Глава № 1
1
Это случилось осенью.
Отгремело бабье лето, и подступили знакомые холодные дожди. Августовское тепло еще колыхалось в глазах, но с каждым днем оно медленно, но верно угасало.
Девятый «в» решил устроить небольшой пикничок в воскресенье. И устроил.
Пришли всем скопом! Все 24 человека.
Договорившись заранее, заявились на свое излюбленное место – большую поляну возле «старого» леса. (С тех самых пор, как пошли активные разговоры о постройке коттеджей здесь, а значит, и о вырубке хвойных деревьев, лес стали звать «старым».)
Было все неорганизованно и весело. Элка, староста, попробовала было командовать, но никто и ухом не вел. Все подросли за лето и возмужали. Про девочек, наверное, так не говорят. Девочки стали солиднее. Немного, правда. Но все же!
— Бутерброды взяли? – важно пищала Элка.
— Да взяли, взяли, — отмахивались ребята.
Они улыбались и даже с некоторым удивлением рассматривали друг друга. Словно не виделись первого сентября, словно не танцевали вместе на Празднике осени.
А все потому, что вырядились кто во что горазд!
Одна Авралова чего стоит. Это ж какие деньжищи нужно дома иметь, чтобы на пикник (а по-русски «поход») надеть новую белоснежную фирменную курточку!!! Вроде, «спалится» у костра куртка, ну и пусть, нам не жалко, мы себе еще тысячу таких курточек купим.
А Валька Шелехов? Что за шикарные джинсы на нем? Еще бы в смокинг вырядился… Видимо, другая одежа на фоне его лоснящейся от солнца гитары уже не смотрится.
— А картошку, картошку взяли? – вновь запищала Элка.
— Да взяли, взяли, — опять отмахнулись ребята.
— А спички?
— Вот тошнила!
Рядом с Элкой стоял Вадим Вязенцев и демонстративно курил. Поодаль толпились мальчишки и застенчиво мяли сигареты в руках.
— Вязенцев! А, Вязенцев?
— Ну, — он небрежно сплюнул в сторону и уставился на Элку. — Чего тебе, Сомова?
— А у тебя с собой спички или зажигалка? – отчеканила она.
— Дуркуешь, что ли? Сомова, скажи, дуркуешь? Я пойму. Сам придуриваться люблю. Ну, откуда у меня спички? Я что, с гор спустился?
— Вот возмущаешься, Вязенцев, и сам не знаешь чего возмущаешься! Откуда я знаю, что у тебя есть? Смотрите, фартовый какой выискался! Вот будешь за костер отвечать, и все тут. Костровой! Все слышали? Вязенцев – костровой. Чиркай по дровам своей зажигалкой, а я посмотрю…
— Нет, ты меня доконала, Сомова!
Вязенцев выбросил в сторону сигарету, хрипло по-мужски кашлянул и повертел пальцем у виска:
— Какие дрова?
— Для «печенок».
— Каких «печенок»?!
— Так картофельных же…
— Ой, шла бы ты отсюда, Сомова, нет от тебя покоя. От твоего писка только голова трещит.
— Сам вали!
— Че-его-о? Ты на кого вякаешь, сопля на проволоке?
Надя Авралова выскочила на середину образовавшегося круга и растопырила руки:
— Не надо, ребята, не ссорьтесь! Мы же не для этого здесь собрались. Ведь правда?
Надя ласково взглянула на Вязенцева:
— Вадик, чего ты? Костер – это мужская работа. Ты же это хотела сказать, Эля?
— А то! – буркнула она.
— Ну, вот, — улыбнулась Надька, — видишь, Вадик, тебя никто не собирался оскорблять. Просто лучше тебя с такой заковыристой работой никто не справится.
Вязенцев растерялся было и даже покраснел, а затем промямлил:
— Да ладно. Я ничего! Сомова, не обижайся.
— Больно надо! – вскинулась Элка. – На дураков-то что обижаться?
— Нет, я тебя сейчас пришибу, это точно! – пробасил Вязенцев и грозно вынул огромные кисти рук из карманов.
— Руки коротки! – пискнула Элка.
— Да я тебе…
Вязенцев, ошалелый, в один огромный шаг очутился нос к носу со своей обидчицей.
— Вадик! – крикнула Надька Авралова.
Вязенцев обернулся, и этот самый момент на него коварно напала Элка Сомова. Она всей пятерней схватила Вязенцева за чуб, которым он несказанно гордился, и изо всей силы дернула вниз.
Вязенцев, прямо как Тарзан, взвыл от боли и унижения!
Ребята оцепенели от увиденного: ну, все, Сомовой – конец… можно уже деньги на венок собирать.
— Вади-ик!!!
Надька совершила обалденное!
— Ваденька, не надо, дорогой мой, самый лучший!
Все замерли.
Такой тишины, наверное, «старый» лес не слышал с того момента, как первое хвойное семечко упало на его землю обетованную.
-Дура, что ли?
Вязенцев резко толкнул Надю и замер, чувствуя, как полыхают пожарищем его высокие скулы и большие уши.
— Мы идем на пикник или нет? – как ни в чем ни бывало поинтересовалась Элка.
— Идем, — сказал Вязенцев и, опустив глаза, решительно зашагал к любимому месту их девятого «В», к самому удобному местечку на свете, где рядом с поляной и лес, и звенящий чистой водицей ручей.
2
Понедельник начинается обычной суматохой. Для девятого «В» он начался как-то тихо, словно ребята еще не пережили полностью тот нежный восторг от вечернего костра.
На доске заскрежетал мел, появились замудреные формулы. 24 головы склонились над тетрадками и прилежно, как первоклашки, выводят послушными руками математические сложности.
— Завтра, не забудьте, геометрия!
О чем она? Ах, да. Другой учебник! Кто же изобрел такие сложности?
— Алгебру вот закончим…
Математичка страдает «безграмотноречием». Да ведь ерунда! Никто не возражает. Даже забавно порой. «Начерти чертеж». «Кто будет докладать сейчас?»
Математичку любили и жалели за ее смешную неповоротливость. Не было урока, чтобы она где-нибудь, да не споткнулась! Как вывезет что-нибудь эдакое, хоть стой, хоть падай!
Но ей все прощали. Трудно сказать почему. Прощение заключалось во всеобщей индиферентности по отношению к ее корявым манерам и не менее корявым выражениям.
— «Вэшки»! Ау-у-у!
Все здесь. Но немножко еще «там».
— Авралова, не решила, что ли? Вот тебе раз! Тоже мне отличница. Сомова?
Элка с готовностью выскочила из-за парты и легким аллюром поскакала к доске. Мел, огромный нелепый кусище (только математичка могла такой раздобыть), не помещался в руку. Но Элка пыхтела и все пыталась взять его поудобней. Сейчас она напишет, она все напишет!
Мелкие неровные циферки заплясали по доске. Элка придирчиво взглянула: некрасиво. Она дернула голову назад. Потом застыла с мелом… А никто не засмеялся над ее «нервно-паралитическим почерком».
Элка вновь повернула голову. А Авралова не решила! Элка точно видит по ее виноватым глазам, что не решила. Она – там.
А ведь там ничего не было! Честное-пречестное! Можно не трудиться пересказывать – всего четыре глагола: разожгли костер, сварили суп, испекли картошку и Валька пел три часа кряду, дрынцая на гитаре. Все.
— Эльвира? – математичка тревожно взглянула на бедную испуганную Элку. –
— Что с тобой?
— А можно я завтра алгебру на доске напишу?
— Напиши, — пробормотала математичка. – Завтра.
— А сейчас можно я домой пойду?
Математичка даже присела на свой неудобный учительский стул.
— Я, конечно, не классный руководитель. Но – иди.
Элка, мелко моргая ресничками, засуетилась на своем месте, без конца тормоша портфель.
— До свидания, — пролепетала она и засеменила к выходу.
— Ага, — эхом откликнулась учительница и тут же спохватилась: — Спросит кто – скажи, что я отпустила, запомнила?
Пожалуй, за это и любили смешную, человечную повелительницу формул.
— Я провожу Сомову! Упадет еще где-нибудь, я ее знаю.
Вязенцев решительно встал.
— Ага, — прошептала математичка. – Проводи.
Она встала перед классом и развела руками: вот как бывает, видите?
Минут через пять в кабинет заглянул директор, тучный правильный слизняк.
— Ариадна Петровна, куда Сомова с Вязенцевым пошли?
— Провожаться.
— Кто разрешил?
— Я.
— Зайдите потом ко мне.
— Почему потом? Я могу сейчас.
— Сейчас не надо. Сейчас ведите урок.
— Ладно. Кто, ребята, не решил, поднимите руки? Ага. Один, два, три…
Директор в сердцах хлопнул дверью.
— Александр Иванович ушел? Семь, восемь… Все?
Казалось, она обрадовалась. Такая она, смешная.
3
Вязенцев догнал Элку на выходе и выхватил у нее из рук портфель. Она растерянно повиновалась.
Целый квартал они шли молча, не глядя друг на друга.
— Мой дом, — сказала Элка.
Вязенцев пробормотал: «Пока», повернулся и затрусил назад в школу.
Спохватился он только у магазина, увидев в своих руках Элкин портфель. Вот растяпа! (Это он, конечно, о себе.)
В Элкином подъезде не было домофона, чему Вязенцев был очень рад. Он буквально впорхнул в подъезд, не давая себе отчет, что не знает, в какой квартире живут Сомовы.
Для Вязенцева пробежаться вверх и вниз – с первого этажа до последнего не составило труда.
Этот дом был немножко того, шестиэтажный. Бывший кооператив. Последний этаж достраивали вопреки архитектурному плану, и макушка дома ясно семафорила: «Всем большой привет!»
Сомовы жили как раз на последнем шестом «контуженном» этаже.
Вязенцев нашел Элку, сидящей на подоконнике в коридоре. Она прислонялась спиной к стеклу и безучастно смотрела в пустоту.
— Портфель! Ну, ты Сомова, даешь.
Вязенцев не хотел ее обижать некоторой грубостью, но сам чувствовал себя в создавшейся ситуации не совсем хорошо, находя ухаживание за девочкой чуть неловким.
— Спасибо.
Элка пристально посмотрела на Вязенцева, и он отвел глаза.
— У меня ключи в портфеле.
Она сказала и улыбнулась.
Никто в их классе, кроме Элки Сомовой, не ходил в школу с портфелем. Девочки поигрывали изящными сумочками. Парни, вообще, ничем не поигрывали. Учебников-то в школу никто не носил. Вот так вот. Се ля ви. Обходились. На то и дана человеку голова, чтобы научиться без учебников обходиться.
— Ты голодный?
— Нет.
— Хочешь есть?
— Да.
— За мной, мой «ле бель маньер»! – засмеялась Элка.
— Че? – насторожился Вязенцев.
— Да так, — махнула рукой Элка, — «хорошие манеры» говорю. Ну, по-французски.
— Ты еще и французский знаешь?
— Знаю, — послышался ироничный вздох, а затем – ожесточенный скрежет.
Элка колдовала над замком, который в их квартире замудреный, как те математические формулы на доске. Квартира Сомовых – на сигнализации.
Распахнулась дверь, и Элка картинно вскинула руку:
— Прошу.
Вязенцеву захотелось поскорее смыться, но было поздно.
Он по-медвежьи ввалился в коротенькую прихожую, где вдвоем не протолкнуться.
— Раздевайся, Вадик.
У Вязенцева все походело внутри:
— Прямо здесь?
— А то где?
Элка привычным жестом кинула портфель за большое красивое зеркало, скинула ботильоны, плащик и выдохнула:
— Тапки вон, папины.
— А-а.
Вязенцев втиснул себе на ножищи маленькие тапки-сланцы и лилипутскими шагами зашаркал за Элкой.
— На кухню! – скомандовала она из гостиной.
Вязенцев послушно зашаркал на кухню.
Он огляделся и обратил внимание, как все здесь миленько, уютненько, крохотно, как в игрушечном домике. Занавесочки с аппликацией на пластиковом оконце, модернизированная газовая плита и важный серебряный холодильник! На столе – матерчатая клетчатая салфеточка, фарфоровая сухарница, доверху наполненная с баранками, сахарница с позолоченными ручками, а сам стол – Вязенцев скосил в изумлении на него глаза – покрыт белоснежной, как куртка Авраловой, вязаной ажурной скатертью.
Вадим без приглашения присел на крепкий вместительный табурет и еще раз пристально огляделся вокруг. Уютное гнездышко, ничего не скажешь.
Тут в кухню вошла Элка:
— Ну, что, почавкаем?
Это она нарочно так развязно спросила, чтобы скрасить неловкость. Вязенцев знал Элку давно и склонность к юмору за ней не замечал. Был, правда, случай, когда Элка вместо тетради по русскому языку дала Вадиму свою тетрадь по труду. Вадим просил списать сочинение о родине. Элка сначала покочевряжилась: что, вроде, два одинаковых сочинения сдадим и, вроде, литераторша не заметит? Но потом сказала, что у нее есть тут одно, завалящееся сочиненьице, так сказать, неудачное, а, следовательно, ею забракованное. Вадим обрадовался и сказал, что только такие и умеет писать, а то дадут ему списать что-либо путнее – литераторша сразу разоблачит! А через неделю на уроке русского вслух зачитывали сочинение Вадима, и класс буквально лежал на парте от хохота, а Вадим хмурился и никак не мог понять, как же он так смог опростоволоситься, а Элка удивлялась и удивлялась и просила Вадима простить ее, что не нарочно она, «честное слово!» А Вадим никак не мог разобраться: шутка или действительно ошибка? Литераторша же полагала, что Вязенцев сделал это специально, чтобы поиздеваться, и даже вызвала мать Вадима в школу. Та почитала сочинение сына и сказала, что все правильно, что ее Вадим хороший, и ушла потом. Но на этом не закончилось. Математичка поймала в коридоре Вадима и на полном серьезе попросила дать почитать его «сочинение о родине». Вадим вскипел было, но потом плюнул (математичка никогда не издевается) и отдал злополучную тетрадку. Ему потом тетрадь вернули. Потому как математичка закончила переписывать сочинение, где тема сформулирована была на удивление конкретно и по-своему логично: «Как делать мясной фарш».
Элка оказалась хозяйственной.
Через пять минут Вязенцев уплетал особые горячие бутерброды с колбасой и сыром, сварганенные Элкой в микроволновке.
— А почему тебе нравится Надька?
Вязенцев чуть не поперхнулся.
— Не знаю.
Он ничего членораздельно сказать в этот момент не мог. Надька Авралова вмиг встала у него перед глазами, в вызывающе белой куртке, с половником в руке, с горой алюминиевых мисок из-под походной похлебки, которую она варила вместе с девочками, той самой похлебкой, что сожрали моментально и от которой осталась та самая мисочная горка, которую Надька безропотно пошла к ручью мыть – пошла все в той же прелестной белой куртке.
— Надька похожа на Катрин Денев?
Вязенцев понятия не имел, кто такая Катрин, но, вопреки своему разуму, утвердительно кивнул. Элка знала все на свете и, судя по ее интонации, Надька точь-в-точь эта самая Катрин.
— А я на кого похожа?
— На маму.
Вязенцев прекрасно знал Элкину мать, бухгалтершу из какой-то фирмы, и то, что Элка была ее точная копия, сомневаться не приходилось.
Элкина мать не слыла «первой красавицей королевства», но в ухоженности ей можно было только позавидовать! Элка тоже за собой следила: волосы – волосок к волоску, аккуратные как на подбор и здоровые, не секущиеся и не сухие, а ноготочки на пальчиках – чистенькие и ровненькие (лак Элкина мать считала вредным излишеством для девочки). Но непобедимая, непрошибаемая, инфантильная безалаберность в отношениях с людьми, в слабеньком осознании себя как представительницы прекрасной половины человечества, той безалаберности, которую не могли покрыть ни пятерки, ни похвалы за активную внешкольную работу, отбрасывала Элку далеко назад от признанных школьных красоток.
— На папу, — задумчиво сказала Элка.
— Папу я не видел, — вздохнул Вязенцев и дожевал бутерброд.
— Ты хороший.
Вязенцев хотел было возразить, но Элка быстро перебила его:
— Очень хороший! И мне так нравится то, что тебе нравится Надька. Знаешь, какая она замечательная? Она закончила музыкальную школу, и еще художественную школу, а потом мы вместе с ней ходили в секцию по художественной гимнастике. А папа у Надьки – инженер! Он все, что хочешь, починить может.
— А тебе?..
Вязенцев не докончил фразу, но Элка поняла его с полуслова.
— Да я пока и сама не знаю! – расхохоталась Элка.
Наверное, не нужно было ей так громко смеяться, прямо, всю обедню испортила.
— Ты мне очень нравишься.
Она сказала это так просто, без обидняков, что Вязенцеву захотелось, как можно скорее испариться.
— Но, удивительно, мне так серьезно нравится еще и Жан-Клод Ван-Дамм!
— Издеваешься, Сомова? – вскипел Вязенцев.
— Я взаправду! – захлебнулась хохотом Элка. – И Максимус еще очень нравится!
— Какой Максимус? – оторопел Вязенцев.
— Гладиатор.
— Вот дура!
Вязенцев вскочил, скинул тапки и полетел в прихожую.
Элка спокойно вышла вслед за ним.
— Прости, не знала, что тебе мои приоритеты могут так сильно не понравиться, — давясь смехом, сообщила она.
— Я всегда знал, что ты – «фьють»! — буркнул Вязенцев, напяливая ветровку.
Он хотел было уже выскочить в вожделенный коридор, как вдруг остановился и вопросительно обернулся к Элке.
— Да нравишься ты ей, нравишься, — отмахнулась она.
Она даже слегка зевнула, вроде скучно банальности вслух говорить.
— А тебе, Сомова, что больше всего в мужчинах нравится?
У Вязенцева это вылетело непроизвольно. Он, конечно, вновь пожелал тотчас же скрыться, но Элка уже начала свое повествование о мужских достоинствах.
— Мускулы! Да. Максимус – вон какой красавец! Видишь ли, нас, женщин, привлекает то, чего нам не хватает. Значит, физическая сила – раз! Уверенность в себе – два. Умение принимать решение – три.
— А одежда?
Вязенцев вопрошал и сам себя не узнавал. Он, прямо как девка красная, распинается! Но любопытство взяло верх. Тем более, Элка была как никогда честна и логична.
— Одежда? – переспросила она. – Знаешь, все же это – женское. Женщина должна быть аккуратисткой. Мужчина? В нем должно быть какое-то небольшое, мизерное, ну разгильдяйство, что ли? Мужчина должен быть сильным, крепким, как скала.
— А богатым?
— Это тоже хорошо. Знаешь, моя мама утверждает, что подарки – это мужское дело.
— А ты?
Элка сморщила лобик:
— Я еще не решила. Мне лично очень нравится что-нибудь кому-нибудь дарить. Но я уверена, если женщина тратит деньги на мужчину и в большом количестве, она перестает быть женщиной. А мужчина – добытчик. Не случайно же вас, дорогие мои, кормильцами называют.
— А-а…
— Авралова – личность. Но, только не обижайся, Вадим, ты еще до ее уровня не дотягиваешь.
Вязенцев опустил глаза и вышел.
4
Вадим Вязенцев вымахал в здоровенного детину в седьмом классе. Акселерация!
Он сумел вытянуться не только ввысь, но и вширь, то есть не стал обыкновенно толстым, а стал очень крепким, брутальным, как танк. Девочки не преминули это отметить. Уж очень им пришлась по душе его бычья сила.
Сам Вадим существенных перемен для себя не отметил. В их семье все были такими.
Отец Вадима, потомственный доменщик, всю свою жизнь простоял у жаркой доменной печи. Это был огромного роста человек, плечистый, сильный. Когда он шел вразвалку на завод, прохожие уважительно расступались, пропуская его вперед; как же идет рабочий человек, надежная опора, трудяга, из тех, на которых держится мир.
Отец Вадима умер внезапно, не дожив до пятидесяти совсем чуть-чуть. «Изжарился возле адской печи», — сокрушались люди.
И все заботы в доме легли на плечи Вадима. Он тогда еще закончил только шестой класс. Его старший брат служил на флоте, а младший ходил в ясельную группу. И матери нужно было ох как помогать.
Вязенцевы жили в большом деревянном доме. У них имелся и непомерных размеров огородище, и полный двор скотины: овцы, бараны, коза, куры с петухами. Все свое: шерсть, мясо, молоко. Но сколько с этим мороки!!!
Козу Вадим доил собственноручно. Научился он этому быстро, и, надо сказать, дело спорилось! Коза слушалась Вадима беспрекословно, признала нового хозяина. Раньше ею занималась мать, но с кончиной отца ей стало не до козы.
Когда Вадим увидел беснующуюся в сарае козу, он хотел было позвать мать, но потом догадался, что к чему. Взял ведро и неумело выдоил несчастное животное. Вот тогда-то он и понял, как страдает мать. Ведь на похоронах она не проронила ни слезинки, и Вадим даже подумал, что она никогда не любила отца, такого неразговорчивого, хмурого и при этом на редкость честного и добросовестного человека. А оказалось, что не в словах дело.
Мать даже не заметила, что средний сын стал исправно вести хозяйство. Расчищал двор, возился с дровами, убирал за скотиной. Словно так и надо. Словно так всегда и было.
Из школы Вадим шел в ясли. Если младший братишка упирался и капризно просился на качели или еще куда, Вадим без разговоров брал его на руки и нес домой.
Тем летом к Вязенцевым зашла Элка Сомова. Ей срочно понадобились птичьи перья для какой-то аппликации.
Весь класс прекрасно знал, что у Вадима живут необыкновенно воинственные петухи, один из них – так просто напасть: со всеми подряд дерется! Получит крепко, весь хвост ему выпотрошат, а он все равно лезет, не сдается и все тут!
То, что петухи дерутся, неудивительно. Обычно заводилу-драчуна сажали в специально сооруженную клетку, что служила своеобразным карцером. Заводила там посидит-посидит, вроде как подумает над своим поведением, потом его выпускают, если он вновь всех задирает (а если задирает – это значит дым стоит коромыслом!), то его – в суп (собственно, по прямому назначению).
Но свалился на вязенцеву голову такой неугомонный петушок, что никакого сладу с ним не было! Этот не вылезал из карцера. Мать спокойно: «Будет едой. Для этого и держим». А Вадим: «Нет, мама! Смотри, сколько перьев от него, и куры его до безумия любят!»
Вадим не отличался чрезмерной чувствительностью. Курам головы рубил спокойно и размеренно, затем ощипывал тушки, опаливал их паяльной лампой и затем готовые тушки убирал в морозильник. Его ничуть не коробило при виде жареных куриных ножек, которые еще совсем недавно резво бегали по вязенскому двору.
Но этот петух поразил его своим бесстрашием, отвагой и подлинной силой духа! Петух поднимался даже когда его, заклеванного и порядком потоптанного другими петухами, качало из стороны в сторону и, вместо того, чтобы благоразумно уползти, дабы зализать раны, или, на худой конец, отдышаться немного на месте, вновь кидался на обидчиков! Силы были неравными, но петушка это ничуть не смущало.
Вадим посмеивался поначалу: что за дурачок такой, убьют ведь дружки-петушки ни за грош, уж придумал бы что-нибудь (если мозги есть), похитрее, посноровистее бы стал! А он свое: растерзанный – но все равно вперед…
А потом Вадим стал восхищаться. Кто бы так смог? А может, так и надо?
В общем, Вадим стал оберегать петушка. Он даже выходил его один раз, когда тот чуть концы не отдал после очередной битвы! Да, в дом из сарая принес, ночь петушок квелым полежал, а наутро шустро и со знанием дела загадил все комнаты и, взлетев на телевизор, звучно протрубил свою петушиную заутреню, разбудив всех в полпятого утра.
«Живучий, зараза», — вздохнула мать и безропотно принялась убирать петушиный помет.
Элка пришла к Вязенцевым в тот самый момент, когда Вадим стриг в глубине двора овец. Стригаль из него получился что надо. Даром, что парню всего ничего – и тринадцати-то еще нет. Вадиму даже не потребовалась подмога. Все сам. Связал бяшку, придавил властно рукой, чтоб не дергалась, и – вжик-вжик – машинкой по бяшкиным бокам.
Стригаль – мужская работа. Вадим это знал и поэтому ничуть не смутился, когда увидел перед собой всезнайку Сомову, у которой язык длиннее самой длинной реки в мире. Пусть всем расскажет, что он, Вязенцев, не программист какой-то, а стригаль. (Вадим искренне считал всех программистов «ботаниками».)
Гора вонючей шерсти лежала тут же (где же ей еще лежать?)
— Привет! – вертя головой, поздоровалась Элка.
— Привет, — спокойно отозвался Вадим.
— Ой, а ей не больно? – участливо поинтересовалась она. – Ишь как блеет!
— Нет, — сказал Вадим и вновь зажужжал машинкой.
Ему было любопытно, чего это вдруг к нему пожаловала староста Сомова, которая никогда до этого к нему не заходила. Но спросить вслух он не решался.
— А я к тебе! – сказала Элка, вновь повертев головой, ибо вязенцев двор был просто ужас как интересен! Это же оазис сельской жизни почти в центре города (или недалеко от центра). Рядом возвышается девятиэтажка, а тут такое зрелище с элементами прямо-таки первобытной жизни.
— Угу, — прозвучало в ответ.
Вновь зажужжала машинка, и повисло в воздухе беспокойное удивление.
Вязенцев оттодвинул в сторону недостриженную овцу.
— Что-то случилось? – спросил он и внимательно взглянул Элке в глаза.
— Ой, что ты! – всплеснула она руками. – Стриги, стриги. Я-то подожду. Мне-то что? А ей, — она указала глазами на овцу, — это…неприятно же.
Вязенцев распрямился и четко спросил:
— Что? Не стесняйся.
Он покраснел как маков цвет, и Элка покраснела в ответ.
— Говорили, что у вас перьев много. Петушиных. Дашь немного? Чуть-чуть!
Вязенцев задумчиво вздохнул, а Элка учащенно заморгала и выдала:
— С килограммчик!
— Че?
— В мешочек, — она протянула ему целлофановый пакет, — сюда… немножко.
У Вязенцева были закатаны по локоть рукава рубашки, обнажавшие крупные руки взрослого мужчины. Он и сам не догадывался, до чего он был по-мужски красив в ту минуту.
Элке он нравился, и это легко угадывалось по ее смущению. Но Вадим сильно стеснялся, как стеснялся любого проявления женского внимания вообще. Даже когда мать пыталась погладить его по голове, он уворачивался от ласки, считая это чем-то постыдным.
— Давай мешок, — пробормотал он, опустив книзу глаза.
— На, — прошептала Элка.
Вадим взял мешок и ушел в сарай. Когда он появился вновь во дворе, то потерял дар речь.
— Ты… ты… — силился он произнести хоть слово.
Элка спокойно смотрела ему прямо в глаза.
— Ты что сделала? – выдохнул наконец Вязенцев. – Ты это… зачем?
По двору носилась недостриженная овца и безостановочно блеяла.
— Я подумала, пусть погуляет, пока ты ходишь, — принялась разъяснять Элка. – Ноги у нее, наверное, затекли от твоих веревок.
Вязенцев в порыве сильного раздражения стал судорожно глотать ртом воздух. А Элка принялась его успокаивать:
— Чего ты? Я же как лучше хотела!
Этого уже Вязнцев вынести не мог. Он схватил Сомову за шкирку и, закинув ее в сарай, запер дверь сарая на амбарный замок.
Уж как хотелось ему хорошенько вздуть эту зубрилку, но он твердо придерживался принципа «женщин не бить».
Он не без труда поймал недостриженную овцу, вновь связал ей ноги и принялся заканчивать начатую работу. Он слышал краем уха, как тарабанит, рвется на свободу вредная староста Сомова, но молча, стиснув зубы, продолжал стричь.
Вскоре машинка затихла, как и мятежные звуки в сарае.
Вадим укладывал шерсть и думал злорадно: «Пусть посидит, поноет, поскучает».
Неожиданно он вспомнил, как во время контрольной по алгебре, он, вечный непрошибаемый троечник, попросил (знаками, конечно же) Сомову дать ему списать. Чего греха таить? Не в первый же раз.
Сомова тогда злорадно улыбнулась, интеллигентно так, с ехидцей, а затем показала Вязенцеву язык. Ух, как хотелось ему тогда врезать ей со всего размаха по лицу, чтобы полетели на пол Сомовские изящные очки. Но он сдержался. Не из-за добродушной математички, и не из-за страха перед расправой. А просто сдержался. (Вроде, «женщин не бью». Хотя какая Сомова – женщина?)
Отпер он Сомову под вечер. Уже пришла с работы мать, и братишку уже купали в ванночке, готовясь ко сну.
Вадим вошел в сарай и сердце его дрогнуло. На полу, на сене сидела Элка и горько плакала. Она даже не вытирала катившиеся из ее глаз слезы, и все ее зареванное лицо представляло довольно некрасивую картину.
— Прости, — только и сказал Вязенцев. – Испугалась, да?
Но Элка не обращала никакого внимания на него. Она продолжала тихо стенать, всем своим видом демонстрируя, что вставать с пола она не собирается.
— Чего ты? Ну, чего?
Элка мотнула головой.
— Вот, — сказала она и вновь разразилась горьким плачем.
Вадим взглянул чуть в сторону. Там лежал его любимец-петушок. Яркое оперение его все так же «горело», но откинутая безжизненная голова оставляла тягостное впечатление.
— Вот, — бормотала Элка, — выпустила его из клетки. Он сам рвался! Думала, погуляет немного, а его свои же и растерзали. Как так можно, вот скажи, как так можно?
Они закопали петушка за сараем, предварительно положив тельце в картонную коробку.
Элка все плакала. А Вязенцев сокрушался про себя, что запер Элку одну в сарае.
Вышла мать Вязенцева с кружкой какого-то снадобья. Но Элка сказала, что не надо, и пошла домой.
Мать показала глазами Вадиму, мол, проводи. Он, взяв мешок с перьями, пошел было за Элкой. Она обернулась, и Вадим, быстро сунув ей в руку мешок, тотчас же зашагал прочь, в сторону собственного дома.
Мать встретила его на пороге, покачала головой и нежно погладила сына по щеке. Ребенок совсем!
137
Загрузка...
