, ты чего городишь? Черт бестолковый! Хоронить себя собрался? Да мы с тобой жить будем до ста лет, вот увидишь! И никакая душманская блядь не посмеет тебя убить. Ты – поэт, музыкант, ты талантливый парень, а боги любят талантливых и не дадут им погибнуть. Точно говорю! Вот увидишь, когда закончится эта идиотская, никому не нужная война, ты будешь смеяться над своей минутной слабостью и, может быть, напишешь еще одну хорошую песню! А тетрадку я не возьму – зачем брать, чтобы потом снова вернуть тебе. Понятно, Мишка!?

—      Понятно… Извини меня, Сергей… Это я так, нервы…, — Пеньковский низко опустил голову и уставился в пол. Больше он не оборонил ни слова, — и так тошно у всех на душе без его мнимых подозрений.

Когда бронемашины остановились, — дальше не пройти, слишком узкие тропы, — уже совсем стемнело и солдаты пошли к месту трагедии пешком, стараясь не потерять друг — друга из виду. Через пару десятков метров наткнулись на первый труп – труп офицера, командира четвертого взвода первой роты.

—     Никому не прикасаться к убитым, пока не пройдет сапер, — трупы могут быть заминированы! – услышали солдаты голос старшего лейтенанта Иващука. И в ту же минуту, совсем рядом с Никитиным, прогремел взрыв… Раздался пронзительный, короткий крик, в котором Сергей уловил знакомый голос Миши Пеньковского. «Матерь Божья! Неужели Соловей?»,- пронеслось в голове солдата отчаянная мысль, но как бы то ни было, бросился к раненному бойцу. Это действительно оказался Мишка. Он, видимо, попытался поднять убитого сержанта, чтобы отнести к стоящим невдалеке коробочкам, не услышав предупреждения Иващука; а труп сержанта, к несчастью, оказался заминированным. Пеньковский полусидел- полулежал, схватившись руками за окровавленную грудь и громко стонал, глядя испуганными, полными невыносимого страдания, глазами на подбежавшего к нему товарища.

—     Се…Серый… Я же говорил… Я чувствовал, Серега… Но я не хочу умирать… Я не хочу…, — хрипел Пеньковский, хватаясь руками то за разорванную миной грудь, то за гимнастерку Никитина.

—      Потерпи, браток, потерпи родной, — умолял раненного бойца Сергей, — Как же тебя так угораздило, Господи!? – и повернувшись, что было сил закричал в темноту:

—      Санитара сюда, срочно!

Но спасти солдата было уже невозможно… Несколько раз судорожно дернувшись, рядовой Михаил Пеньковский скончался… Когда подоспевшие товарищи взяли на руки тело бойца, из окровавленной гимнастерки выпала толстая тетрадка в зеленой обложке. Никитин поднял ее и положил за пазуху.

А в это время остальные бойцы подбирали трупы своих сослуживцев, предварительно проверенных саперами. Убитых клали на коробочки штабелями, перетягивали веревками и везли по ущелью на площадку, где мог бы сесть вертолет. На площадке складывали трупы в ряд: офицеров отдельно, прапорщиков отдельно, солдат отдельно. В вертолет ложили по двенадцать человек… Один убитый солдат – Олег Еловец с третьего взвода, водитель-механик коробочки, сидел за АГС, безжизненно свесив голову на грудь. Пуля вошла ему в лоб, смертельно ранив. Так он и остался сидеть, даже мертвый не выпуская из рук гранатомет. В ущелье было холодно, тело закоченело и Никитину, с подошедшим на помощь Сашкой Бугаевым, пришлось нести его к коробочкам так и не распрямив.

Когда солдаты делали очередную ходку за убитыми и раненными, Бугаев, заметив что то, резко остановился, дернул Сергея за рукав и кивая в темноту злобно прошипел:

—      Смотри, что делают, суки…

В эту минуту из-за гор показалась луна, осветив ущелье своим матовым светом, и Никитин отчетливо увидел прапорщика Петренко, который склонился над убитым офицером, обыскивая его. Невдалеке от него сидел толстый черпак Муля, рыская, словно шакал, по карманам убитых бойцов. Они хладнокровно снимали с убитых часы, цепочки с крестиками, забирали сухой паек, вытаскивали из карманов чеки. Первым опомнился от дикой сцены мародерства Сашка Бугаев. Он стремительно ринулся к ошарашенному внезапным разоблачением, прапорщику и сильно оттолкнул его в сторону. Никитин, следуя примеру товарища, набросился на Муляускаса.

—     Что же вы делаете, гады, — кричал Бугаев, заламывая за спину руки Петренко, — Вы же своих ребят шмонаете! Своих, же, бляди, обворовываете! Да вас к стенке надо ставить – без суда и следствия! Я самолично застрелю тебя, прапор вонючий, и тебя, Муля, «шестерка» х….ва, тоже…

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не подоспели бойцы и не растащили дерущихся. Бугаев все не мог успокоиться: он истерически кричал, размахивал руками, посылая в сторону мародеров проклятия, пока, наконец, его не отдернул прибежавший на крики лейтенант Шнайдер.

—      Что случилось? – вопрос был скорее адресован стоящему в стороне помятому прапорщику, нежели разгоряченному солдату, — Я вас спрашиваю, что произошло? – повторил вопрос командир взвода, вплотную приблизившись к Петренко.

—      Нервы сдали у «салабона», лейтенант…Совсем свихнулся парень – успокаивать пришлось…Показалось черте что, видать, и налетел, как коршун, чуть не убил, псих. Его вообще брать не стоило на операцию, — ведь видели все, что после смерти брата он немного тронулся…

—      Не тронь брата, паскуда! – взорвался Бугаев, пытаясь вырваться из рук удерживающих его ребят. – Товарищ лейтенант, он же вместе с Муляускасом «шмонал» убитых! Я не вру, честное слово не вру, вот Никитин подтвердит, он тоже это видел…

—      Да, это так, — отозвался до этого молча стоящий в стороне Сергей. – Правду говорит Сашка. Они действительно обыскивали убитых и я подтверждаю его слова.

Шнайдер вопросительно взглянул на Петренко и перевел взгляд на стоящих рядом солдат.

—      Ладно, разберемся по прибытию в Руху, — коротко бросил он и развернувшись зашагал прочь.

Позже, уже находясь в расположении полка, Никитин узнал, что Сашу Бугаева отправили в госпиталь, в Кабул, поставив ему диагноз – нервное истощение. А его самого, вместе с несколькими солдатами – очевидцами мародерства прапорщика, решили разбросать по «точкам» для прохождения дальнейшей службы…

Ночь прошла быстро. На востоке забрежжил рассвет и ужасная картина боя предстала перед солдатами во всей своей чудовищной действительности. Везде валялось разорванное обмундирование с кусками оторванного мяса; оружие, рюкзаки, минометные мины и конечно множество убитых бойцов, прошитых пулями и подорванных на минах, истекших кровью. Тела лежали на всем пяточке, походившим сейчас на огромную братскую могилу. БМП смогли подойти уже ближе и бойцы грузили убитых товарищей прямо в десант. Кровь, густая, потемневшая от времени, текла по броне на землю. Немногочисленные, чудом оставшиеся в живых раненные солдаты и офицеры рассказывали, что после боя наемники и душманы ходили между трупов с кинокамерами и снимали убитых ими шурави. Раненых добивали, забирали оружие…

Сергей почувствовал, что легкая тошнота подступила к горлу и слегка закружилась голова. Он устало облокотился на коробочку и закрыл глаза – может станет легче. Но чей-то твердый голос, возле самого уха, заставил его вновь прийти в себя. Возле Никитина стоял невысокий солдат с боевой медалью «За отвагу», — тот самый, которого Сергей видел всего один раз – когда прибыли на Баграмский полигон. Солдат нежно, по отцовски обнял за плечи Сергея и окинув печальным взглядом кровавое место бойни, проговорил:

—    Смотри, рядовой Никитин…Смотри и никогда не забывай это…Не забывай погибших товарищей, которые сложили головы в Афгане из-за преступного тупоумия высоких чинов из Москвы… Не забывай слезы матерей, у которых эта проклятая война навечно отобрала сыновей… Не забывай командира роты, подорвавший себя гранатой, чтобы не попасть в плен к душманам… Не забывай «Черный тюльпан», уносящий на Родину тела убитых товарищей: Кольки Бугаева, Мишки Пеньковского, Олега Еловца…

—     Не забуду, не забуду, не забуду, — эхом отзывался солдату Никитин. Когда же он, в свою очередь, спросил его, за что тот получил боевую медаль, невысокий боец задумчиво произнес:

—    Прикрывал отступление своего взвода… Медаль получил посмертно, — и скрылся за броней коробочки. Никитин посмотрел по сторонам, обошел БМП — но солдат бесследно исчез, словно и не было его вовсе. Сергей медленно опустился на землю и достал из-за пазухи толстую тетрадку в потемневшей от крови зеленой обложке.

« Михаил Пеньковский

Афганистан

год службы: 1363 – 1365 (1983 – 1985 г.г.)

Песенник »

Он машинально открыл ее на одной из страниц – и в глаза больно ударили поэтические строчки, написанные размашистым почерком погибшего друга:

—   По щеке моей сползет слеза,

Грудь сожмется, вдруг, в немой тоске,

Не должно быть, слышишь, никогда,

Больше алых пятен на песке

Белое небо,

Белое солнце,

Белые скалы,

Белый песок,

Алые пятна на гимнастерке,

Алые пятна – и белый песок

 

                                              К О Н Е Ц

Лето 1991 г.

— Арык – где бежит ручей;

— АГС – автоматический гранатомет;

— Аскеры — воины

— БУР – английская винтовка старого образца;

— БМП— боевая машина пехоты;

— БТР – бронетранспортер;

— Вертушка – вертолет;

— Дукан – ларек, вроде небольшого магазина;

— Дувал – забор;

— Десант – в данном случае десантное отделение машины;

— ДШК – крупнокалиберный пулемет;

— «дед» — военнослужащий, прослуживший полтора года;

— «дембель» — военнослужащий, отслуживший почти два года службы в Армии;

— Зеленые – народная афганская армия;

— Зеленка – там, где растительность;

— Крокодил – боевой вертолет;

— Кишлак – часть строений, где живут афганцы;

— Коробочки – БМП ( Боевая Машина Пехоты);

— Киризы – подземные сооружения (ходы) для орошения полей;

— Модуль – общежитие; временное строение;

— «молодой», «салага» — недавно призванный в Армию солдат;

— Ниточка – колонна машин или людей;

— «Нис душман» — разговорная речь – «Нет душманов»;

— Растяжка – мина;

— РДВ – резиновый мешок для воды;

— РПК – ручной пулемет Калашникова;

— РГД – гранаты наступательного действия;

— Расчет – огневая позиция;

— Сарбозы – афганские солдаты;

— СВД – снайперская винтовка Драгунова;

— СПС – оборонительное сооружение из камней (дно устлано травой) для двух – трех человек;

— Точка – одинокий выносной пост на горе;

— Триплексы – приборы наблюдения;

— ХБ – хлопчатобумажная гимнастерка;

— Царандой – афганская народная милиция;

— Цинки – железные ящики с патронами;

— Чарс – дешевый афганский наркотик;

— «черпак» — военнослужащий, отслуживший год срочной службы;

— Шурави – так афганцы называют советских солдат;

— 021 – убитые;

— 1363 – 1365 гг ( 1983 – 1985 гг) – афганское время летоисчисления. Разница в 620 лет. В скобках настоящее время службы.