НЕ ГОРЮЙ, ГЕРОЙ !

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

НЕ ГОРЮЙ, ГЕРОЙ

Рассказ

— Вернись, Петелин! Давай быстро обратно! Я тебя отпускал? Пошел он! Гляньте на этого наглеца! — на всю площадь перед совхозной конторой орал из окна директор Буров Андрей Данилыч. — Сперва стань директором, как я. Это чтоб мог без спроса от вас, придурков, убегать, когда захочешь. А я пока тебя не уговорю — не отпущу. Вертайся в кабинет, шалапут.

Передовик, герой труда социалистического и попутно шофёр грузовика Владимир Петелин  остановился, сел на корточки у края площади, закурил и так сидел десять минут. Спиной сидел к начальству. Никто бы не посмел. А Петелин мог себе и это разрешить.

Докурил, вкрутил окурок в мягкую после жуткого июльского ливня землю, поднялся, роняя в пространство тихие беззлобные матерки, и со скучным лицом пошел к директору Бурову.

— Вова, мать твою перетак! — нежно сказал ему директор, когда Петелин вразвалку сел на диван. — Ну, задрючили тебя эти корреспонденты. Понимаю.

Пишут бестолковщину, но ведь какую хорошую! Через тебя наш совхоз вся страна знает. Не через меня, блин ты горелый, а конкретно твоя персона на весь Союз славит нас и дозволяет светиться названием совхоза с указанием родимой области Зарайской даже на ВДНХ, не говоря обо всяких знамёнах, орденов совхозных и целого щита с карточками и здравицами прямо возле дверей обкомовских. Лёнька Прибылов на комбайне чешет всех областных коллег против шерсти, да ты — на грузовике. К кому корреспондентам ездить? К Махонину, которого из силосной ямы втроём пьянющего в зюзю вынимали  вчера? К вам, горелый блин!  И ты мне тут капризы свои  подвинь вбок. Денег ты за год раза в два больше меня получаешь. А я-то,  блин горелый, директор как-никак, мать твою! Так я в отместку хоть раз тебя обидел? Всё тебе, Вовчик! Всё лучшее герою труда по первому твоему писку. Так шо вот так!

— Да ладно тебе, Данилыч, — Петелин смутился лицом и руку директору уложил на плечо. — Ну, сгоряча я матерился на корреспондентов. Нехай едет и следующий. Надо, так надо. Мне-то от ихних писулек ни печали, ни радости. Привык, видать. А совхозу и области — да. Жирная красная птичка-галочка. Не подумал. Извиняй уж, начальник! Пущай допрашивает и фотографирует, хрен бы с ним. Когда приедет?

— Послезавтра, — улыбчиво отошел от хорошо сыгранной суровости Буров, директор. — Ты как раз из Лёнькиного бункера зерно будешь забирать, а я его к тебе кину на УАЗике. Всё. Топай. Молодец. Начальству не перечишь. А потому далеко пойдёшь.

— Куда ещё дальше-то? — шлёпнул себя по пузу Петелин, выходя в большую приёмную. — Только если кто на три буквы пошлёт. Это да, далековато! Но меня — вряд ли. Я сегодня  вечерком к брательнику поеду в Воробьёвку. У его дочки день рождения. Купил ей качели в городе. Собираешь две стойки треугольных, а поверху в скобы ставишь кругляк. Пятёрка в сечении. На нём четыре кольца, два тросика и сиденье с дверцами. Во как! У меня в детстве такой штуковины не было. К ветке берёзовой  две верёвки вяжешь, а внизу плашка для задницы. Две дырки по краям продолбил, верёвку под дыркой узлом скрутил толстым и хоть укачайся до полусмерти. Так что, поздно приеду. Не ищи.

 

…Был первый час ночи. Звёзды вместе с луной отбывали свой  срок наказания за избыточную яркость в заключении мрачных непроницаемых туч. Дождик плотный как сырая марля и рассеянный  крохотными капельками по всему, похоже, району, был явно грибным. Рождающиеся по- над дорогой  упругие шампиньоны, казалось, не выдержат и выскочат под душ благодатный и в тёплую июльскую слякоть.

Володя Петелин уже час месил щедро смоченный суглинок раздолбанной  за уборочную просёлочной дороги. Часа через полтора ходу по ней, очень скользкой и вязкой, должна была дорога эта скончаться от силы крепко и зло затоптавшего её Владимира Петелина прямо возле  первых совхозных огородов. ЗиЛа своего бросил Петелин без угрызений совести за пятнадцать  километров от деревни. Не по-мужски подвёл его брат ЗиЛ. Просто по дурному. Нет, чтобы сломаться и передохнуть пока хозяин гайки крутит. Так он взял и выпил весь бензин до последней капли. А Петелин в поле-то всегда пару канистр запасных брал, но сгонять к брату за двадцать пять километров ему и в голову не пришло с доливом топлива. Наверное, стрелку на датчике бензина заклинило от тряски. Она показывала, что бензина в баке плещется ещё литров двадцать. Перебирая в уме матерей всех близких и дальних родственников, а также кляня несуществующего для советских граждан Господа бога и всех, каких помнил, святых, шофёр Петелин, мокрый как сама вода, в третьем часу ночи пнул раскисшим полуботинком  калитку ворот дома своего. Во дворе он разделся до трусов, кинул на завалинку достирываться  штаны с рубашкой, снял возле баньки носки и тяжелые как гантели, но не порванные на ухабах полуботинки зарайской фабрики и, чтобы не будить своих, лёг на полок верхний, бросил два веника под голову, пристроился и  мгновенно удалился из окружающей его сырой действительности. Спать он за пятнадцать лет шоферской работы научился  основательно и с полным возвратом потраченных днём сил. Никаких там случайных подъёмов в сортир и ненужных вообще сновидений. Потому он перед каждым тяжелым рабочим днём просыпался добрым молодцем. Со здоровым румянцем на щеках и всегда готовым с высокой стайерской стойки рвануть на длинную трудовую дистанцию.

После пяти утра мимо банного окошка прошли на выгон две петелинские коровы. Дышали они как астматики с большим стажем, хлюпали слюной, перемалывая сено, и мазохистски лупили себя хвостами по толстым бокам как звонкой плетью. Владимир Иванович под этот аккомпанемент и крики жены: «А ну, пошли, шалавы кудрявые!» стал степенно и основательно просыпаться. Он потянулся, сваливая с полка присохшие после субботней парной листья берёзы, вдохнул поглубже аромат кваса, который не успел разложиться даже после бросков из ковша на каменку. Жена провожала теми же ласковыми словами коров за ворота громко и весело, потому работала для Володи звонком будильника.

— Чего дома не ночевал? — спросила Вера Ильинична мужа, который уже собирал с завалинки мокрые чистые шмотки. Он хотел быстро повесить их на проволоку, кинутую для этих целей почти через весь двор. Белья в доме имелось много. Как и людей. Сами Петелины, трое детей от восьми лет до

семнадцати, тесть и тёщина младшая сестра, переехавшая из города после смерти петелинской тёщи.

— Не ночевал, спрашиваю, дома с какого такого чёрта? — ещё раз попробовала выбить из мужа ответ Вера Ильинична. И этим вопросом она сразу же легко  затмила соседям слева и справа передачу «Последние известия». Левая соседка Мелентьева перестала жужжать сепаратором и ждала возможного взрыва крепкого семейного заряда любви и дружбы. Соседка справа, доярка номер один  Плахотина,  прекратила чистить песком совхозные вёдра для молока и показательно затяжно зевнула, чтобы показать полное отсутствие интереса к супружеским разборкам.

— Это как же — не ночевал! — сообщил соседям не интересный доклад Петелин. — Ещё как ночевал! В машине бензин на дороге кончился. Так я пятнадцать кэмэ по грязи пёрся. В третьем часу залёг в баню, чтоб вас не будить. Вон, глянь, волос весь в листьях. Это у меня подушка была из веников. Молока выпью и поеду с Васькой Короленко за машиной. Он прямо из бензовоза зальёт мне оба бака да три канистры. Давай молоко. Некогда мне.

На МТС завгар с упоением трепал нервы молодому шофёру Петьке Салову.  У завгара Соснихина имелась собственная теория выращивания молодняка и  быстрого магического перевоплощения его в передовики. Суть теории крылась в преодолении трудностей разнообразной тяжести молодежью. Борьба с ними, считал он, добавляет рабочей злости и мудрости житейской. Без которой радость труда — тайна, непостижимая многими за всю жизнь рабочую. Вот именно поэтому все преграды пацанам он придумывал сам и тщательно их отшлифовывал на податливой пока натуре. Взрослых шоферов, трактористов и комбайнеров он не трогал. Потому как мог безнаказанно быть крепко битым. В этот раз он никак не давал Петьке три поршневых кольца. Салов ходуном ходил вокруг завгара и за ним, заглядывал ему в глаза и совал под нос промасленный листок, где были подписаны директором его личные обязательства. Но холоден был завгар Соснихин и произносил только одну фразу.

— Нет колец, не было и не будет до второго Пришествия. Грей, разгибай старые если хочешь работать. А не хочешь — иди к директору и проси у него пенсию по ранению моим правильным словом!

— Да дай ты ему кольца, — сказал Петелин мимоходом. — Пусть тарантас делает и едет за краской автомобильной в Зарайск. Там для нас двадцать больших бочек отложили.

— Вот если б не Герой труда, не получил бы ты ни фига. Учись просить правильно. И эффективно. А то бегаешь, кудахтаешь как курица на сносях.

Героя не имею права ослушаться. Себе дороже будет. Пошли за кольцами.

Петелин страшно не любил, когда при людях его называли Героем. Вроде и правду говорили. Орден Ленина-то был и звезда имелась золотая с серпом и молотом посередине. И звание с наградами не «левые» были, не «блатные». А  вот какой-то червь едкий душу Петелину дырявил до боли в ней. Знал Владимир Иванович про себя кое-что, которое не добавляло гордости за награды и почёт, а вызывало усталость тела и нервов. Никому он об этом никогда ни разу не сказал. Даже жене. Потому и мучился сильнее. А выговориться перед директором хотя бы — была такая мысль, но как-то всё невпопад выходило, чтобы вырвать её из головы и оголить перед тем, кто точно поймёт. Уже лет пять не получалось поделиться своей тайной у Петелина. А, может, боялся просто, хотя в жизни не страшился никого и ничего. В общем, тупик был. Но никто, кроме самого Петелина его видеть и упереться в него, ясное дело, не мог.

И так часто  стала душить его усталость, что и без работы бессонной и стремительной, на передыхе отлавливала она Владимира Ивановича, давила и рвала нервы из глубин мощного тела петелинского. Но странно. Вот вчера тащился три часа по грязи во тьме и под дождём — так ничего. Кроме лёгкости в душе с утра — ни царапинки. А вот услышал  сейчас от завгара про себя слово «герой»  и через пять минут такая накатила усталость, будто бежал он наперегонки с ЗиЛом своим, имея три кило дроби в голове, и мешок болтов для колёс за плечами. А с месяц назад перед глазами у него кружочки расплывчато мерцали. Зеленые, маленькие, но глядеть мешали. Мутная и расплывчатая действительность представала сквозь кружочки.

Жене рассказал. Пока ей одной. Вере Ильиничне. Но только про усталость и круги мутные, перекрывающие обзор. Она его с того дня грызла две недели, но своего добилась. Уломала мужа поехать в город к терапевту.

— Тебе же мозги да сердце вырезать никто не будет, — клялась она неоднократно. Надо было убедить Володю. Он в больницах ещё не был ни разу, а потому видел для себя лекаря непременно со скальпелем и маской для анестезии. — Вообще даже укол не будут делать тебе. Посмотрят, послушают, витаминки  выпишут. Милое дело — витамины.

— Чего тогда сама не пьёшь? — огрызнулся  Петелин. — Ладно. Поехали. Но если резать меня будут, я тебе потом голову откушу. Если выживу.

Терапевт, лысый  мужичок в очках, худой и маленький, не без добавочных усилий прощупал тело Петелина, составленное из больших тугих мышц, прикрытых грубой кожей. Даже ноги потыкал пальцем и помял с трудом терапевт. Осмотр двухметрового и стокилограммового туловища занял у него почти час. После чего он выпрямился перед супругой Петелина, снял очки и руки смущенно развёл в стороны.

— Нет у вашего больного мужа ни  единого намёка хоть на самую  малую и простенькую болезнь.

— А чего тогда устаю не во время? — удивился Петелин. — Работаю с нагрузкой весь день и свежий как огурец с грядки. А, бывает, задумаюсь о себе, например, или услышу что-то хвалебное про себя — всё! Как будто мой ЗиЛ на меня лёг сверху и давит. А я головой не могу покрутить. Такая дикая наваливается усталость. Вот что это?

— Похоже, нервы  у Вас чем-то перегружены, — сказал лысый и сел писать рецепт. — Хотя у тех, кто на физическом труде, нервные заболевания — редкость большая. Вот у учёных, писателей, композиторов, да вот ещё у нас, врачей — это норма. Эмоций много, нервы плавятся просто. Короче, у всех творческих работников. Врачи тоже люди творческие. А у Вас  почему шалят нервишки — с медицинской позиции необъяснимо. Видно, есть внутренний непокой на душе. Вот вам бумажка. Там написано, что надо отдыхать  часто и побольше, пить настой травы пустырника и пиона уклоняющегося. И таблетки «Реланиум» на ночь глотать по одной в день.

На том и расстались.

— Брешет он всё, — сказал Владимир Иванович на улице. — Какие нервы? Мне только-только сорок грянуло. Юноша, считай. У стариков за семьдесят нервы могут взбрыкивать. Они чёрт знает через что прошли за жизнь. Чёрт знает какие сволочи им всю жизнь на нервы капали. Так то ж старики! Срок тянут долгий, есть от чего устать. Пить я, может, пустырник и буду. Отец мой пил. Помню. Ничего, спокойный был и помер спокойно. А больше в больницу меня не тягай. Хорош! Разберусь сам. Жена для порядка слегка всплакнула в рукав Володин, да согласилась. Как положено умной жене.

— У такого бугая как ты болезней и не будет. А нервы — это ж не почки. Почки сгнили — так зараз и в могилу ложись. А нервишки подтянем, приспокоим. Я обещаю, что орать на тебе в жисть не буду боле.

— Во! — хмыкнул Петелин. — Тогда и пустырник я зазря переводить не буду. Дома спокой, жена не кусается — так с чего нервничать? А на работе всё ладом у меня. Лучше всех пока мужик твой. Тоже плюс для нервной  моей системы. Очухаюсь, не вздрагивай.

Остаток дня он дома провалялся перед телевизором. Самый новый Володя купил весной. «Рекорд» нынешнего, шестьдесят восьмого года выделки. Показывал замечательно. Вечером в баню сходил, вернулся поздно, весёлый, розовый, пахнущий квасным паром. И после стакана парного молока пошел и сразу уснул.

Утром вместе со всеми выехал на поле. Одиннадцать машин стали пробивать гладкую дорогу между клетками пшеницы и ржи. Чтобы укатана была ровненько. Тогда и зерно не будет выпрыгивать из-под полога. А уборка вот-вот уже. И месяца не пройдет. Шофера смотрели на Петелина и пробовали ездить так же, как он. А Володя-то, может, и не лучше других ездил. Но  как-то ярче, что  ли. Здесь, на поле, с пустым кузовом он и повыпендривался перед друзьями от души.  Петелин так красиво вёл ЗиЛ свой, будто его безостановочно снимали для московской кинохроники. Он и с места трогался не как все — резче и шумнее. Казалось, вдавил Володя педаль газа в пол и рванул — аж передок приподнялся. Только у гонщиков-мотоциклистов так получается. А тормозил как! Скорость сбрасывал за пару секунд до остановки. Машина аж приседала, но мгновенно застывала. Как вроде её пригвоздили сверху. Почему Петелин не вылетал через лобовое стекло — никто понять не мог. По всем законам должен был пулей просвистеть над степью. И разворачивался иногда для форсу на полной скорости. ЗиЛа заносило, он скорчивался и наклонялся так, что, казалось, перевернётся. А ни фига! Из стены пыли дорожной вылетал уже в обратную сторону быстрый грузовик. Ровно, не виляя и не качаясь. Больше так не умел никто. Наверное, во всей области.

Но это так баловался Володя Петелин. Куражился. Хвастался перед своими. Имел такой грешок невинный. Но главное было в Петелине то, что он мог работать за рулём сутками, причём  почти без остановок. Ел на ходу и останавливался только под загрузку или нужду справить когда припирало. И делал работы больше, чем любой классный водитель. И ещё имел он другое преимущество перед всеми. Не боялся никакого начальства. Может потому, что язык был подвешен идеально, знал он откуда-то  много про всё. И в разговоре  с «государевыми людьми» пентюхом не выглядел. Или, наверное, ростом своим и комплекцией подавлял маленьких толстеньких начальников. Но они к нему были добры не снисходительно, а как к равному. И слушали Владимира Ивановича, не перебивая. Вот же Петелин! Уникальная личность. Да плюс к тому — уже третий  год Герой Социалистического труда. Хоть памятник такому ставь бронзовый при жизни на площади перед обкомом партии. Рядом с Лениным. Или, ладно, чуть поодаль. Поскромнее чтоб. В Законе об этом прописано ясно. Но памятники на родине отливали только дважды героям. Ну, Петелину точно отольют. Он и второй орден со звездой получит. Так вкалывает, что такую же высшую награду не пропустит мимо.

А как случилось, что резко рванул он вперёд всех? Ведь ещё лет шесть-семь назад шоферил как все. Так вот: был  один такой резкий переломный момент в его простой жизни. Он поменял в жизни Вовкиной всё. И установил её так, как ставят  заметные всем отовсюду флаги на крышах райкомов и обкомов партии.

Выступил он однажды после уборочной на областной конференции, после чего директор совхоза Буров взял его за руку и отвёл к секретарю обкома зарайского. Рассказал ему час назад про Токарева да Петелина. Секретарь приказал после конференции пока только Петелина к нему доставить. Под грохот литавр и стоны труб с тромбонами секретарь разговаривал с Петелиным минут тридцать. О жизни спрашивал, о семье, о работе и даже о том, сколько раз в неделю Володя водку пьёт. Он так подробно изучал шоферюгу Петелина, будто уже договорился с начальством космонавтов отправить его безвозвратно на разведку в другую галактику, а память о нём сохранить для потомков в полном объёме.

— Чего это он? — спросил Владимир у своего директора, когда секретарь пожал ему руку, сказал «область будет тобой гордиться» и ушел к своим. К командующим жизнью.

— Он тебя, Вовчик, на карандаш взял, — почему-то радостно доложил Буров.- На особое внимание поставил и, похоже, на самое лучшее содержание.

— Зарплату, что ль, добавит? — хмыкнул Петелин.

— Нет, Вова. Теперь ты из простых людей двинешь в особую касту — очень выдающихся тружеников. Флагманом тебя сделают. Нет, блин, по его приказу вместе с обкомом, райкомом и со мной — сделаем мы совместно из тебя маяк путеводный и гордость области. Я понял секретаря правильно.

— А я что-то не усёк корня в мысли обкомовской, — скривился Владимир.

— Дурак, значит, — директор почесал затылок. Он любил, чтобы его понимали вообще с полуслова. Хотя это почти никому не удавалось. — Бывают умные дураки. Вот ты — яркий пример. Иди давай до хаты. Завтра в девять у меня чтоб был. Будем начинать разбег для прыжка на большую высоту.

Ну, и пошло дело. Сначала он как всегда победил всех совхозных шоферов на уборке. Хотя она ещё не кончилась. А и убрали всё — выяснилось, что  в районе он тоже первый. Больше всех перевёз. Меньше всех потерял зерна. Вообще почти не потерял. Денег заработал столько, что Верка, супруга, даже крепко испугалась. Куда их девать? Всего в доме с избытком. Заложила на дно сундука. Под шесть свёрнутых одеял. На следующей посевной он выиграл первенство области. А в республике стал вторым после «монстра» среди водителей  Харченко, героя труда. Ему дали подшефного. Серёгу Зайцева. Наставник Петелин научил Серёгу так крутиться, что уже осенью на очередной уборочной  юный Зайцев влетел в десятку совхозных передовиков и вымпел получил. Здоровенный, бархатный. Повесил его дома на гвоздь посреди главной стены. А про Петелина наперебой стали писать газеты, с телевидения раз пять приезжали, в Москву его посылали докладывать обо всём хорошем на союзный слёт передовиков.

Так вот быстро и чётко шёл Петелин к пику славы. В шестьдесят пятом весной вызвали его на бюро обкома партии предложили стать коммунистом. Через год кандидатского стажа он получил партбилет, а тут снова уборочная. Ну, он её и провёл как классик сельскохозяйственного жанра. Республиканский герой Харченко остался позади и Владимир Иванович стал государственным достоянием, примером для лучших водителей СССР и высочайшим маяком, видным всей стране. А зимой вышел указ о присвоении Петелину Владимиру Ивановичу звания Героя Социалистического труда, орден Ленина и золотую звезду с серпом и молотом в центре. «За особые достижения в работе на благо страны советской».  Совхоз пил две недели по этому поводу. А в начале пьянки директор подарил Володе от совхоза очень даже распрекрасный автомобиль «Москвич-408», золотые часы и много всяких знамён с вымпелами.

Но это всё было давно. Хотя и в недавнем прошлом.  И  Петелин  стал  тихо забывать о том, что на какой-нибудь областной слёт к пиджаку надо крепить орден и звезду, а ехал с одним значком на лацкане: «сх Заря коммунизма», которых парторг совхозный заказал изготовить в Зарайске аж пять тысяч штук, чтоб все носили. Патриотизм выдёргивал из народа.

Всё это, весь путь свой до сегодняшнего дня почему-то вспомнился Владимиру Ивановичу. Хоть и повода не было. Приезд очередного корреспондента из области — не повод. Привык уже Петелин к статьям про него во всех газетах, к красивым фотографиям на стендах и страницах, к телевизионным интервью тоже привык и так гладко бухтел в микрофон, что ведущему слово вставить было некуда. Скорее всего, припомнил Володя бешеный бег свой по жизни, потому как подступал через неделю день рождения. Тот день, когда можно, а, может, даже надо назад оглянуться. Ведь первый год житухи на пятом  уже десятке пойдёт как-никак.

В среду утром, через неделю после уборочной шестьдесят восьмого, Буров совхозный  директор вызвал Петелина по рации. Поймал его на МТС.

— Лайба твоя где? — проскрипел он. — Надо её от пыли да грязи отдраить. Корреспондент через час будет у меня. А ещё через полчаса — у тебя в поле.

— Машина моя возле одной нескошенной клетки стоит. Ну, где поздний сорт сеяли, — крикнул Володя в пыльную решетку микрофона. — Насонов на водовозке подъезжал уже. Он мне радировал, что из шланга под давлением отмыл ЗиЛа до блеска шлифованного самовара. Я сейчас туда еду. Буду ждать. Лёнька Прибылов там уже с комбайном? Чтоб загрузку сфотографировать?

— Там. Только что с ним говорил. А ты корреспонденту про него не забудь пару слов замолвить. Да про совхоз вообще. Меня можешь как-нибудь вплести в статью. Я начальник твой или хрен с горы?  Отбой. Конец связи, — рация хрюкнула, пискнула и заглохла.

-Тебя Витёк Пряхин отвезёт, — сказал  завгар. — Вот где он, сучок. В «буру» режется с кузнецом.

Петелин подошел к игрокам и свистнул.

— Малой, погнали. Мне там ещё переодеться надо в робу. Причесаться.

И они сели в Витькин ГаЗ-51.

— Десять лет телеге, а как едет, а? — весело сказал или спросил Пряхин. — Сам всё довёл до ума. Месяц корячился на яме. Эх, мать моя женщина, когда ко мне корреспонденты начнут ездить? Везёт тебе. Вся страна тебя через них знает да уважает.

— А чего бы ты им рассказал, Витюха? — улыбнулся Петелин, разглядывая степь с сиденья пассажира. Когда сам за баранкой, не шибко к окружению приглядываешься. Не до того.

— Не, — Витёк посерьёзнел. — Это я бы его попросил рассказать. Он же, зараза, побольше нас мотается, видит побольше. Так вот я бы знать хотел, везде что ли так? Одних двумя руками руководство в «дамки» выщёлкивает. Или по-картёжному — в тузы козырные, а другим общий привет на собрании и кукиш с маслом в карман. Дерьмовые машины, трёпанные как шалавы в городе на вокзале — нам, муравьям. Комбайны, которые рассыпаются на стерне — нам же! Во, мля! Тебе вот, Володя, перебей ногу дрыном — далеко убежишь и кого перегонишь? Да ладно. Это я так. Выпил вчера лишку. Не отошел полностью. Буровлю хрень всякую. Не слушай. Дурак я, что болтанул не то.

— Ну, есть малость перебора, — кивнул Владимир Иванович. — А чего ты вдруг? Живётся плохо? Жена — красавица городская. Шкеты маленькие оба здоровы. Дом — пятистенка. Что не так?

— А… — Пряхин Витёк тихо, но длинно выматерился в свое окно, сурка спугнул. Звука машины сурки не боятся, а от голоса в нору сваливают немедленно. — Надо пить завязывать.

Он умолк, без выражения глядя на дорогу, и шмыгал носом. Думал о чём-то, видимо.Так всю дорогу молча и ехали.

— Ладно, тут останови. Пёхом пройдусь до машины, — Петелин спрыгнул на траву у обочины и махнул Витьку рукой. — Езжай. Всё. Спасибо, что подвёз.

Корреспондент приехал на директорском УАЗике с дежурным шофёром Лыковым, который  на стерню не поехал, а встал на траве среди поздних фиолетовых цветов. Парень из газеты был молодой и без чёртиков в глазах, какие у многих корреспондентов обозначали и шустрость ума, мастерство и такое знание жизни, какое только запрещённый Бог имеет. В такие глаза с чёртиками помещалась  усталость от огромного груза знаний и от  увесистого как гиря жизненного опыта. Они приезжали в джинсах сверхмодных и дефицитных, в ковбойских рубашках пёстрых, болоньевых курточках с погончиками, купленными по высокому блату обкомовскому. В редакции списки составляли — кто что купит. Туда же невиданные простым народом щмотки и привозили. Так вот: приезжали деловые корреспонденты в авангардных одеждах, увешанные фотоаппаратами, экспонометрами и сумочками для плёнок и блокнотов. И все эти заграничные штучки-дрючки должны были добавлять им вес и солидность. Но не добавляли. Потому как смешно они выглядели в колхозе. А этот был  в нормальном сером костюме, чёрной рубашке и в отечественных ботинках на микропорке.

— Лёха, — протянул он руку Петелину. — Фамилия моя Малович. Ну, поехали под бункер? Полный он? Я сниму стандартный кадр, а потом на ток поедем. По дороге и поговорим.

— Всё? — удивился Петелин. — Меня не фотографируешь на подножке? Одна рука на руле, другая козырьком над глазами? Вроде бы я всегда вдаль гляжу безостановочно. Все так меня фотографируют.

Корреспондент Лёха искренне захохотал.

— Да просить будете — не сниму такой кадр, — сказал он после приступа смеха. — Чего Вам вдаль пялиться? На дорогу смотреть надо. А?

— Ну, тогда поехали, — Петелин завёл движок. – Скажешь, где встать.

Ехали недолго. Но Володя успел  удивиться тому, что, оказывается, всяких корреспондентов с некоторых пор встречал по одёжке. Много цацек на теле, болонья с десятком карманов, импортные авторучки, штаны пастухов американских и невиданные фотоаппараты почему-то гарантировали, что статья будет почти глупой, хоть и хвалебной.

— А ты чего, Лёха, не по форме одет. А? — Петелин потрогал серый рукав. — Обычная щерсть. Ботинки в Зарайске сделаны. Денег нет на блатные  штаны американские? Жынцы, да?

— Джинсы,-  Лёха поглядел на Петелина весело. — А что, поехать  да переодеться? Иначе не будет разговора? Я вообще-то работать приехал, не понты кидать. Костюм старый, ботинкам пять лет. Не жалко запылить тут у вас и даже порвать случайно. А это добро есть у меня. Оно для города. Да и то пока дико смотрится. Девяносто пять процентов населения в нормальной одежде ходят. Ряженых пока мало.

Прибылов Лёнька загружал бункер, Малович отошел метров на двадцать и щёлкнул раз пять фотоаппаратом. Владимир с Лёней в это время стояли рядом и на комбайн с машиной не пялились. Просто болтали что-то про директора Бурова.

— Есть будешь? — крикнул Прибылов корреспонденту. — У Вовки молоко и хлеб, мне жена колбасы любительской настрогала, да три больших картошки  выделила плюс зелёного лука пучок. Пойдёт? Не ресторанная жратва, конечно.

— Не завтракал. Пойдёт, — подошел Малович. — Я в ресторане не ем. Там если ешь, то и пей. Без спиртного хрен что закажешь. Три часа будешь ждать, пока принесут. А я не употребляю.

— Язва? — спросил Петелин. — Так тебе и лук тогда не надо есть.

— Не… — корреспондент сел перед расстеленной скатертью, вдвое свёрнутой. — Спортсмен я. Легкоатлет. Первый разряд. Мастера мечтаю выполнить. Да и неохота пить. Не знаю почему.

Поели. Лёня развернул комбайн и уехал в деревню. Ему уже  тут делать было нечего. Зерну позднему ещё пару недель дозревать. А Петелин с необычным корреспондентом вместе натянули полог на кузове, закрепили крючками за планку на бортах и двинулись на ток. Это двадцать километров ходу. На средней, безопасной при перевозки зерна скорости полчаса  пилить.

— Слушай, Лёха, два вопроса к тебе, — Петелин остановил ЗиЛ. Повернулся к Маловичу, левый локоть на руль уложил, а правым уперся в колено и на кулак поставил подбородок. — Первый: почему опять про меня скомандовали написать? Статей обо мне уже складывать некуда. И второй вопрос. Если бы не приказали сейчас тебе  похвалить меня в трёхсотый раз, сам приехал бы?  По собственному желанию?

— Ну, если бы я точно знал, что Вы мне ответите на единственный мой вопрос, то приехал бы, — Малович сунул руку в карман пиджака. Достал блокнот и ручку. Блокнот шестикопеечный, ручка старая, которую он грыз за колпачок когда думал. — А так, чего бы мне ехать? Я про Вас и так всё знаю. Больше, чем про папу с мамой. А на первый вопрос чего отвечать? Нечего. Под козырёк — и побежал приказ выполнять. А Вы-то что думаете лично? Почему раз двести за год пишут и сюжеты снимают торжественные всегда только про вас именно? Вон, комбайнер уехал. Прибылов, да? Так он же тоже передовик. Всех обгоняет в области. Я знаю. Но про него за три года последних две заметки в областной газете. И всё. Про вас десятки крупных статей и сотни мелких во всех газетах СССР. Вот как так?

— Не знаю, — честно сказал Петелин и закурил. Задумался на минуту. — Хрен поймёшь. Выработка у меня реально побольше, чем у всех наших шоферов-сельхозников в республике. Платят замечательно. Выступать зовут на всякие сборища. Героя труда дали. Получается — да. Лучше всех работаю, чёрт возьми. Без приписок и натяжек. Сам проверяю бумажки.

— Ну, тогда считайте, что я сам приехал, не по команде главного. Ответьте на мой личный вопрос.

— А ты сколько лет в газете работаешь? —  не думая, спросил Володя.

— Два года будет осенью, — Малович совсем не смутился. Мог бы и приврать. Но, видно было, сказал как есть.

— Хорошо, давай свой вопрос. Только не пиши ничего пока, — Петелин откинулся на спинку сиденья. Ждал или каверзы какой, или ехидства. Некоторым нравилось такое спросить, что сроду не опубликуют, но такому корреспонденту казалось, что он очень смелый и бесстрашный.

— Да простой вопрос. Стоит он ровно грош. Ломаный, — Лёха сунул блокнот обратно в карман пиджака. — Вот почему Вы работаете лучше всех в республике?

Петелин выдохнул. Не было подкола.

— Да откуда же я знаю-то? — почти крикнул он и закурил ещё одну. — Не ползаю лениво, лишь бы день прошел, не простаиваю никогда. Быстро всё делаю, точно, сутки работаю подряд, сплю за рулём минут двадцать, просто так за день не отдыхаю, цветочки не нюхаю, ем на ходу с правого сиденья. Жена туесок даёт. Раза три за сутки в поле бегаю. Сортиров нам тут  сроду не ставят. Но это минут пятнадцать, если все три раза сложить. Ну, и всё.

— Вот я и хочу узнать, почему это именно Вам удаётся, а другим — никак? — тихо сказал корреспондент. — Я ваших мужиков видел. Здоровые лбы. Помоложе Вас. Руки-ноги, головы такие же. Тоже сутками из-за баранки не вылезают. Некоторые от перенапряга в обморок валятся прямо в кабине. Это мне ваш агроном рассказал в конторе недавно. Хорошо — деревья далеко, врезаться не во что. И поле ровное — не перевернёшься. Выкладываются, короче, по полной. Из последних сил, из кожи лезут, чтобы хоть приблизиться к показателям Петелина. А вот хрен. Вы всегда впереди. Вот я и спрашиваю — почему? А?

— Алексей, честно — не знаю, — Петелин потер с силой щёки. Разволновался. —

Чего ж я, сука, сам-то про это не думал никогда? Да и не спрашивал меня никто. Ну, я сказал уже — не ленюсь.

— Так и остальные не ленятся. Деньги всем нужны, — вставил Малович.

— Не простаиваю, комбайнеров подгоняю, на посевной шугаю операторов на сеялках, чтобы шустрее шевелились. Многие обижаются, — Владимир Иванович посмотрел на корреспондента в упор, уже раздраженно. — Ну, не знаю, что ещё? А тебе вот именно это очень надо знать?

— И ничего другого. Остальное всё про вас уже написали, — корреспондент попросил у Петелина папиросу, закурил и молча смотрел в боковое окно, мимо которого бегали почти желтые суслики и летали толстые, отъевшиеся вороны.

Владимир Иванович вспомнил Витьку Пряхина, Гришу Никитенко, Толю  Маринича. И удивился тому, что кроме собственного дня рождения ни разу не видел их без машины. Отличные они водилы. Но чаще всего он встречал их не на ходу. То они посреди поля торчали головой вниз в моторе, то под машиной их ноги мелькали. Генка Токарев неделю в уборочную  гараж совсем не покидал. Ему поршневую меняли. Второй раз за год. Нет, пашут все без роздыха. Ленивых нет. Не вспомнил Петелин. И тут он окончательно растерялся. Почему его догнать никто не может? На доске почёта народу много, а по результатам он на сто процентов всех обгоняет. И, вроде, само-собой это выходит. Настроение упало окончательно и тяжесть навалилась на душу, усталость. Давно не было их, родимых.  С год, не меньше.

— Вот ты, Алексей, глянь всё же — что обо мне пишут. Просто из любопытства.

Всесоюзная газета «Труд», — Петелин достал из бардачка мятую газету. — Читаю. « Из ощущения скорости, власти над могучей машиной, из любви к земле, на которой Владимир Петелин  родился и трудится, из верного понимания долга перед страной и товарищами по общему делу, вот из чего состоят его крупнейшие трудовые победы. Можно даже сказать — подвиги».

— Из власти над могучей машиной? — улыбнулся корреспондент Малович. — Это очень оригинально. А что, правда — могучая?

— Пока новая, — мотнул головой Петелин. — А сезон отбарабанишь — хана ей на наших дорогах да с такими перегрузками. Садись, значит, на диету в МТС. Коленвал меняй, рессоры, движок перебирай, борта крепи, раздатку жди из ремонта. А делают — не торопятся. Короче, всё надо перебрать, подогнать. Поменять много. Вплоть до тросиков на сцеплении и акселераторе.

— То есть лучше на новую поменять? — Малович затушил папиросу об микропорку ботинка, на окурок основательно поплевал и только тогда в окно выкинул. — И вам меняют?

— Ну да, — вздохнул Петелин. – Почему-то мне только.

— И вы  снова всех делаете, дербаните и в хвост, и в гриву! Сказка, а не работа! — Лёха  бросил правый локоть на опущенное дверное стекло. — А другим чего не дают? Есть же и кроме Вас передовики. Вы ж их назвали недавно.

— Нам в год дают две новых машины. ЗиЛ и ГаЗ- 51. Всё. ЗиЛ мне директор сразу отписывает. Витьке Пряхину — ГаЗон. Но на ГаЗоне столько, сколько на ЗиЛе не сделаешь, хоть на уши встань. А остальные телепаются на своих кроенных-перекроенных, — Владимир Иванович стал придерживать голову руками. Гудела голова и немела. — Я как передовик, беру новую, не отказываюсь. Положено. Не тем же её давать, кто еле-еле половину плана делает.

— Так, может, он потому половину делает, что под задницей у него рухлядь? У Вас-то перина пуховая, — корреспондент похлопал себя по коленкам. — Ну, тогда всё. Вы мне ответили на вопрос единственный. Больше не надо ничего.

— Поговорили? — удивился Петелин. — А писать что будешь?

— Меня послали сделать положительный материал. Статью. Её и напишу.

— Так я же ничего тебе не сказал. Из того, что ты слышал, положительная статья хвалебная не получится.

— Точно. Не получится. Это мне самому надо было узнать. Хотелось. Узнал. Хотя и сам раньше догадывался. Теперь точно знаю, — Малович протянул руку.- А статья будет хвалебная. Мне главный её заказал. Напишу примерно то же, что в «Труде».

« Из ощущения скорости, власти над могучей машиной, из любви к земле, на которой Владимир Петелин  родился и трудится, из верного понимания долга перед страной и товарищами по общему делу, вот из чего состоят его крупнейшие трудовые победы. Можно даже сказать — подвиги».

— Ты ведь не записывал, — засмеялся Петелин.

— Память хорошая, — тоже засмеялся корреспондент.

Владимир Иванович ни с того, ни с сего разозлился. Не на Маловича. Не на себя. Сам не понял — на кого или на что.

— Пейзажи сладкие да портреты ретушированные вы мастера малевать. Ты напиши мои слова. Слабо?

— Ну, хорошо, — Малович накрыл  ладонью только часть просто огромной  пятерни петелинской. — Только вряд ли это напечатают. Да и вас тут всех стошнит, начиная с директора. Напишу, допустим, что вас обкомовским пальцем назначили флагманом. И ради удовольствия козырнуть собственным «гением баранки» вам и машину новую перед посевной и уборкой, и запчастей дали на половину вашего сарая, маршруты короткие и выгодные только вам разрешают. Да втихаря от вас десяток-другой тонн допишут к тому, что вы привезли-отвезли. На областной конференции вы обком похвалите за заботу отеческую о тружениках. И, считай, следующий год вы на новых машинах опять и новые ордена уже летят вам на грудь. Палку простую хорошо поливай, так и она зацветёт. Пойдёт так? Я знакомых лётчиков попрошу. Они мою статью как листовки скинут над городом. Но печатать такое даже идиот не станет. А у нашего редактора обострённый инстинкт самосохранения.

— Да что, Лёха, хороший ты парень, у нас только так? — устало выдохнул Петелин. — Сгоняй в другие районы, пошуруй там внимательно. Думаешь, я на всю страну один синтетический? Да хрена там! Вся держава сидит на такой показухе, как больной раком на игле с морфином. Это же наркотик для властей — слава. Власть, рождающая славу — точнее. И наоборот! Нас выбирают,  шустрых, сильных, не шибко порочных и всё нам по первому тявканью нашему дают. И мы несёмся на всём новом, на лучших условиях вверх, туда, где огни маяка должны гореть. И горим там, светим всем! Делайте как мы! Мы можем! И вам всем преград нет. Старайтесь. Для Родины, для партии! Вот так, Лёха. Пиши вот это! Ты ведь тоже так думаешь и всё знаешь. Пиши правду. Остальное — мои проблемы.

— Да толку с того — как и что я думаю, — Малович пожал руку шоферу и стал выбираться из кабины. — Мне Вас надо было увидеть. И вопрос свой задать. Вы честно ответили, и я Вас буду уважать всю жизнь. Но напишу то, что  мне приказал редактор. Другого он не напечатает. А встречаться с героем статьи — это обязательная программа. Нельзя без этого. Ну, спасибо за хороший разговор. Поеду я. Статья в следующий четверг выйдет. Когда-нибудь, если

что изменится в жизни нашей, напишу правду. А во времени нынешнем не нужна она никому. Мы же вперёд рвёмся. Всему миру фигу хотим показать.

Ну, мир, конечно, тупой и не догадывается, что мухлюем мы. Картёжников за мухлёж наказывают крепко. И нас накажут. Дай бог — побыстрее.

И он сел в УаЗ. Уехал. Как и не было корреспондента. Другие приезжали, так носились с Петелиным пару дней по полям, пыль глотали, тряслись на ухабах, но писали потом стандартную чушь. Красивую брехню.

— А вот ведь кому и рассказал я случайно тайну свою, — Владимир Иванович долго ещё не включал зажигание. Сидел без движения.. Думал и физически чувствовал как сплывает с него будто от мощного ливня тяжкая, липкая, гадко пахнущая  и рассыпающаяся в пыль гора усталости нервной. Удивительно, но ему становилось легче и легче. Конечно, не напишет парень ничего из его признаний. Но он выговорился. Душу вывернул обратно. С изнанки на лицевую сторону. Ведь все в совхозе знали, что победы его да высочайшие показатели — фокус. Его филигранно исполняло всё руководство. От директора до  обкома. А он был сильной, умелой, добросовестной  куклой-марионеткой. Руководство дёргало за ниточки, а  поскольку  Петелин  не противился, давали ему все преимущества и тащили вверх к  заветной республиканской и всесоюзной славе. Его, а, значит, и всю управляющую гоп-компанию. Ребята совхозные всё видели и понимали. Но ни один и слова позорного Петелину не сказал никогда. Он-то на самом деле упирался как лошадь ломовая. А то, что в обкоме выбрали его  лидером — правильно.  Петелин хоть и  вкалывает  на всём новеньком, но именно вкалывает. Как проклятый! А если и блыснет что в машине, вся МТС как на крыльях летит к ней и выправляют новенькими запчастями. Ну, могли любого из совхозных передовиков лидером выбрать. Запросто. Но вышло, что прибрали Петелина. Откажись он  тогда, дураком звал бы его весь совхоз. А так — есть в родной деревне работяга союзного масштаба. Хорошо же!

Только на третий день после разговора с Маловичем окончательно дошло до Владимира Ивановича, что именно его он ждал, Лёху корреспондента. Кто-то когда-то обязательно должен был спросить: « А почему ты всегда лучше всех?» А он, Петелин должен был непременно сказать правду. Это ожидание и стало его мучением, страхом, неврозом, усталостью нервов и мозга. И пусть не напечатают слов его откровенных. Главное — ещё один человек из простых, не начальство, знает как есть на самом деле. И расскажет кому-нибудь ещё, а тот тоже передаст кому-то. Да  так и пойдёт молва дальше и дальше. Тогда будет Петелин честнее перед собой и людьми. Так ему думалось.

В четверг он смотался в райцентр, купил газету. Нашел большую статью про себя. На фото они с Прибыловым курили и смотрели в небо. То ли тепла осеннего ждали, то ли чуда. Начал он читать не с самого начала большой текст с названием «Поворот» почему-то. Явно на что-то намекал Лёха Малович. Или советовал. Хотя в самом  тексте были банальнейшие слова:  «Каждый километр В.И. Петелина — это всего лишь маленькая капля в море его забот  о хлебе насущном, который он растит с товарищами по труду, не жалея себя. Быть первым — это удел немногих. Избранных. Он — Герой. Но по труду и честь!»

Петелин сел в кабину, ещё раз проглядел статью, сунул её в бардачок, закурил и долго сидел,  откинув голову на спинку сиденья. То- ли просто думал о жизни, то ли искал в ней самое правильное решение.

Зима тащится как бесконечный состав товарняка мимо железнодорожного переезда, на котором ты сидишь в машине перед  тёткой с желтым флажком и шлагбаумом. Да считаешь, матерясь, облезлые коричневые вагоны, серые платформы с чем-то, укутанным брезентом, цистернами мазута, бензина и солярки. Тебе надо быстрее — через  рельсы, тебя ждёт дорога на другой стороне. А по ней надо быстро доковылять по гололёду до аэропорта, бросить машину и успеть на самолёт, который летит в весну. Но вагоны и цистерны, как ты не  мечи по кабине матюги, всё не заканчиваются. Какая сволочь придумала такие тепловозы, которые тянут сорок товарных вагонов с грузом? Тяжело, медленно, но настырно. Ведь в весну летит только один самолёт и билет тебе Дед мороз под ёлку подкинул. Знал, что тебе нужна весна сегодня, через час, ну хотя бы к вечеру.

И не потому, что ты замёрз и устал зимовать. Тебе нужна она, чтобы скорее с разбега нырнуть в работу, которой нет с декабря по апрель и ты дуреешь без неё. Опускаешься до почётного звания чернорабочего, сгребая три раза в день со двора к забору снег, становишься злым на телевизионных дикторов и вредным вообще. На детей рявкаешь, жену перестаёшь по спине ласково гладить. Даже бреешься раз в неделю. И то потому лишь, что со щетины требуется постоянно смывать, крошки хлеба, засохшее коростой молоко и  мелкие косточки от осточертевшей за зиму селёдки.  Скорее бы март, солнце греющее, а там ручьи быстренько и до апреля дожурчат-добегут. А в апреле — посевная! Наконец! И ты рад ей не как патриот Родины, мечтающей во сне и наяву подарить ей все силы свои до последнего вздоха. Ты просто шибко страдаешь. Мучительно проживаешь  зимние месяцы без поля, трактора своего родимого, влюблённого в весеннюю грязь на меже, без сеялок, плугов и борон.

Без шофёрской баранки, рвущейся из рук на мокрых рытвинах и ухабах полевых, достающихся  после плуга сеялкам и хрупким машинам с семенами.

Петелин прожил зиму тяжко. Вроде и не пил как большинство. Не  торчал ночами  с дружками, балуясь однообразно мелкими выигрышами  в «очко» или «буру», не спал, как многие, днями и ночами, чтобы не понимать ничего и не чуять холодного шороха медленно ползущего январского времени. Он и газеты читал, и баню зимой снес глиняную, а бревенчатую поставил сам, без помощников. Забор новый сгородил из жердей, с лета припасённых. В Зарайск пару раз в неделю ездил к разным родственникам. Своим да  и Веркиным. В другое время года никак не получалось.

Вроде нормально жил Петелин, не засыхал. Но весны ждал как  усталый заключённый  ждёт неожиданного  пересмотра дела его и помилования. Работать хотел. Не побеждать всех подряд, далёких и близких, не денег огрести побольше да медаль получить за подвиги на полях. Просто хотел вкалывать. Для радости душевной, лёгкого дыхания на степном ветру, который несёт в открытые для ветра окна ЗиЛа  ласкающие сердце запахи свежих трав.

А он, апрель долгожданный, пришел как всё хорошее, поздно. По календарю вовремя, а по сути припозднился на пару недель. И только тогда собрали директор да главный агроном всех работяг в ленинскую большую комнату на первом этаже конторы и разъяснили задачу нынешней посевной. Отсеяться и рапортовать о выполнении задачи наверх до двенадцатого мая. Ну, ровно через месяц. Мужики стали громко переговариваться, чесали затылки под шапками, женщины, которые трясутся на боронах и сеялках, стали размахивать платочками над собой. Слова просили.

— Мы, Данилыч, — крикнула Людка Прибылова, шумная, шальная баба и любимая супруга Лёньки, лучшего комбайнера. —  Сам знаешь, всё  чётко сгондобили к посеву, как  изобильный стол к празднику. И бороны, и культиваторы, трактора, плуги да сеялки,  всё — на мази. Но, блин. Сеялка — не самолёт. С него зерно кидать — вырастет гулькин хрен. Зато посевную за день можно замастырить. Ну, за два. Так сеялки с тракторами не летают, блин! А дождь если? А три дождя в неделю как шестьдесят пятом? Кто такой срок нам назначил? Может он прикажет бабам нашим и  рожать через месяц? А чё?!  Для Родины — смогём, а, девки?

Дикий хохот потряс зал, скромно названный ленинской комнатой. Вождь, говорят, не любил выпендриваться. Даже кепку носил простую, в руках её мял на трибунах, а потом не гладил и надевал на лысину. Очень простым, говорят, был  этот человек великий. Смеялись все. Мужики громче. А кто-то со средних рядов крикнул, добавляя к дикому хохоту неистовость буйную.

— Наше дело, мужицкое, простое! Мы всегда женам подмогнём. Пусть они хоть через день рожают! Но тогда Ты, Данилыч, переписывай сразу совхоз на город! Со всеми его причиндалами. Народу-то станет — ого-го! Прокормишьна деревенский паёк ораву такую?

— Короче, я правильно понял.- Заключил главный агроном. — Коллектив за выполнение задачи в рекордный срок! Тогда завтра на стол директору каждый несёт листок с личными обязательствами и идёт на место проверять готовность инструментария и техники. В шесть утра послезавтрашнего — побригадно все рассасываются по своим клеткам, а шофера стоят под загрузку на зерноскладе. Есть вопросы?

— Может, парад техники проведём перед конторой? На рассвете. Мы проедем, а начальство руками нам помашет и воздушными поцелуями всех покроет. А? — прокричал шофер Толя Маринич.

— Вот, я понимаю — настрой! — тоже криком ответил директор Буров. — С таким настроем мы, гадство, всех соседей к своим ногам уложим. Будут рыдать и умолять научить их вкалывать так же ударно. По-коммунистически! Вперёд,  товарищи! Часы пробили минуту разбега. Разошлись по местам!

Зал опустел. Остались директор, агроном, счетовод да Володя Петелин.

— Чего, Владимир? — Буров, директор подошел к нему, поднял голову, в глаза глянул. — Есть предложения по ускорению посевной? Давай, записываю.

И он пошел к столу. Бумагу взял, ручку вытащил белую. Из Москвы привёз. Шестицветную. Агроном со счетоводом сказали, что пошли работать и смылись. Почувствовали как-то, что Петелин остался не песенку дуэтом с начальником спеть. Володя сел на стул напротив директора  и смотрел мимо него в окно. Молчал.

— Ну, Вова. Говори что-нибудь, — Буров покрутил ручку между пальцами и листок поближе придвинул. — Мне сейчас в город ехать. В управление наше. Доложусь о готовности и прослежу, чтобы наш старт занесли в протокол на послезавтра. А то хрен потом докажешь, что мы не на  целую неделю раньше сеять начали, а потому и первые. Начнём в один день со всей областью. Чтобы всех чисто на лопатки припечатать. Верно говорю?

— Я хочу на  ЗиЛе Толика Маринича  посевную  оттарабанить, — сказал Петелин тихо, хотя уже ушли все и неуместную сегодня мысль Володину слышал только директор. — А он пусть мою возьмёт. Ну, которая с прошлой уборочной. Её же подшаманили под меня. Хорошо, то есть.

— А это с какого-такого перепуга вдруг? — директор поднялся над столом и на прямых руках наклонился почти к лицу Владимира Ивановича. — Ты ж с женой в больницу проверяться ездил. И я знаю, что там тебя психом не признали. Так какого рожна ты мне кажешь тут  бред сумасшедшего? Петелин! Тебя ж спрашиваю, хрен ты с горы! Чего несёшь?

— Надо мне, Данилыч. Всю зиму думал. Да что врать! Пять последних лет собирался с тобой вот так поговорить. Не знал как тебе обсказать  про медленный переворот каждогодний в моей душе, бляха! — встал Петелин, за рукава директора прихватил возле локтей и поднял его над полом, перенёс  аккуратно через стол да перед собой посадил. — Получается теперь, что дальше тянуть некуда. Сейчас скажу! Я должен всех «сделать», всю область, республику даже не на новенькой машинке, вчера от масла оттёртой. На простой «телеге» хочу выиграть. На такой, как у всех. Понял?

— Вова, ты точно не подвинулся рассудком? Какой на хрен сейчас нужен именно мне твой, блин, переворот в душе? Ты, мля, подобрал неровен час. Нашел, мля, время капризами в меня швыряться! Ты — козырный туз. Бьешь всех! Нам  эту посевную тоже надо раньше всей республики закончить. Как всегда. А в первую голову — область всю надо наказать. Каждый совхоз и колхоз, мать их так-сяк! — Буров покраснел. Давление, видно, скакнуло. — Тебе, дураку, не говорил я, но ладно уж. Обком уже запросил ЦК о присвоении тебе по итогам будущей уборочной  второго звания Героя и звезды. Они, сучий ты потрох, В ЦК не сомневаются, что ты опять первым номером выскочишь. Не только у нас, но и в Союзе! Ты соображаешь, мля, вообще? Ты будешь в СССР единственным шофёром — дважды Героем! А наш совхоз «Заря коммунизма» не опозорит названия своего. Заря первая всегда. Потом  день. Потом!!! И вечер с ночью позади. А заря — первая завсегда, сучий ты потрох! Нам, совхозу, третий орден честный тоже не повредит. Снабжение опять улучшат. По высшей категории, как самым выдающимся передовикам! Так это же всем достанется! Людей-то не опускай! Уронить всех хочешь в грязь рылами? Скажи против слово! Ну!

Задумался Петелин. По залу ходил. Подбородок тёр так сильно, что, казалось, оторвёт сейчас. Потом к окну подошел, голову сжал руками сильно и так стоял минуту-две. Как памятник. Вроде и не дышал даже.

— Ну, посевная, да, — повернулся он к Бурову. Бледный. Лицо каменное. Злое. Взгляд жгучий. — Больно короткий срок нам дали. Козлы. Кто придумал там?

Да ещё и припозднили начало на неделю. Можем пролететь. Да, натурально.

Ладно. Делаю посевную как всегда. На новом ЗиЛу. Хрен с ним. Завалим её, так и уборочная тоже косяком пойдёт. Но вот на уборочную… На эту нашу  уборочную…

— Хорошо, Вова. Хорошо! — Буров, директор обрадовался, обнял Петелина. — Я понял, чего тебе не хватает. Что тебя жрало последние годы изнутри. Решил ты, будто на новенькой лайбе и дурак, третьего класса водила,  новичок, мля, после курсов шоферских сразу может всесоюзным лидером стать. Переубедить тебя, долболома, не знаю я как. Не в новой машине дело. Тебе одному на каждый сезон даём новый ЗиЛ исключительно для свободы творческой. Чтобы ни минуты не пропадало у тебя на простоях. Хвастаемся!

Но любого другого посади на новьё — и что? Никто не выиграет и областное первенство, а в Союзе дай ему бог в десятку лучших воткнуться. Потому, что ты талант, Вова. Мастер. Маэстро, бляха! Я раньше тебе такое говорил? Нет! Ну, напросился сам. Ты и лётчиком лучшим был бы, шахтёром, машинистом тепловоза! И даже директором совхоза ты, Петелин, был бы лучшим в нашей стране. Потому, что перед тем как отправлять тебя в жизнь — господь твою персону в темя поцеловал! Доходит?

— Я в уборочную сяду на машину Толика Маринича или Генки Токарева, или на ЗиЛ Николаенко Женьки. Мне без разницы. И подомну под себя всех. В Советском Союзе — всех! Я хочу себе доказать. Не вам! Хочу сам себя убедить в том, что человек на первом месте, что он главнее и сильнее любой машины! Понимаешь, Данилыч? Хрен с ней, со второй золотой  звездой и званием героя труда. Не в них радость. Радость в победе! Как бы трибунно это не звучало. И я эту победу клянусь обеспечить себе и вам. Родине, блин, в конце концов! Весь Союз знает, что я выигрываю на машинах, которые вчера с завода привезли. Конечно, они и у других есть. У таких же, вроде меня. У маяков и флагманов, сука-собака!

— Ну, да. Есть, — Буров, директор, крутил пуговицу на своём пиджаке и тоже возбужденно ходил по ленинской комнате. — И что? И где они в итоге? Правильно, в заднице. А ты наверху маяка. Светишь им, подмигиваешь. Ну что, братва? Вы из плодородного Краснодарского края? С Украины, где всё как бешеное само растёт? Ну, так вот вам привет от шофера дяди Петелина, целинника. Который отодрал вас всех на степной казахстанской земле, на солончаке и суглинке! Пока, Вова, нет на полях страны водилы лучше тебя. Вдолби в башку свою!

— Значит, договорились. Урожай я вожу на ЗиЛу Генки Токарева. Ему пять лет. Прошла машина десять капремонтов. Вот на ней я займу первое место в стране. Веришь? Данилыч, дорогой, мне это для совести своей надо. Честно, болит она у меня от того, что я обкомовский «блатной». Все это знают. И потому болит душа у меня, товарищ Буров. Ноет и плачет. Я мужик. Мне не надо поблажек. Если я себе и народу не докажу, что главное в работе — человек, а не новенькая «телега», то, клянусь, пойду с бабами колоски собирать или киномехаником. Я ж кинотехникум после школы окончил. Два года в нашем клубе фильму всякую крутил. Не забыл, директор?

— Пёс с тобой, — сказал Буров уже спокойно. — Давай до уборки доживём. Посеем сперва по уму и вовремя. Ты — на новой машине. Иначе просто завалим посевную. Условия нам больно тяжкие дали. А и дожди, не дай бог, по рукам и ногам повяжут. Тогда и убирать можно хоть серпами, да возить на мотоциклах. Договорились. Иди, готовь машину. День у тебя всего. Послезавтра с шести ты с двадцать третьей клетки, где самый едкий солонец, начинаешь.

— Есть, товарищ командир! — пожал Бурову руку Володя и, чуть не обрушив хлипкий косяк двери  плечом своим широченным, убежал к родному завгару Соснихину. За ключом от нового ЗиЛа. В последний раз.

Посевная, при всех суевериях и боязнях  работяг из «Зари коммунизма», прошла гладко. Без ливней, нехватки запчастей и повальных простуд тех, кто всегда на ветру. Очень ровненько пробежала посевная. Как утюг по простыне у хорошей хозяйки. Занял Петелин законное своё первое место в области, а через две недели Бурову, директору, из обкома позвонили и передали поздравление Владимиру Ивановичу. Скоро, мол , придёт вам наградная бумага для него и приветственный адрес от ЦК партии. Он и Всесоюзное соцсоревнование выиграл. Союзную премию получит и свою, областную. В совхозе этому и не удивился никто. Поздравили Петелина без излишеств. В конторе на собрании майском, где добром вспомнили посевную и уже об уборочной завели первый разговор, поздравил его директор; зал, целиком переполненный, похлопал ему долго. Минут пять, пока ладошки не отбили. Самые шустрые тётки поцеловали Володю в щёчку, а мужики по очереди руку пожали, по плечу похлопали. Всё. С того собрания побежало время подготовки к уборочной.

Вообще — сельская жизнь спокон веков не изменилась. Народ всегда к чему-то готовился. Не к собственным именинам и свадьбам. Эти мероприятия шумно проводили в деревне, но подкрадывались организаторы к ним незаметно для окружающих. А вот с января  лёгкий психоз, направленный на приближение весны, посевной, значит, перерастал в более тяжелые формы нервного зуда. Лето — заготовка сена и других кормов, к тому же на полях дел полно и по поливу, и  по подкормке всего растущего удобрениями. К этому весной  надо готовиться. После того, как отсеешься. Да протравками  шибко ядовитыми нужно было поля спасать, чтобы никакая гадость прожорливая не употребила бы пшеницу с овсом раньше уборочной. На уборку тоже  все настраивались с лета. После посевной технику любую латать  требовалось от души. Весенняя земля, вязкая и липкая, забивалась в самые незаметные щели  машин и прицепных приспособлений. А кончалась уборка —  готовься консервировать механизмы на зиму так, чтобы не ржавели  они и все, кроме комбайнов, вылетели бы в нужный день на новую посевную. Карусель ещё та! С ног собьёшься, голова заболит и руки отсохнут. Короче — нормальная житуха земледельцев. Ничего страшного, потому, что в ней  ничего нет лишнего. Всё как веками было.

Ну, и незаметно так подполз сентябрь. Пора уборки. На целине северного Казахстана раньше не зреет хлеб. Подсолнух, кукурузу и гречиху в августе быстренько скосят, а там и главное дело перед народом встаёт. Пшеницу да рожь снимать с земли.

— Тебе, Генаха, шеф сказал, что я твою машину забираю на работу? А ты мою берёшь? — Петелин нашел Токарева Генку в гараже.- Вот тебе водки литр. Обмоем взаимное соглашение сторон и тост поднимем за то, чтобы они, родимые, были здоровы до того часа, пока последнее зернышко из кузова не выпадет. Вечером в баню приходи. Попаримся и врежем на сон праведный.

— Ты, Вова, точно из больницы вернулся калеченым на полголовы, — сел на подножку Токарев. — Бери! Конечно. Но чего тебе в больничке укололи? Скажи. Мозги мужику помяли как травку луговую. На кой вот хрен тебе эти выкрутасы с пересадкой на старую машину-то? Ты наш совхоз держишь на самой  высокой горе. На какой нас вся страна без бинокля разглядывает. Что, бляха, за сборная команда мастеров там в хлеборобов играет? Ты сам Герой, все мужики, кроме алкаша дохлого Митрохина, с медалями. Три ордена у совхоза. Директор два имеет и три медали. На самом верху нас уважают. Всё нам первым дают отовсюду. С еды начиная и одёжки до любой техники. А держится всё на тебе и Лёньке Прибылове. Он же родился комбайнером. У него в метрике вместо фамилии написано «Комбайнер». И отчество — «Комбайнович». Но ему на  каждую уборку новый агрегат дают. Он хоть раз рыпнулся против? Нет. Так его тоже все уважают. А почему? А потому как косит да подбирает он не себе домой, а обществу нашему. Ты на моём тарантасе и в тройку лучших совхозных не втиснешься. Телегу эту десять раз из праха восстанавливали. Я сам на ней выше третьего места в совхозе не поднимался за эти пять лет. Так я машину наизусть знаю. Как себя почти.

— Болтать завязывай, — мрачно сказал Петелин Владимир. — Пошли каждый сантиметр ЗиЛа смотреть. От колёс до трамблёра. Все слабые места мне покажи. Коробку перебрали? Раздатку? Рессоры, кардан? Всё поменяли?

— Да она, бляха, как новая.- Улыбнулся Гена Токарев. — Но, мля, старая. На поле пятилетняя машина не девушка, а бабушка.

— Бери ключи от моей, — Петелин протянул связку с основным и двумя запасными. — На  ней рессоры поменяли и всё. Остальное как новое. Свои давай ключи.

Они ползали вокруг машины, снизу, с земли осмотрели тоже и долго торчали под поднятым капотом. Мотор, патрубки проверяли, тросики. И, естественно, не заметили, как вокруг машины собрались все из гаража. Даже слесари, не говоря уж о шоферах. Стояли молча и скорбно. Как на похоронах.

— Слышь, Вова! — позвал Петелина Соснихин, завгар. — Ты, если там чего в поле не так будет — лови рацию. Прямая связь со мной. Тут же к тебе вот эта ласточка улетит.

Он ткнул пальцем в «ГаЗон» с будкой и словом «техпомощь» на бортах и над кабиной. Петелин поймал рацию, сунул её в карман и запрыгнул в кабину.

— Ехай завтра, — крикнул ему комбайнер Донченко. И я там буду. Какая клетка? Двадцать третья, слышал я от парней.

— Уборка послезавтра начинается, — сказал Владимир Иванович, прокачивая педаль тормоза. — Послезавтра и я начну. В паре с Прибыловым  Комбайн Комбайнычем.

Все засмеялись, сказали каждый своё, ну, примерно такое: «Надо чего срочно, меня кличь по рации» или «в запас за кабину кинь трос и мешок с рессорами запасными, карбюратор обязательно и свечей комплект. Ну, а остальное у нас лишнее всегда найдется». Сказали и разошлись. И Петелин час полазил по машине, да тоже домой  на ней поехал. День завтрашний расписал по часам. С утра до обеда едой  запастись, которая не портится днями. Воды сто литров  в баки залить за кабиной. Лекарства простенькие в бардачок бросил. От расстройства желудка, от головной боли, спирт нашатырный, йод, бинт. Всё, кажется. Вторую половину дня они с Веркой  в огороде провели. Володя воды натаскал в шесть бочек возле грядок, нарвали помидоров, ещё огурцов поздних, Картошки копнули, чтобы сварить  её вечером,  редьки, свёклы и морковки надергали. Верка всё это помыла и  сложила в кожаную сумку. А часов восемь вечера истопил Петелин баню дождался Генаху Токарева и парились они до полуночи. Отдыхали, силы брали из квасного пара и духа берёзового. Спал Володя как сурок зимой. Без снов и выхода из дому. А в пять утра жена проводила его до калитки, спросила глупо: «Домой-то хоть будешь заезжать?» Потом Владимир поцеловал её и сел за руль. Тогда время труда ударного и пошло.

За  перелеском, притулившимся кОлком молодых берёз с осинами к околице, дорога шла на поля. Накатали её за многие годы трактора, комбайны и бензовозы с грузовиками, да так плотно умяли землю, что пыли позади машин не было совсем. Как шоссе была полевая тропа для техники. Вбок от неё через каждые два километра  уходила  дорожка узкая, не тронувшая невысокие густые стебли с колосьями. И сколько их было, тонких  этих дорог, режущих на огромные квадраты пшеничные, ржаные и овсяные поля — только агроном сосчитал. А потому знал их количество он один. Карта полей у него имелась скрупулёзно промеренная, и вдвоём с директором видели они совхозное колосистое богатство как с самолёта. Ровные клетки, прямые дороги на плоской, как лист фанеры, степи. Семь тысяч гектаров. Много. Не каждому хозяйству повезло отхватить такой кусок природы и засеять  живым, дрожащим под низким ветром золотом семян, рождающих ещё больше золота, замурованного в оправы колосьев.

Третьего сентября директор Буров с половины шестого поставил свою «волгу» на траву перед поворотом на центральную дорогу, столбом торчал на самом его краю и провожал работяг на главное дело всего года — на жатву. Он всем махал рукой с зажатой в кулаке фетровой кепкой и этим смахивал на вождя пролетариата Владимира Ильича. Хотя сам он об этом вряд ли догадывался. Из окон всех машин и с мостиков комбайнов ему кричали  многообещающее «ура!». А Петелин кричать не стал, поставил ЗиЛа позади белой «лайбы» шефа и подошел к нему, благодаря шуму всеобщему, незаметно. Тронул за рукав.

— Данилыч, слышь! Ты по рации крикни агроному, чтобы под новый комбайн Прибылова шёл тот же, скажем, Генка Токарев. С которым мы машинами поменялись.

— С какого вдруг? С Прибыловым всю жизнь ты в паре. Он напрямую косит и ты из его бункера берёшь тоннаж, — Буров повернулся, кепку надел мятую. — Это — то ты с какой дури выдумал. Вы же  вдвоём как две стрелки на часах. Без минутной не допрёшь сколько до следующего часа осталось. Вы ж как два штыря  на вилке от  телевизора. Одного не будет — телевизор не кажет ни хрена без контакта с электричеством. Хоть тут не дуркуй мне, ладно? Я и так тебе во как уступил! Рискую теперь с первого места в области соскочить из-за придури твоей.

— Я под Немчинова Петра пойду, —  Петелин наклонился к уху директора и произнёс слова эти как приговор без права обжалования.м- Он на шестнадцатой клетке. Тоже не на свал косит. Напрямую. Вот у него буду забирать зерно, понял?

Повернулся и пошел к машине.

— Ну, вот чего ты, мля, кобенишься!? — Буров прямо-таки захрипел. Так уж он расстроился. — И машину ему дай похуже, и под комбайнера его поставь средненького! Что, завалить решил нас всех? Тошнит и рвёт тебя от наших государственных обязательств перед Родиной?!

— Ты ещё флаг с серпом и молотом в левую руку возьми. — огрызнулся Владимир Иванович. — Родина! После уборки в обкоме пафос нагоняй. Там его любят. А я первое место возьму. И Прибылов среди комбайнеров. Вот тебе и повод приплывёт в обкоме сыпать пафосом. Родина, блин! Вкалываем по полной, не дёргайся. Я выиграю! Врубай рацию и меняй нас местами. Это последнее моё тебе слово.

Он рванул с места так, что трава под колёсами почти задымила. Проводил его Буров взглядом, выматерился громко да многоэтажно и достал рацию.

Уборочная не имеет срока. Приблизительно намечают период, конечно. Полтора, допустим, месяца. А бывают годы, когда снег дней на пять ляжет и лежит до оттепели. Ни косить, ни возить. После него колос прямо уже не встанет. Но если жатку отрегулировать филигранно, то и полёгшие стебли подобрать можно. Время, конечно, впустую уходит, пока снег. А дожди мелкие осенние! Так уложат стебли хлебные, что приходится к тракторам «Беларусь» цеплять по три бороны в линейку и гонять по всем  полям сразу. Бороны лежачие колосья причёсывают «против  шерсти» и помогают им головы с зерном держать повыше от сырой земли. А следом комбайн идет, поднимает стебли на шнек — и в обмолот. Да в бункер. Так не шибко редко-то и бывает.  Но урожай, хоть тресни, забрать с полей надо весь. Даже колоски, от жатки отскочившие, уже почти в середине ноября бабы совхозные и школьники с учителями собирают в мешки. Потом их на ток забирают, сушат, да к общему урожаю присоединяют. Вот потому точного срока не имеет жатва.

Неделю Петелин отработал так мощно, что мужики с комбайнов и машин по рациям между собой  порешили, что Володя свихнулся-таки. Доказать-то, может, и докажет, что он лучше всех, но потом сляжет без сил или в город, в психушку загремит. А то и помрёт от перенапряга. Были случаи в других хозяйствах. Петелин слышал все их переговоры и они только тихой злости прибавляли. Не к мужикам. К себе. Генкина машина позволила ему целую неделю работать под двумя комбайнами. Он не ждал, когда Немчинов намолотит следующий бункер и летел туда, где под комбайном ещё машины не было, не вернулась с разгрузки, а флажок над бункером комбайнер уже воткнул. Полный, значит. Ну, Петелин к нему. Набирал зерно и снова к Петру Немчинову. Он уже успевал наполнить свой снова. Еле-еле они вдвоём плотно полог натягивали и крюками за борта цепляли.

-Тут больше пяти тонн, — прикидывал на глаз Петя. — Не рассыплешь?  А? Урожай клёвый. Двенадцать центнеров беру с гектара. Для целины это ж вообще! Божий дар. Не рассыплешь, Вова?

— Вот не каркал бы ты, Петух! — Петелин трогался трудно, но ровно и набирал скорость, не раскачивая огромный ЗиЛ. За неделю он вышел на первое место среди всех шоферов. Второй отстал от него на половину почти.

— Во, шурует! — радовался на общей частоте рации за Владимира Ивановича шофер Ященко Дима, дембель позапрошлого года из морфлота. — Как вроде

ангелы с крыльями ему машину носят. Вы ж гляньте, он так носится, аж колёса от земли поднимаются.

Все смеялись, переговаривались и за Петелина болели.  Как за лучшего нападающего нашей сборной футбольной, который ну, просто обязательно забьёт. Володя слушал всех, но не отвечал. Ел по привычке с правого сиденья, пил молоко, которое через три дня стало простоквашей, закусывал хлебом и картошкой. После этого набора сытость долго не проходила. Но спать вообще отказался. И за всю неделю ни разу даже глаза не слипались. А в башке было ясно и мозг работал исправно. Как будто его только с утра купили новый и вставили. Работали все круглые сутки, но комбайнеры всё же останавливались. Кидали матрац на стерню позади комбайна и отрубались минут на сорок. Шоферы тоже спали по часу на сиденьях. Скорчившись как эмбрионы. Петелин нагло будил и Немчинова, и других, стоявших с полным бункером, заставлял в ходе кратких нецензурных переговоров их ссыпать зерно в кузов да снова нёсся на ток. Там с каждой машины в бурт скидывали зерно трое. Он брал лопату и становился рядом. Четвёртым. К середине второй недели отрыв Петелина от ближайших соперников агроном определил в пятьдесят процентов. То есть на половину

больше пытающегося догнать его Генки Токарева перевёз Володя зерна.

А в четверг второй недели ночью на ходу с чего-то вдруг оторвался карданный вал.  Передний его конец. На ровной дороге он воткнулся в землю, машину подняло, повернуло почти на девяносто градусов, но ЗиЛ не перевернулся. Его перекосило на левый борт, зерно ссыпалось туда же, после чего из под полога потекли довольно широкие струи пшеницы. Обошел Петелин  машину и понял, что обратно зерно можно забросить только когда ЗиЛ станет ровно. Но как он выровняется, если тронуться без кардана с места невозможно?

Владимир Иванович сел рядом с машиной на землю, обхватил руками колени и чуть не завыл.

— Болты или срезало на кардане, или плохо прикручены были, — он постарался успокоиться. Удалось. Но сразу потянуло в сон. Петелин достал фляжку с водой из кабины и вылил воду на голову. Она прохладно стекла на грудь и спину. Потому стало легче. Дремота исчезла.

— Не найду болты на дороге. Луны нет. Темень, — Владимир обругал себя самыми зверскими словами, какие знал.- Фонарик, сука-собака, не взял. Не брал ведь сроду. На новой машине-то не отваливалось никогда ничего.

Он походил по дороге и сообразил. Взял лопату за кабиной, снял рубашку, накрутил её вокруг черенка. Оторвал рукав и крепко притянул ткань к дереву. Открыл запасную канистру, облил рубаху бензином. Поджёг. Факел получился  большой и яркий. Наклонил Петелин огонь к земле и тихо пошел назад, проводя факелом дугу над дорогой слева направо. Метров через сорок нашел первый болт, ещё через пятнадцать второй, а ещё через пять и десять метров — остальные два. Сунул их в карман. Но факел стал высыхать. Побежал Владимир Иванович к машине, облил остатки рубахи снова, запалил и опять медленно двинулся в темноту искать гайки. Нашел все четыре всего через час. Обрадовался. Правда, рано. Прихватило спину. Длинный Петелин гулял с факелом, согнувшись параллельно к дороге. Ну и зажало мышцы чуть выше крестца. Что он только с собой не делал! И на землю ровно ложился через боль, и подтягивался на руках за борт, оторвав ноги от грунта. Даже на мостик гимнастический попробовал встать. Не вышло. Руки поставил не правильно и врезался головой в дорогу. Заныла шея, но, странно, спина зато как и не болела никогда. Петелин затушил факел, облил его бензином и полез за сумкой, в которой лежали ключи гаечные. Какой ключ брать — не знал водитель с почти двадцатилетним стажем. С того дня, как определили его в совхозе и обкоме флагманом, он ни в мотор, ни под машину никогда не заглядывал. Грузовики были только с конвейера снятые и присланные для него лично. А мелкие закавыки выправляла «техпомощь», прилетавшая по первому петелинскому стону с любой точки поля. Запалил Владимир Иванович факел и на спине, отталкиваясь ногами, вполз под упавший карданный вал. Пламя высоко облизывало толстую раму, к которой крепилась вся машина. Ни  ближе, ни дальше двигать огненную палку с тряпкой было нельзя. С одной стороны бензобак, с другой — двигатель, где куча всяких проводов и шлангов резиновых. Подобрал ключ и с трудом вставил упавший конец кардана в гнездо. Круглый вал оказался почему-то скользким. Видно, задевал высокие колосья. А кроме того, тяжелым. На яме в гараже он бы легко его пристроил на место. Но лёжа на земле Владимир Иванович мог только упереть в дорогу локти, ладонями обнять кардан и так поднимать, не отрывая локтей. Вес вала как бы вырастал втрое. Сзади кто-то посигналил, потом Петелин услышал шум двигателя, а ещё через пару минут под машиной стало светло от фар. Кто-то остановился позади впритык к его машине, хлопнула дверца и голос Вани Якушева  снизу, с уровня горячих от  близкого факела петелинских ушей, глухо произнёс.

— Двигайся, Вова, правее. Я прямо под замок подползу. Закрутим и зажмём  болты плотно. Пять минут уйдёт.

—  Ты, Ванёк езжай, не стой. Я сам уже заканчиваю. Не теряй время. Слышь?!

— Точно  заканчиваешь? — Иван не поверил и влез-таки под бок Петелину.

— Ни хрена себе! — осмотрел он проблему и прикинул вслух. — Одному тебе час морочиться, не меньше. Дай мне ключ на восемнадцать. Я болт законтрю, а ты гайку дожимай. Резьба целая?

— Целая, — ответил Петелин раздраженно. — Всё целое. Езжай дальше, говорю. Спасибо тебе, но я сам. Давай, выползай. Работы полно. Чего тут валяешься?

Не обижайся, но мне надо самому сделать. Понял?

— Не понял, — сказал Якушев. — Но раз гонишь, то набиваться мне тоже не хочется.

Через минуту шины его ГаЗона  прошелестели прощально мимо. Снова стало почти темно. Факел заканчивал жизнь свою и доброе обрывал дело. Правый болт, на который Володя не успел накрутить гайку, выпал из гнезда и попал точно в глаз. Отталкиваясь от дороги локтями и подгребая под себя сапогами кирзовыми выполз шофёр Петелин на волю. Перевернулся на живот сунул руку под машину, нащупал черенок от лопаты и вытащил факел. Снял майку. Накрутил её поверх останков рубахи, достал из сумки запасной тросик для акселератора и обмотал майку. Тросик был длинный, поэтому удалось от конца нового факела обмотать его поверху в обратную сторону и связать с первым концом. Снова облил бензином и поджег. Майка почему-то горела ярче.

— Значит, и спалится быстрее, — решил Владимир и снова на спине засунулся под машину. Глаз болел дико. И почти не видел. Он проливал непрошенные слёзы и медленно опухал. Болт с третьей попытки  удалось вставить и нахлобучить на него гайку. Работать пришлось двумя руками. В левой ключ держал головку болта, а правой рукой Петелин закрутил гайку так туго, что попроси его открутить — не смог бы. Осталось ещё две пустых дырки. Одна была прямо над головой. Туда он уже легко вставил болт и накрутил гайку Затянул так же. Намертво. А вот последнее отверстие находилось в невидимом месте. Сверху. Туда он втискивал болт наощупь. Причём удалось его правильно вставить где-то через полчаса. Закрутил уже в темноте. Туго. Майка-факел сгорела до пепла. Выполз  Володя  вроде бы всем телом на дорогу, но когда попытался сесть — крепко задел головой подножку. От волоса к переносице поплыла тёплая струйка крови.

— Вроде не сильно рассёк, — потрогал Петелин место, откуда текло. — Йодом смажу и нормально будет.

Кости болели, ныли спина и руки. Ключи он швырнул под сиденье и  сразу зацепился пальцами за руль. Влез. Включил зажигание, завёл движок и вдруг понял, что боится тронуться с места. Вдруг не так закрутил. Тогда кранты. Ждать рассвета и лезть снова. А это значит — минимум четыре дорогих часа псу под хвост. Но желание работать задушило временное и хлипкое опасение. Воткнул первую передачу и ЗиЛ поехал. Петелин поставил машину на нейтралку и ручник, выскочил в темень, подпрыгнул, вскинул вверх руки и тихо крикнул: «А как иначе!? Всё как надо!» Можно было и громко орать. Вокруг на десять километров не было никого. Но сил для громкого голоса как и для высоких радостных прыжков уже не присутствовало в Петелине совсем нисколько. Он включил лампочку в кабине, нашел в сумке йод и вату. Смазал рану и под глазом, хотя от большого фингала йод не спас. В зеркале он ещё красным отливал.

— К утру  фиолетовым станет, — определил Владимир Иванович. — Подумают, что дрался с кем-нибудь. А с кем тут махаться? Да и до глаза моего достать почти на два метра вряд ли у кого получится. Скажу, об кузов стукнулся. Спешил полог натянуть. Да никто и не спросит, скорее всего.

Это его успокоило, он сел в кабину и перед тем, как лампочку выключить, глянул на часы.

— Много времени забрал ремонт. Три часа почти, — разозлился Петелин. — Это две ходки от комбайна до тока. Десять тонн зерна в минусе. Надо нагонять. Он со спичками обошел машину. Зерна высыпалось не меньше двадцати килограммов.  Взял лопату, мешок, собрал пшеницу руками в широкую фанерную пластину, потом в мешок высыпал, завязал верхушку его узлом и поставил на пассажирское сиденье. Прямо на свёртки с едой. Ещё раз натянул полог, закрепил прочно крюки и выдохнул. Можно было нестись к первому месту снова. Без прежних сил, но с тем же неуёмным желанием. Точнее, с той же обязанностью. В то, что он обязан всех победить, Володя верил так же, как его покойная тёща верила, что загробный мир куда лучше земного. Наверное, так оно и есть. Только от тёщи весточку из мира иного никто пока не передавал за шесть лет.

Кроме ЗиЛа, пять лет не слезавшего с ремонтной ямы на МТС, ничто не мешало Петелину все оставшиеся до финиша жатвы три недели. Ни дожди не вмешивались, ни снегопады ранние, ни начальство. По укороченной, пробитой когда-то до зерносклада специально для Володи дороге ездил теперь не он один. Директор всё же не был фаталистом и клятву Петелина насчёт непременной своей победы на «хромой» машине  воспринял всерьёз  меньше, чем на половину. Потому пустил на короткий путь Ваню Якушева и Генку Токарева. Оба они в одинаковых условиях вполне могли «наказать» Владимира Ивановича, Героя труда. Особенно Токарев. Он-то в этот раз возил зерно на прошлогодней петелинской машине. Которая почти не ремонтировалась и её можно было называть натурально новой. Бурову, директору, нужна была победа в социалистическом соревновании над всеми конкурентами в республике. Больше всех скосит и обмолотит Прибылов как всегда, прикидывал он, а на перевозке Володе Петелину в этот раз не вытянуть на пятилетней рухляди, прошедшей все посевные и жатвы при полном напряге. С десятками остановок на мелкий ремонт и по серьёзным проблемам. Токарев всегда был вторым или третьим. Но  только не потому, что вкалывал он, баранку крутил совсем не хуже героя труда и мастерством они были равными. А потому, что  обком партии решил все особые, облегчающие труд условия  подарить Петелину. Понравился он больше и внешностью, и биографией. И Токарев «провалился»  Машину новую  на каждую посевную и уборочную  давали только Петелину одному. Маршрут до склада,  укороченный на десяток километров — тоже. Остальные о нём знали, но против воли директорской не рыпались. Себе дороже могло вывернуться. Обкому, как и директору Бурову, нужен был самый лучший водитель-сельхозник в Советском Союзе, который бы ярко светился с полей  целинной Зарайской области. И общими усилиями, включая мощь и петелинский  яркий талант побеждать, обкомовские особые условия  да поддержку директора Бурова, был поднят на шофёрский «Олимп» СССР лучший в Казахстане мастер своего дела Петелин Владимир Иванович.

Смена новой машины на старую, наличие Токарева,  поймавшего редкий шанс «порвать» героя, сделали Володю роботом. В машине ЗиЛ сидела машина-Петелин. Уборка заканчивалась раньше, чем поначалу считали директор с агрономом. Без дождей совхозным работягам удалось убрать зерно с полей за месяц вместо полутора.

После поломки кардана Петелин перестал отвлекаться на еду и три недели только воду пил. Машину не глушил даже на току, нужду справлял с подножки, не выключая мотора, бензином заправлялся в поле из бензовоза. Машина его шла сама на первой скорости при подходе к комбайну, он выскакивал, снимал с бензобака крышку, стаскивал с бензовоза толстый шланг с наконечником и  втыкал его в отверстие. Вася Короленко, водитель бензовоза тоже ехал на первой скорости и по отмашке врубал насос.  Бегом  бежал Петелин рядом с открытым баком и в воронку сбрасывал бензин до самого клапана. Владимир кроме бака ухитрялся ещё и три канистры наполнить, из которых доливал бензин тоже на ходу. И ещё он бросил делать перерывы на сон. Старался не спать вообще, но не выходило. Он засыпал на ходу и вырубался раз пять в день на десять пятнадцать минут, не убирая рук с руля.

Перевернуться он никак не смог бы, если б только сам не захотел. Степь и дороги были плоскими. Петелин съезжал с дороги когда засыпал и это ему даже помогло. В степи он случайно нашел, очнувшись однажды от забытья, ещё более короткий путь к зерноскладу. Мелкие поломки его уже не пугали. Он за десять минут поменял сгоревший генератор на новый из мешка, колеса пробивал два раза. Запасные переставлял как фокусник. Быстро и незаметно даже для себя. Стартёр перегорел — в мешке новый имелся. Поставил тоже быстрее, чем дома завтракал. Ну, ещё в самом конце тормозная система отказала. Шланг пробил как-то и жидкость вытекла. Но мешок он собрал по совету завгара и  хозяина машины как добрый Дед Мороз, который толкает в мешок свой подарки детям на любой их вкус. Естественно, тормозной шланг в мешке был. Бутылка с «тормозухой» тоже. Если бы не волшебный мешок, то машина техпомощи, пока её дождёшься, удлинила бы ремонт раз в пять. То есть, если и простоял на мелких неполадках, кроме мучения с карданным валом, Владимир Иванович, то, может, минут сорок за три недели. Кроме него одного все водители в сутки спали по сорок — пятьдесят минут.

Ровно через месяц, третьего октября, на току он скидывал с кузова зерно в бурт вместе с тремя рабочими, чего никто из водителей не делал никогда. По общему мнению вкалывать с чернорабочими шофёру даже второго класса — унижение. А Петелин , герой труда. Его ничем не унизишь. Потому, что любая работа — труд. А он как раз именно труда-то и герой. А на ордене не написано, что он дан конкретно за труд шоферский. Значит, за труд вообще. Когда кузов почти опустел, подошел к машине начальник весовой Трубач Виктор Андреевич. Старый дед. Ему пятьдесят семь стукнуло. Тридцать из них он взвешивал машины с зерном перед въездом на ток. Андреич встал на подножку, прислонился к борту и позвал Петелина.

— Голубок Володя, подь сюды! Мы тут кажен день на счётах всё учитываем и в журнал записываем, да накладные с каждого привоза прописываем и клеим друг на дружку пофамильно. То бишь, на каждого шоферюгу составляем подробный отчет. Тебе, Вова, осталось довезти пять тонн, и  будешь ты впереди всех аж на сто процентов. Ближний к тебе Якушев отстал наполовину. А третий, Генка Токарев, на ту же половину с небольшим хвостом.

— А сколько я привёз зерна вообще? — Петелин сделал вид, что удивился, но на самом деле ничего нового за семь последних лет он от весовщика не услышал.

— Вот у нас почти семь тыщ гектаров. С каждого взяли в среднем примерно по двенадцать-восемнадцать центнеров. Вот и кумекай. С семи почти тысяч гектаров, значит, девять тысяч тонн получилось. Ты лично привёз мне на склад тысячу. Якушев пятьсот восемьдесят. Токарев, третий по успеху, — тот пятьсот шестьдесят привёз. А весь остаток навозили остальные тридцать семь машин. Понятно втолковал? Если ещё пять тонн подкинешь — ровно тысяча будет твоя. Вот как ты её сумел набрать и довезти — это и для меня, старика, загадка без отгадки. Фартовый ты, Петеля! Везде в СССР жатву кончили полмесяца назад. Мы, целина, всегда позднее кончаем. Потому как близко к Сибири. Так вот страна собрала сто двадцать семь миллионов тонн. Сводка нам пришла. Казахстан ещё не посчитали. Ну, поболе миллиона-то от республики будет. Да ладно. Короче. Ты дырку вторую дырявь на своём спинжаке. Опять под орден. Дадут точно. Поглянем позже — какой именно.

Сгонял Володя по самой короткой дороге под три комбайна и эти пять тонн привёз. Остальные машины добирали последнее зерно четвёртого к обеду. С полей вернулись на ток директор и агроном. Буров выскочил из «волги», подбежал к строю  ждавших его трудяг всех профилей и прокричал, подняв сцепленные над головой руки

— Всё до зёрнышка. Чисто всё. Всех благодарю душевно! Езжайте по домам.

Петелин зашел к себе в хату, Верку обнял, детей троих прижал к себе и сказал.

— Есть хочу.

И упал на пол. Огромный, двухметровый. Только худой и серый всем телом. Грохнулся так, что половицы затрещали.

— Половина веса, считай, с него спала, — определил совхозный доктор, немец Энгельгардт Фёдор. Фридрих по-ихнему. Его Вера по Володиной рации вызвала. Он с поволжья сюда переброшен был. И ещё сто человек с женами и детьми. По пути к Петеленым доктор, видно, ещё кому-то сообщил неприятную новость. И скоро в доме директор был. И всё начальство пришло,  которое поменьше, шоферы, комбайнеры, рабочие двор заполнили до отказа.

— Состояние не смертельное, но тяжелое, — доктор вышел на крыльцо. — Обезвоживание почти полное, аритмия и сдвиг позвонков грудного отдела. Я скорую вызвал из Зарайска. Радировали в ответ, что через  час будет.

— Он не помрёт за этот час? — крикнул Якушев, водитель. Второе место взял после Владимира.

— Нет, конечно. Я же рядом буду. Нужные уколы я уже сделал. Идите по домам. Всё обойдётся.

Но никто не ушел. Скорая приехала раньше. Четверо мужиков вынесли носилки с полуживым Владимиром Ивановичем и аккуратно закатили их в

салон.

— Да… — сказал директор Буров на весь двор. — Это, ребята, был подвиг самый ясный. Вы все — свидетели.

В ответ такие аплодисменты зашумели, что доктор с непривычки уши заткнул пальцами. Так, под овации и крики «молодец», и «ура!», скорая вылетела со двора и, прикрывшись сзади уличной пылью, исчезла с глаз.

Провалялся Петелин в обкомовской больнице месяц. На выписку сам главврач пришел. Оспанов Турар. Из Алма-Аты обком смог его сманить. Седой. Большой и, отметил Володя, сильный. Видно было.

— Вы, Владимир-джан, родились не в рубашке, а в кольчуге, какие наши батыры носили, — сказал он и присел на край кровати. — Я думал, при таком истощении нельзя выжить. У Вас половина органов почти не работала. Значит Вы тоже Батыр. Богатырь по-русски.

Забирать его приехал директор Буров с Веркой, женой  Владимира Ивановича.

— Как? Спросил в кабине Буров.

— Да нормально, — ответил Петелин. — Руку дай, Данилыч. Он пожал директору руку так, что у того лицо и покраснело, и слегка перекосилось.

— Эй, хорош! — прорычал Буров. — Выздоровел. Вижу. Тогда слушай. Сводка два дня назад пришла обкомовская. Ты снова первый в СССР среди водителей на этой жатве. Прибылов опять лучший комбайнер. Скоро тебя вызовут в обком. Ждали, когда  выпишут. Орден прикрутят второй и звезду. Прибылову, комбайнеру, тоже героя дали. Заслуженно, блин горелый! Да и подарок какой-то от области дадут тебе. Машину, похоже. Ну, ты даёшь, Вова! Ты просто монстр. Дьявол, а не человек! Человеку то, что ты сделал — сделать невозможно. На «убитой» машине, горелый блин! Какая-то волшебная сказка! Ну, ко второму званию Героя ты уже представлен. Награда уже ждёт в кабинете первого секретаря. Точно. Сам секретарь мне и сказал позавчера. Да это ерунда — звание. Главное, доказал ведь то, что хотел. Не грызёт больше совесть?

— Не… — Петелин потянулся. — Говорит, что я всё сделал правильно, а она чиста теперь и невинна как порядочная невеста перед свадьбой.

Все засмеялись радостно. Шутит, значит, совсем выздоровел.

— Ты, Данилыч, корреспондента последнего помнишь, который прошлой осенью после уборки приезжал? Малович из областной газеты. Алексей. Лёха. Помнишь его?

— Ну. А что? — спросил Буров.

— Ты, Данилыч, позвони в редакцию. Пусть приедет. Скажи, я сам зову.

— Их сейчас столько всяких понаедет! — вклинилась Верка, жена. — Замучают они тебя, Вовчик! Ты ж после болезни отдохнуть должен. Обязан!

— Героя получит и поедете с мужем в санаторий. В Крым. Путёвка уже у меня лежит. Совхоз её оплатил уже. — директор довольно ладони потёр. — Мечта моя — Крым. Но не судьба. Не выберусь я никогда.

— Корреспонденту Маловичу дозвонись, — повторил Владимир Иванович уже возле дома, выбираясь из кабины. Я жду его.

— Сделаю. Не беспокойся, — директор махнул рукой. — Идите уже. Ты дома. Поздравляю и с этим событием и, заранее, со вторым званием Героя труда.

Лёха Малович приехал на второй день после звонка директора. Они с Петелиным обнялись как близкие друзья.

— Скучал за вами, — сказал Лёха, когда они сели на завалинку  и закурили. —

Я слышал от директора, что Вы теперь — дважды Герой. И победили всех в стране на машине, которая  имеет десять капитальных ремонтов. На развалюхе.

— Да нормальная машина, — улыбнулся Петелин. — Как у всех.

— Теперь опять на новеньких будете кататься, на обкомовских подачках? — усмехнулся Малович.

— Я хоть и шофёр по природе и призванию, но теперь шоферить вообще не буду. Никто не знает ещё. Пойду в клуб киномехаником. Я доказал, что хотел. Тяжесть сбросил с души. Это ж главное! Смог, мля!

— Не горюй, герой, — хлопнул его по плечу корреспондент. — Кино гнать — тоже работа. Если её делать от души, то не будет на душе тяжести. Клуб старый. Проекторам тоже уже на пенсию пора. Киномеханик — дважды герой соцтруда труда – это будет очень оригинально. Один опять на всю страну будете такой.

— Ну, а ты напишешь теперь правду, что я не на обкомовской подачке, а горбом  своим да на машине удолбанной весь Союз подмял?

Малович тускло поморщился и помолчал минуту.

— Вы вот смогли. Честь, почёт и искренняя моя любовь к вам. С уважением вместе. Но вы весь СССР подмяли, себя победили, смогли сделать то, к чему совесть звала. А я, к сожалению, правду не напишу снова. Не подмять мне редактора, а обком тем более. Хоть они в тыщу раз меньше Союза.

Он пожал руку Петелину, обнял его и ушел.

— А чего приезжал-то? — крикнул Владимир. — Поздороваться?

— Я статью напишу. Хорошую. Как всегда,- отозвался Малович с дороги.

Дважды герой-водитель! Нигде больше нет!

Через неделю Петелину прицепили орден второй и ещё одну звезду на тот же пиджак у первого секретаря в кабинете. Шампанского выпили вместе по бокалу. Петелин вышел из обкома и нашел газетный киоск.

— Вчерашняя областная осталась хоть одна?

— Вот, — протянула газету тётка в форме, почему-то, связиста.

Он увидел свой портрет, снятый на областную доску Почёта год назад и начал читать как обычно, с середины.

««Каждый километр В.И. Петелина — это всего лишь маленькая капля в море его забот  о хлебе насущном, который он растит с товарищами по труду, не жалея себя. Быть первым — это удел немногих. Избранных. Он теперь — дважды Герой труда. Но по труду и честь!»

— А хорошо же. Без брехни. Дважды герой я и есть с сегодняшнего дня, блин! —  согласился Петелин и опустил газету в ближайшую урну.

— А не время ещё для правды. И будет ли оно или нет, время правды — И не Лёхе Маловичу знать об этом не дано.  И не мне.