Елена Малозёмова
ОСКОЛКИ С УЛИЦЫ БЕБЕЛЯ-3
НУ ТАК ЧТО Ж…
— Не, Оль, ну ты сказала! Что, вообще ни с кем не разговаривать? Просто идти молча? А если спросят, который час? – возразила я, игриво помахав на прощание ручкой двум ребятам-грузинам, с которыми летела в самолёте.
— Послушай, дорогая, ты в Одессе. Это тебе не Алма-Ата. Здесь народ в смысле знакомств на улице суровый. Замучаешься убегать, — Оля внимательно проследила взглядом за моей рукой.
— Вообще забавно, — надулась я. – Только успела прилететь, ещё города не видела, а уже ограничения.
— Ну, так что ж… — сурово сказала Олька.
Но она явно перестраховалась. Одесситы мужеского пола были все весёлыми и галантными: заигрывали в меру и в меру отвешивали комплименты. Всё как везде.
Вот и в тот выходной день, когда Додик с Ольгой вывели меня на прогулку, всё начиналось весело и безопасно. Мы прошлись по Приморскому бульвару, Додик чинно, под ручку провёл меня мимо старой пушки, которая, по легенде стреляет только в том случае, если мимо пройдёт невинная девушка. Со мной не случилось. Просто ядер в пушке не было…
Затем, отдав дань памяти Куприну, спустились в «Гамбринус». Там было темно и накурено, пахло пивом и рыбой, но скрипка «Сашки-музыканта» свой концерт ещё не начала, поэтому книжная знаменитость выглядела обычной забегаловкой со множеством столов-бочек вдоль длинного помещения. Мест не было. «Да тут отродясь нет мест!» — фыркнула Олька.
Не попали, и не надо, но очередную засечку в своей голове я сделала: «Посетила «Гамбринус».
Потом решили спуститься по Потёмкинской лестнице, покрутились в порту и перед нами встал вопрос, как подняться обратно. Я, естественно, героически желала пройти все двести ступенек самостоятельно, Олька вздохнула и согласилась. А вот Додик, поглаживая наметившееся брюшко, надменно возразил: «Ну, это вы, пришлые, топайте по лестнице, как в кино у Эйзенштейна, а я уж как-нибудь на фуникулёре доберусь».
…Помню, как где-то среди акаций, каштанов и архитектурных достопримечательностей мне бросился в глаза высокий и печальный остов какого-то готического здания, нелепо чернеюший на фоне синего неба.
— Это немецкая кирха, — ответил Додик на мой немой вопрос.
— Так она же сгоревшая! А почему не ремонтируют?
— Ремонтируют, — Додик смотрел куда-то в сторону. – Уже много раз ремонтировали… А её опять кто-то сжигает.
Да уж, сколько лет прошло, а войну в Одессе помнят…
Куранты на здании не то горкома партии, не то облисполкома сыграли гимн «Одесса, мой город родной!» и пробили семь раз.
— Так девоньки мои, — торжественно произнёс Додик. – Находились вы у меня на каблуках, проголодались поди. А поведу-ка я вас в ресторан!
— В «Украину» свою поведёт, — прошептала мне на ухо Олька. – Он там всю юность свою беспутную оставил. Но кабак неплохой, тебе интересно будет.
…Возле ресторана толпился алчущий народ. Додик ввинтился в толпу и стал обниматься со швейцаром, а мы, от делать нечего, оглядывали людей, окружающих ресторан. Там явно была компания, отмечающая какое-то торжество. Мужчины в отглаженных костюмах стояли группкой и не смешивались со своими спутницами. Они курили какие-то дорогие табаки и солидно похохатывали над собственными шутками. А вот женщины…
— Что же это одесситки такие безвкусные? Ну разве можно надевать на такие телеса обтягивающие платья, да ещё и с рюшечками?
— Что есть, то есть, — выдохнула дым сигареты Олька. — Это местные матроны, у них принято так одеваться. А вот местные гетеры… Я отведу тебя как-нибудь вечерком к гостинице Красной. Там ты сразу изменишь своё отношение к одесситкам.
— Ой, да я вас умоляю! – подскочил довольный Додик, услышав хвост разговора. – Об чём речь? Вы у меня обе вон какие сегодня нарядные! Да мне все мужики в «Украине» обзавидуются. Двух таких интэрэсных чудачек подцепил!
Он с достоинством приобнял нас за талии и мы вошли в чрево ресторана.
Пройдя вестибюль, я сразу, совершенно не ожидаючи того, попала куда-то в НЭП, а то и раньше: в разгульную бабелевскую Одессу. Звон посуды и гул разговоров смешивался с оркестром, игравшим «Чемжужину у моря», между столиками с белыми накрахмаленными скатертями, сновали, как мне показалось, набриолиненные официанты, возле эстрады чуднО размахивая руками, пытались делать па полупьяненькие посетители. Огромные окна были наполовину занавешены белыми шторами-маркизами, стены были обиты шикарными дубовыми панелями, а на всех мало-мальски свободных пространствах стояли фикусы и разлапистые пальмы. Этот невозможный антураж произвёл на меня сногсшибательный эффект
Я, крепко ухватившись за руку Додика, плыла между духами и туманами к нашему столику. И только плюхнувшись на стул, поняла, как я устала и как голодна.
Додик с Олькой, склонившись над меню, шушукались о чём-то с усатеньким официантом Мариком в белой манишке и бабочке. А я, передоверив им выбор блюд, продолжала ошарашено оглядывать неожиданный для меня дореволюционный шик.
Вокруг постоянно игриво мелькали солнечные зайчики. Я проследила за одним из них из них и вспомнила слова Джона Леннона: «Женщины могут потрясти бриллиантами». М-да, женщины действительно были увешаны драгоценностями в товарном количестве. Было впечатление, что они на выход в ресторан просто опустошили свои шкатулки. Они, не слишком изящно поводя головами с огромными, оттягивающими уши серьгами, томно проводили пухлыми пальцами с десятью кольцами от шеи до груди, где красовались великолепные и не очень колье и броши. Мужчины тоже были увешаны золотыми перстнями, запонками и булавками для галстуков. Рядом гордо лежали портсигары с вензелями. Всё это сверкало, переливалось и горланило о достоинствах и приоритетах их хозяев. Это роскошество, десятикратно умножалось в ярких огромных люстрах, и производило эффект дурного, но весёлого праздника.
Официант принёс нам овощной салат, знаменитую одесскую воду «Куяльник» и бутылку сухого вина. Я набросилась на несчастные помидоры, как будто не ела шесть дней. Потом вытянула уставшие от хождения по каменным мостовым ноги и стала потихоньку цедить какое-то незнакомое мне, но вкусное вино.
Оркестр заиграл «Голубку».
Господи, чудо-то какое, — расслабленно подумала я. – Когда же я это красивое старьё в последний раз слышала?
Прикрыв глаза, я вслед за певицей мурлыкала: «Где бы ты ни был, всюду к тебе, мой милый, я прилечу голубкою сизокрылой»…
И тут передо мной выросла мужская фигура: — Разрешите?
Это был высокий и поджарый, одетый в синий добротный костюм мужчина. Он был бы даже красивым, если бы его улыбка была не такой золотой, а перстни на руках не были наколоты.
— Да, но… Извините… Мне бы поесть… — я слегка растерялась.
Честное пионерское, я бы пошла танцевать с ним, я точно не снобка, но хотя бы через полчаса. Чуть-чуть бы отдохнула, перекусила и пошла бы…
Но я очень устала и хотела есть…
Желваки заиграли на лице кавалера. Он по-военному повернулся на сто восемьдесят градусов и чеканным шагом пошёл куда-то мимо эстрады, за свой столик.
Я продолжила жевать помидоры, но тут почувствовала какую-то гнетущую тишину за столом. Додик с Олькой сидели как два истукана, испепеляя меня взглядами.
— Я что-то не так сделала?
— Что-то ж я ничего не понял. Что за мансы ты тут устроила? Ты что, ему отказала?! – Додик пошёл пятнами.
— Додик, я устала, я есть хочу, — заныла я. – Я же ничего плохого не сделала!
Песня кончилась, люди разошлись за столы, и тут передо мной вырос мой кавалер с тарелкой в руках:
— На! Жри! – он вывалил из своей тарелки в мой недоеденный салат три огромных ростбифа. Они шмякнулись на помидоры со зловещим причпокиванием. Как в замедленной съёмке на мое красивое платье полетели красные соленые брызги. Я не успела толком ничего понять и хоть как-то отреагировать, как мой несостоявшийся партнёр по танцам опять сделал крутой разворот и, чеканя шаг, удалился к своему столику.
Додик проследил за ним: — Так… Их там пятеро… Оно мне надо?
Он жестом позвал официанта Марика, сунул ему деньги и что-то прошептал на ухо. Тот кивнул и отошёл. За столом воцарилось молчание. Я пыталась о чём-то говорить, но ребята насупленно сидели молча.
Оркестр задорно заиграл про лимончики, уже пьяненький народ лихо ломанулся в пляс, перекрыв нас от блатной компании. Марик кивнул и Додик скомандовал: — Молча, без паники, за мной!
И мы побежали мимо столиков и фикусов, через кухню куда-то в темный двор.
Долго бежали какими-то закоулками, то замедляясь, то снова убыстряя бег. Минут через десять встали отдышаться.
— Додик, я же ничего не сделала, только вошла… — я и вправду не могла взять в толк, в чём моя вина.
— Ишь, расфуфырились обе…
— Додик! – вступилась Олька.
— Ша! Я как последний поц должен убегать от блатных огородами… Это ни в один тухес не лезет! НА тебе, такое выкинуть! Станцевать она не может… И я, как шлимазл, один, с двумя дурами… Это же вор был, вор в законе! Станцевал бы тебя и обратно с почётом вернул, — Додик от злости совсем перешёл на одесский русский.
Мы с Олькой не стали выслушивать всё, что он о нас думает и тихо пошли вперёд.
— Дома осталась половина курицы, — пробормотала Ольга. — Разогреем её, помидоры порежем. Надо его успокоить. Голодный еврей – хуже татарина.
…На кухне, разогревая курицу и нарезая помидоры, я опять затянула волынку:
— Оля, что не так я сделала?
— Я тебя предупреждала? Я тебе говорила, чтобы молчала, когда пристают?
— В смысле? Молча встала, молча потанцевала, так что ли? А если бы он меня на свою малину уволок?!
— Ну, так что ж! — с вызовом сказала Олька, продолжая зло резать помидоры
42
Загрузка...
