Владимир Хомичук
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ. ДРУЗЬЯ
Друзья познаются в беде? Наверное, это правда. Мне трудно судить, я много раз пытался встать на место того или иного человека и думаю, что, как всегда, здесь нет однозначного ответа. Каждого из нас окружает такое множество обстоятельств, неотложных дел и сиюминутных несчастий, столько близких людей, что бывает невмоготу отреагировать на чужое горе должным образом. Я не собираюсь никого судить либо обвинять. Но думается мне, что каждый из нас вправе иметь свою точку зрения на всё и на всех, вне зависимости от этих самых «обстоятельств». Я поступаю проще: плохих вычёркиваю из своей жизни, хороших боготворю. И описываю. И тех, и других. Форма самозащиты? Да.
МАЛЕНЬКАЯ МОЯ
— Маленькая моя, я так по тебе соскучился! Дни считаю, оставшиеся до нашей встречи. Не могу без тебя. Шлю тебе буслика. Ты знаешь, что такое горячий и нежный буслик? Нет? Буся, буся — поцелуй, говорящий о моей любви, ягодка ты моя.
Он ещё много всего такого болтал с бестолковой улыбкой на лице. Андрей, которого все называли Коваль, после пятнадцати лет разлуки приехал в гости к своему другу Олегу, чья кликуха в институте была Рыжий. Прямо с порога Коваль объявил:
— Рыжий, я нашёл её! Мою единственную и настоящую!
Олег, который рыжим-то никогда и не был, просто яркий блондин, выпал в осадок и поперхнулся от смеха:
— А что, две твои предыдущие жены фальшивками были?
— Хорошо сказал, братан! Именно фальшивками они и были. А эта нет, она — подлинник. Леночка моя, хорошенькая… Олег, ты не представляешь, она мне заявляет, что любит меня ещё со школы!
— Сплошной «Сектор Газа», короче.
— Угу.
Хохотали они долго, подшучивали друг над другом и обнимались. Два друга, которые вместе приехали в Испанию много лет назад. Изменившиеся внешне до чёртиков, но оставшиеся теми же весёлыми, юморными парнями в свои нынешние пятьдесят лет. Андрей — типичный брюнет-красавец. Ален Делон, который пьёт одеколон. Так его всегда подначивали в студенческие годы. И светловолосый Олег, блондин-красавец, которому девушки говорили, что он похож на звезду советского экрана Олега Видова. Сейчас оба обзавелись внушительного вида животиками. Андрей поседел, а у Олега волосы потемнели, появились залысины и первый намёк на плешь.
Предавшись воспоминаниям, друзья засиживались каждый день, вернее, каждую ночь до пяти, а то и до шести утра. Целую неделю. Именно на столько Коваль вырвался к Рыжему перед возвращением в Минск, где жил теперь со своей новой женой, которую любил безумно, как совершенно неопытный юнец любит в первый раз и «навсегда». В Испанию он наезжал теперь только летом, работал в системе сезонной охраны гостиниц на средиземноморском побережье. А если говорить проще — устраивался вышибалой в отели, дискотеки и прочие увеселительные заведения. Такой поворот нарисовался в его судьбе после развода с первой женой, тоже их однокурсницей, заявившей мужу, что денег он зарабатывать не умеет, семью содержать не может, а бизнесом заниматься — не его призвание. Андрей, впрочем, попытался на первых порах одинокой жизни без семьи и маленького сына создать совместную белорусско-испанскую фирму по производству чего-то там и даже уехал в Минск, стал директором филиала этой шарашкиной конторы, но… дело не заладилось. А сам он так и остался жить в столице Беларуси, в квартире отца. Чуть позже «влюбчивый наш» женился во второй раз, опять развёлся и исчез на некоторое время из «испанского» поля зрения. Появился недавно, года три-четыре назад. По телефону. Звонил друзьям, с которыми поддерживал прекрасные дружеские отношения. Олегу тоже названивал. С перерывом в неизменные полгода. Происходило это обычно как-то так:
— Рыжий! Во сне тебя недавно видел, сечёшь? Ходячим! Мы даже в футбол играли, как раньше. Олежка, а это уже кое-что значит! Я — тебя — во сне… Да я уверен, всё у тебя получится. Ты, главное, держись, родной ты мой, не сдавайся. Чем тебе помочь можно? Только скажи, всё сделаю.
Олег очень радовался его звонкам, нуждался даже в них, умел дружбан настроение ему поднять, дух — или что-то в этом роде — укрепить.
Олег уже много лет передвигался на инвалидной коляске. Стал довольно одиноким, не слишком общительным, несколько замкнутым человеком. Но только лишь с виду, с чужими, незнакомыми ему людьми. С близкими и родными оставался по-прежнему открытым и радушным. И чувство юмора не растерял по крохам. Подкалывал всех и вся, над собой, горемыкой, посмеивался в открытую, без слёз и рыданий. Ну, а с Андреем — так вообще оживал. Андрей Ковалёв всегда был его верным другом, хоть и взбалмошным скитальцем по жизни.
Через полгода телефон опять взрывался то криком, то ласковым полупьяным голосом Коваля и история повторялась:
— Рыжий, в феврале приеду, точно! Соскучился по тебе, братик, а всё никак. В феврале буду. Я вспомнил! Про одного знакомого в Сарагосе, мы с ним в футбол вместе играли по выходным. Ты его не знаешь. Так вот он — этот, ну… тренер для таких, как ты, на коляске. Инструктор ЛФК. Во! Он обещал помочь, позаниматься с тобой. Бесплатно! Запиши телефон и позвони завтра. А я в феврале, ну в крайнем случае в мае у тебя буду. Обнимаю тебя! Давай! Давай.
Но на этот раз явился. Через четырнадцать лет после госпиталя, куда прилетел специально — с другом повидаться. Ворвался в квартиру — седой, крепко сложённый, сильный, улыбающийся во всю дыню.
— Валентина Николаевна! Вы меня помните? Нет? Постарел просто — сам себя не узнаю в зеркале. Можно я вас тёть-Валей называть буду? — ласково обратился Андрей к матери друга, протягивая ей какой-то подарок.
— Мам, тогда ты его Ковалем называй.
— Да ну вас, баламуты. Садитесь за стол, я вам поесть что-нибудь соберу, — ответила старушка.
— Тёть-Валь, вам помочь? Кстати, я готовить умею. Так что ужин сегодня я сварганю. А пока вот возьмите бутифарру, колбаса такая каталонская. Специально вам привёз.
— Ой, спасибо вам большое, — замялась женщина, вспоминая имя стоявшего напротив бугая.
— Маман, не смущайся. Ты к нему ещё проще можешь обращаться, говори просто «дядька» — и всё, — пришёл на помощь матери Олег.
Как бы ни противилась Валентина Николаевна такому конфузу, но с тех пор Коваль обрёл ещё одно нежное прозвище — Дядька.
Валентине Николаевне очень понравился этот приятель сына, она неожиданно обрела в нём помощника по хозяйству и передвижениям по городу в поисках продуктов, на которых можно было хоть как-то сэкономить: привычка всех пожилых людей, прошедших закалку советских времен.
— Дядька, ты чего стоишь рот разинув? Садись, а то борщ остынет. Хотя, может, тебе суп лучше подогреть, а то третий день подряд всё борщ да борщ?
— Не, тёть-Валь, хочу до конца насладиться вашим искусством, чтобы понять, что ж вы туда суёте: уж больно вкусный он у вас получается. Завтра я борщ приготовлю. Посоревнуюсь с вами, а Олег судьёй будет, только вы всё равно выиграете, потому что он нечестный.
— А мы пригласим кого-нибудь, — отреагировал Олег.
— Точно, давай так и сделаем, — засмеялся Андрей в унисон с Валентиной Николаевной.
Но конкурс не состоялся: друзья попросту погрузились в кратковременный русский запой. Не тяжёлый и смурной, наоборот — весёлый, говорливый, но с глубоким погружением. По ночам, когда выпивка в доме заканчивалась, Коваль по просьбе-приказу Олега спускался на улицу в английский бар, работавший до четырёх утра, и приносил пополнение сорокаградусных боеприпасов. Когда и оно заканчивалось, начинались поиски припрятанных (на всякий случай или праздник) запасов тёть-Вали. В предпоследнюю ночь перед расставанием дело обстояло так.
— Посмотри на кухне во всех шкафчиках и даже за ними, у неё точно что-то должно быть. Чё, я свою маму не знаю, что ли? — гудел Рыжий.
Коваль отправлялся на поиски, потом возвращался через некоторое время и сипел прокуренным голосом:
— Нету там ничего, всё обыскал.
— А я тебе говорю, есть, — бычился Олег. — Ты знаешь, где посмотри? Внизу, там такие планки декоративные должны быть, они проёмы между мебелью и полом закрывают. У неё для стряпни есть дешёвое вино в тетрабрике. Я помню, она покупала.
Коваль опять уходил в разведку, затем история повторялась ещё несколько раз. Вдруг он появился с наполовину опорожнённой бутылкой водки:
— Вина не обнаружил, вот что есть!
— Ого, не ожидал такого сюрприза от родительницы.
Когда и это лекарство, спрятанное тёть-Валей для натирания ног, осело в желудках двух случайных пьяниц, вернулись к поискам вина.
— Слухай меня, я нюхом чую — оно есть. Должно быть!
На этот раз Коваль вернулся опять-таки с пустыми руками, но с выпученными от изумления глазами:
— Нашёл! Там целый штабель пакетов с вином. Знаешь, сколько? Шесть!!!
Запасливая Валентина Николаевна собирала свою коллекцию долго.
Опустошена она была за ночь и затянувшееся до семи вечера утро. С перерывами на кратковременный сон и получение взбучек от тёть-Вали. Коваль между тем ещё и умудрялся названивать в Минск «своей маленькой», клясться в любви и заверять её в том, что он не пьёт и не курит и что она же его знает… При очередном таком звонке хитрющий Рыжий тайком врубил на мобилке громкоговоритель:
— Ковалёв, ты уже в умат напился, да?
— Ну что ты, маленькая моя. Как ты можешь так обо мне думать? Мы просто по чуть-чуть вина сухого, чтобы попрощаться.
— А почему «красавчик» гогочет?
— Он не гогочет, перекусываем мы, он подавился.
— Ага, от смеха.
— Нельзя так, маленькая моя, он же больной.
— И ты тоже. Вы оба больны на голову. Ты мне уже седьмой раз сегодня звонишь.
Время было вечернее. Друзья, чтобы не нагнетать обстановку, решили смыться из дома и поужинать перед разлукой в ресторане в знак своей вечной дружбы и преданности.
На летней террасе заведения было полно людей, все громко разговаривали, смеялись, в общем, весело отдыхали перед предстоящими выходными. Новые пришельцы с трудом нашли свободный столик и устроились за ним:
—Так, Рыжий, с пьянством надо завязывать. Мне завтра на самолёт в Барселону, а оттуда через Вену в Минск. Надо в хорошей форме прибыть: маленькая моя не поймёт и не одобрит сегодняшнего варианта.
— Пьянству бой, я с тобой согласен.
Подошёл метрдотель. Они заказали ужин, потом сидели и болтали. О литературе на этот раз. Коваль знал практически наизусть легендарный монолог профессора Преображенского из гениальнейшей повести Булгакова, а сцены из фильма «Собачье сердце» мог воспроизводить неустанно и мастерски. Они как раз смеялись над эпизодом, где Шариков читает «переписку Энгельса с этим… как его дьявола… Каутским», когда официант принёс заказанные блюда и минеральную воду. Сервируя стол, он стал невольным свидетелем безудержного смеха друзей и, уже уходя, бросил через плечо по-румынски:
— Русские свиньи.
Друзья опешили. Оба прекрасно поняли эту фразу: румынский принадлежит к той же языковой группе, что и испанский, оба языка берут своё начало от латинского и во многом схожи. Официант-румын наверняка думал, что два русских болвана толком-то и испанского не знают.
Первым возмутился Рыжий. Коваль попросил его не начинать заваруху, по крайней мере до его возвращения из туалета, и скрылся внутри ресторана. Рыжий остался один. Он был настолько ошарашен и возбуждён, что никак не мог прийти в себя. За двадцать пять лет эмигрантской жизни он впервые столкнулся с подобным открытым хамством по отношению к себе на почве национальной принадлежности. Испанцы, с которыми он практически сроднился, такого себе не позволяли. Официант, издавший унизительное восклицание, маячил неподалеку. Олег вежливо подозвал его и произнёс по-русски:
— Почему вы только что оскорбили нас? На каком, собственно, основании?
— Я не понимаю языка, на котором вы разговариваете, — с издёвкой ответил официант по-испански.
Рыжий спокойно повторил вопрос, оттачивая каждое слово уже на испанском языке, а потом добавил по-русски:
— Да всё ты, сука, понимаешь. Нефиг тут прикидываться, урод. А то я тебе и по-другому могу всё объяснить! Понял, тварь ты мерзкая?
Румын ощерился и начал медленно огибать стол, приближаясь к озверевшему от ярости инвалиду с намерением то ли отвезти его на коляске в сторону, то ли ударить тут же. Неизвестно. Потому что между ними вдруг вырос Коваль:
— Если ты, падла, сейчас хотя бы замахнёшься на моего маленького брата, я тебя изувечу, а потом просто убью.
Всё, конец истории — официант исчез, испарился.
Домой вернулись хмурые, не в духе. На расспросы Валентины Николаевны не реагировали. Потом чуть не передрались. Рыжий корил Коваля за то, что тот встрял не по делу, Коваль обвинял Рыжего во вспыльчивости и несдержанности. Спать легли врагами.
Рано утром Рыжий укатил на работу, прокричав матери, что провожать паршивца не намерен. В предобеденный час в офис позвонили, секретарша открыла дверь и провела клиента в кабинет Олега. Тот оторвал глаза от компьютера и встретился взглядом с Андреем, который, не говоря ни слова, обнял его:
— Рыжий, я через полгода опять приеду. С маленькой моей. Не прогонишь?
— Куда я тебя прогоню… Ты инвалида от смерти спас!
Секретарша, которая внесла по привычке кофе с угощениями для посетителя, вряд ли узнает когда-либо, почему шеф и его посетитель, разомкнув объятия, покатились со смеху и хохотали, не унимаясь, ещё минут десять.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ. ДРУЗЬЯ 2
В суде обвинения в насилии по отношению к женщине с меня сняли, естественно. Но сам факт послужил уроком, и я решил пойти в контрнаступление. Девушки, хотите квартиру? Их есть у меня. Покупайте мою часть, и дело с концом.
Поползли долгие, монотонные переговоры двух адвокатских контор, растянувшиеся на пять с лишним лет. Цена вопроса, то есть квартиры, мусолилась сестрицами дотошно, до последнего цента. Встреча двух сторон то назначалась, то откладывалась. Всегда по инициативе моих оппоненток. Почему обеих? Машка развелась с Виталиком, объявила себя многодетной матерью-одиночкой и тоже претендовала на часть жилища. Вся эта катавасия опостылела мне настолько, что как-то само собой, от отвращения наверное, я стал избавляться от депрессии и решил пересмотреть своё отношение к жизни в инвалидной коляске. Ладно, сказал я себе, ходить ты не будешь, но опускать голову и сопли разводить тоже не стоит, есть люди, которым похуже, чем тебе, но они не унывают, не сдаются и живут с достоинством, не теряя юмора и надежды, вспомни хотя бы Сашу Штыркина.
С Санькой я познакомился ещё на первом году своего пребывания в московской клинике. Симпатяге «шейнику» лет двадцати трёх приходилось в этой гадостной инвалидной жизни гораздо труднее, чем мне. Но парень обладал завидными преимуществами — бурной жизнерадостностью и захватывающим чувством юмора. Мы подружились, несмотря на разницу в возрасте. Меня подкупали Санин юмор и очень московский говор. Когда в больничных коридорах вдруг появлялись молоденькие, сногсшибательно красивые посетительницы, всем сразу становилось понятно: в клинику снова поступил Саня. Шутил парнишка совершенно спонтанно, не задумываясь, выплёскивал перлы остроумия и смекалки. Вот стоит он, например, в коленоупоре, и ему надо разрабатывать тазобедренные суставы и мышцы. И, как всегда, Дима считает количество проделанных движений, а потом добавляет своим сержантским голосом:
— Ещё, ещё и ещё! Ну, давай!
— Блин! — говорит Саня. — Ты бы лучше напротив плакат голой девки наклеил, я бы тогда и сделал «ещё и ещё»!
Конечно, парню недоставало такта и почтительности в общении со взрослыми, задубевшими от усталости людьми. Иногда он был крайне несдержан и позволял себе оголтелые выходки. То устроит головомойку санитаркам за отсутствие чистых полотенец, то соберёт в палате друзей, а те потом в туалет — курить травку, то свалит в ресторан с американками, где вдрызг напьётся с ними водки. В тот год в клинике был наплыв пациентов из Греции. Они собирались в зале напротив приёмной, разговаривали, шутили. Громко, очень шумно, как все средиземноморские люди. Я к этому давно привык у себя в Испании и не обращал внимания. Но вот беда: греки-то и телевизор с огромным экраном врубали на всю мощь, да к тому же ставили всегда свои, греческие, каналы. Однажды я не выдержал и попросил эллинов включить русское телевидение. Те отказались, сославшись на отсутствие кабельной трансляции в палатах. Рядом проезжал на коляске Саня.
— Санёк, может, хоть ты управу на них найдёшь? Галдят, телевизор всё равно не смотрят, а переключать не хотят.
— Щас, разберёмся.
Санька попросил своего помощника передать ему пульт управления, переключил телевизор на русский канал и прибавил звука раза в три, а то и больше.
Противник напрягся. Разговоры стихли. Потом заговорили всем стадом. Я переводил, потому что был единственным, кто достаточно знал английский, чтобы понять эту ругань.
Саня не отступал:
— Я сейчас ещё и ментов вызову! Попробуйте всё это дерьмо, которое вы на меня валите, им в участке пересказать. Там вам при помощи дубинки быстро мозги вправят, ещё и великому и могучему научат!
Греки написали жалобу на имя директора клиники — профессора. Саньку из клиники выгнали.
А он стал каждый год ездить в реабилитационный центр в крымском городе Саки и настолько восстановил руки, что сейчас работает таксистом в столице нашей родины. Мы до сих пор дружим. Я, кстати, недавно звонил ему, и мы договорились встретиться этим летом в Саки.
Скоро август — в августе судебные разбирательства в Испании притухают.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ. ДРУЗЬЯ 3
Перед отъездом в Саки я соорудил у себя дома что-то вроде спортивного уголка с коленоупором и параллельными брусьями, чтобы продолжать делать физические упражнения. Помог мне его соорудить ещё один друг. Бывший.
КРИК
Крик вырвался непроизвольно. Надорванный, животный, злой…
Впрочем, сама ситуация не располагала к такой моей выходке. Друг, ну не так чтобы очень закадычный, а может быть, и не друг, просто хороший приятель, однокашник — тоже в университете на одном факультете учились — пригласил в гости. Не виделись давно. Раньше встречались довольно часто, выпивали вместе, разговаривали, травили анекдоты и, конечно же, ржали от души.
И всё путём, как сейчас выражаются. Посидели, вспомнили прошлое. Приятель познакомил с маленькой дочуркой, которую я до сих пор не видел. Обалденное создание, говорит на двух языках одновременно и постоянно их путает. Болезнь всех детей, родившихся в эмиграции. Забавно было с ней разговаривать, серьёзная такая, всё норовила узнать поподробнее, откуда это новый дяденька такой взялся. Вопросов выпалила сразу целую обойму, да ещё и повторяла их, слушаясь родителей, поправляя слова и оттачивая произношение.
— А почему ты раньше не приходил?
— Тася, нельзя незнакомому дяде «тыкать». Ты должна к нему на «вы» обращаться, — вступила в разговор мама рыженькой девочки со вздёрнутым носиком, усыпанным веснушками-конопушками.
— Почему?
— Ну, потом, когда вы подружитесь, сможешь и на «ты» перейти.
— Так я же всех взрослых дядь и тёть на «ты» называю.
— Это на испанском. Здесь так принято. А сейчас ты на русском языке общаешься, да и дядя — тоже русский.
— А ещё неизвестно, подружимся мы или нет. Ты хочешь со мной дружить? То есть… вы хочешь? Ой, вы хочи…те, нет, вы хоотиите?
— Хочу, — рассмеялся я. И давай сразу на «ты», не будем усложнять себе жизнь.
— Правильно. А.. можно? — девчушка посмотрела на мать.
— Хорошо, с этим дядей можно, он наш друг. Но только с этим. А с другими русскими будь добра!
— Ладно.
Было очень приятно и интересно. Друг недавно квартиру купил. Большую и удобную. Ипотека, правда, тоже была большой, но не очень удобной. На эту тему в основном и проговорили весь вечер, передвигаясь из одной комнаты в другую, а затем уже сидя за столом, ужиная и попивая отменное сухое красное вино. Почти как в былые времена. Потом началось… Слава богу, жена и дочка к тому времени отправились в другую комнату по своим делам.
— Ну, а с работой у тебя как? — спросил я.
Лучше бы не спрашивал. Отвык, подзабыл, что это излюбленная тема Юры. Как только он садился на своего «конька», все остальные темы, предметы и люди меркли. Остановить его было уже просто невозможно. В принципе, говорил он всегда одно и то же. Работ Юра поменял много, был прекрасным специалистом в своём деле, одним из лучших даже. Но о каком бы месте работы ни шла речь, новом или старом, всегда выходило одинаково мерзко. Да ещё и коряво, потому что человек с высшим образованием, говорящий на двух иностранных языках, почему-то скатывался на сквернословие. Он не ругался матом, он на нём разговаривал. Причём делал это упоительно и непроизвольно. Работал Юра слесарем. Но не в этом, наверное, суть. Дело он свое любил, относился к нему бережно и с уважением. Только вот одно ему мешало — тщеславие.
— Руки у этих испанцев из задницы растут, понимаешь. Ни хрена не рубят, идиоты. Я ему объясняю: здесь подточить надо сперва, потом срезать угол и тогда уже шлифовать. Нет, блин, куда там, я же для него никто, переселенец драный.
Такой вот фаршированный руганью монолог мог продолжаться бесконечно, до посинения. После выдачи неизменных в своём негативе поимённых характеристик коллегам затрагивалась тема зарплаты. Зарплата страдала и скукоживалась под бременем отглагольных прилагательных: «прилагался» Юра к ней сочно и со смаком. Платили ему всегда, по его словам, ничтожно мало, меньше, чем другим.
— И потом, прикинь, когда немцы приезжают, ну типа клиенты или купцы, меня же ещё и переводчиком определяют, а бабло за эту, совсем другую, работу где? В жопе, то есть в кармане у суки-шефа.
Во всём и везде был виноват начальник, который, мало того, что ни в чём не разбирается, так ещё и расист.
— Юра, ну ты же не негр, не азиат, в конце-то концов, — не выдержал я и на этот раз. Как всегда, ошибся. Дальше разговор переходил на личности.
— Да чё ты гонишь? Как был всегда задавалой, так и остался, эгоцентричный ты наш.
— А при чём тут я?
— И при том и при этом. Ты никогда не даёшь до конца договорить, вечно перебиваешь, чтобы какую-нибудь заумную хрень вставить. Ну давай, а я уж послушаю.
«Н-да, поговорили два товарища после долгой разлуки», — подумалось мне. Хотел было остановиться, но почему-то продолжил:
— Ты затронул интересный вопрос, Юра. Считается, что эгоизм — это плохо. Я не думаю, что любовь к себе плоха по определению. Все мы любим себя с малых лет. Ну и что в этом нехорошего? Если ты любишь себя, значит будешь развивать и лелеять свое «я»: заниматься самовоспитанием, самообразованием, усовершенствованием собственной личности. И к тому же всё зависит от того, ЧТО или кто подразумевается под этим самым эго. Ведь мы не существуем в замкнутом пространстве, нас окружают дорогие нам люди, и если человек включает их в своё «я», то это уже и не эгоизм вовсе. Во всяком случае не чистой воды. Самому себе ты ведь не возжелаешь зла? Значит, не возжелаешь его и ближнему своему, если он вхож в твоё эго. Мне кажется, никто и никогда не делает ничего из бескорыстных побуждений. И тот, кто утверждает обратное, просто лицемер. Ему-то самому ох как нравится чувствовать себя хорошим и добрым, помогая другим! А что это, если не эгоизм?
— То есть ты хочешь сказать, что любая услуга и подмога другому человеку оказывается из любви к себе, что ли?
— Не стоит так упрощать, но, в сущности, да. И чем больше других в тебе, чем чаще ты помогаешь им, тем быстрее срабатывает механизм навыка. И делать добро становится привычкой.
— Ну ты даёшь. Белиберда какая-то!
— Пап, а что такое белибедра?
В дверном проёме стояла Таська с выпученными глазками и полуоткрытым ртом.
— Не белибедра, а белиберда. Это слово означает что-либо нестоящее, несуразное, запутанное или глупое, — опередил я растерявшегося от неожиданности отца семейства, который тут же добавил перцу во щи:
— Чушь, ахинея, вздор и бессмыслица это, доченька.
— Значит, дядя глупый? А как же я буду с ним дружить?
— Я не глупый, Тася, я просто смешной, папа именно это и имел в виду.
Маленькая егоза постояла ещё немного, внимательно оценивая ситуацию и поглядывая то на меня, то на отца, буркнула свое архисерьёзное «ладно» и ускакала.
— Вообще-то, это не белиберда, Юра, но не будем спорить. Так и быть, остановимся на том, что это просто казуистика.
— Хорошо, но ты упомянул в своей лекции слово «лицемер». Это что, в мой адрес?
— Да нет конечно. Просто я говорил о том, что многие люди не решаются напрямую признать эгоистичность своих или чужих поступков и начинают нести настоящую чушь и ахинею, как ты правильно заметил только что, о благих намерениях во имя чего-то или кого-то, часто упоминая в качестве примера не себя любимого, а кого-либо из знакомых, родственников или друзей. Но! Имеют-то они в виду именно себя, а не других, хороших и нравственно чистых людей. Желание казаться лучшим за счёт ближнего, притворяться святошей и чистоплюем в угоду сложившимся в человеческой истории моральным канонам и есть лицемерие. Классический пример этому — знаменитое утверждение «в Советском Союзе секса нет».
— Ну наконец-то! Давай лучше об этом.
— О чём?
— О нём родимом, о сексе. И женщинах, а то надоел ты уже со своей казуистикой, блин.
И об этом поговорили тоже. Потом Юра рассказал пару свежих анекдотов, которые умел мастерски приправлять, помимо ядреных междометий, интонациями и паузами. В общем, хорошо провели время, и я стал собираться домой. Вызвал такси, и мы спустились вниз. Таксист вышел, чтобы помочь с инвалидной коляской, и Юра, возможно, потому, что был навеселе, вступил с ним в беседу.
— Вот такие вот дела. Друг мой… — он кивнул в мою сторону. — Мы вместе в Испанию приехали, русских в Сарагосе и в помине ещё не было. Мы первые с ним были. А оно видишь как обернулось…
И по щеке приятеля, которого я не видел уже лет пять (потому что он просто отвернулся от меня, когда случилась беда, и сказал в своё время моей верующей маме, что она совсем не знает родного сына, а Бог — он всё видит), покатилась театральная, большая, лицемерная слеза.
Вот тогда, уже сидя в такси, я и закричал. Водитель отъехал немного, потом притормозил, повернулся ко мне и сказал:
— Я бы на твоём месте, братан, и не так ещё зарычал.
38
Загрузка...
