Владимир Хомичук
Глава 3.
Клетки-клетки-клетки
– И на что я могу надеяться? – спросил он у профессора.
– На очень многое. Поймите, стволовые клетки обладают удивительной способностью: лечить больные клетки человека, восстанавливать поврежденные ткани и нарушенные сигнальные связи в организме. Их можно назвать универсальным доктором.
Звучало очень обнадеживающе.
– А более конкретно?
– Все, естественно, зависит от каждого конкретного случая, но, по данным проведенного нами обследования, у вас очень хорошие перспективы на восстановление функций тазовых органов и моторики нижних конечностей.
– А сколько это может длиться по времени… сколько я пробуду в клинике… до хотя бы первичных признаков относительного выздоровления?
– Года два-три. С приездом через каждые три месяца – как минимум на две недели.
Любимая женщина радостно захлопала глазами, мама-сестра-дочка стала вытирать выступившие слезы облегчения. Он погрузился в тяжелую задумчивость: очередной шарлатан? Вроде, не похож, да и говорит на правильном русском языке и весьма убедительно. И харизма от него какая-то исходит.
Так это что же, он может рассчитывать на то, что сам, без посторонней помощи, сумеет пользоваться туалетом? Что будет спать с находящейся рядом прекрасной женщиной, которую успел глубоко полюбить, но и в мыслях боялся надеяться на физическую близость? Года два-три. Боже, да это же такая ерунда, мелочь по сравнению с четырьмя уже прожитыми в инвалидной коляске!
Проездил он в Москву более десяти лет…
Сначала все врачи в клинике поразились, были откровенно возмущены, что ему до сих пор не сделали пластическую операцию черепа. Дело в том, что в это время в Испании набирал обороты кризис – так называемый и кем-то придуманный, а по его мнению, спровоцированный США и государственными ворами и воришками. Социальное страховое обеспечение дало крен из-за постоянного уменьшения государственных финансовых вливаний, а медицинское обслуживание вообще превратилось в филькину грамоту. После проведенной операции по ЧМТ в его голове оставили дырку величиной в кулак. Просто обтянули ее кожей и сказали, что ничего страшного, останется лишь небольшой «эстетический» изъян.
– С ума сойти! – почти закричал профессор. – Неужели не понятно: природа ведь не зря, не просто так защитила мозг, спрятав его в довольно прочный каркас. Вам срочно необходимо провести операцию!
Он и сам это знал, так что тут же согласился, с радостью даже. Ведь и в зеркало было неприятно смотреть: на правой стороне головы проступали пульсирующие вены. Штука не из приятных, да и мама-сестра дочка все боялась, что он где-нибудь на что-нибудь наткнется этим местом и дыра откроется. А он уже не раз замечал, что это заштопанное кожей место каким-то образом влияет на его состояние и поведение не с самой лучшей стороны, – он стал более раздражительным, нервозным, несдержанным и грубым в общении с окружающими, даже с любимой женщиной-другом. Операцию ему провела прекрасный врач, высококлассный нейрохирург, специализирующийся на ЧМТ у детей. «Как раз для тебя», – подумал он. Ему как раз исполнилось сорок лет. Дама-врач оказалась не только красивой и элегантной, но и обходительной, тактичной и очень отзывчивой. Ее мягкость удивительным образом сочеталась с требовательным, почти приказным тоном в обычно ласковом голосе, когда она обращалась к медсестрам, ассистирующим ей на перевязках, и сильными руками с цепкими, крепкими пальцами. Он даже почти влюбился в эту даму, но тут же остановил себя: «Опять ты за свое, мудило?»
Он потом еще не раз встречался с этой умной и красивой женщиной. Однажды, в очередной свой приезд в Москву, даже пригласил ее на день рождения любимой подруги, которую и представлял теперь всем не иначе, как «моя жена», хотя о браке или совместном проживании речь никогда и не заходила. Он по-прежнему стыдился своего «колясочного» состояния и комплексовал на тему гигиены и личного ухода за собой и своими нуждами. А вот голова его, после проведенной операции, продлившейся шесть часов вместо двух запланированных, – все та же врач-нейрохирург обнаружила в его мозгу оставшиеся после первого («испанского») хирургического вмешательства мелкие осколки костной черепной ткани, – теперь работала гораздо лучше. Может быть, даже лучше, чем раньше, до травмы. Он так и говорил всем: «Эта женщина поставила мою голову на место, да еще и усовершенствовала».
А пригласил он ее в ресторан, где собрались его знакомые, брат с женой, приехавшие навестить его из Белоруссии, и еще один человек, сыгравший на тот момент очень важную роль в его жизни, сумевший поддержать его и ободрить, вовсе не преследуя подобной цели. Это был Петя. Особый случай.
Глава 4.
Друзья
Появление Пети в клинике и одновременно в его жизни стало триумфальным. Они, в сущности, и знакомы-то были едва. Когда-то встречались в Гродно, где Петя – физическая копия Виктора Цоя – работал дизайнером интерьеров, а он приехал в гости к своему лучшему другу Сергею, с которым вместе служил в армии. Петя был тогда симпатичным молодым человеком с огромным запасом чудесного ядреного юмора и мог имитировать абсолютно не воспроизводимые человеческим голосом звуки. Например, стук поездных колес на фоне голоса проводницы, предлагающей пассажирам чай, или скрежет металлической пилы, разрезающей на куски металлическую же деталь.
И вот однажды дверь клинического лифта открывается почему-то наполовину, оттуда высовывается голова Пети, которая объявляет очумевшей от удивления медсестре, сидящей на посту под странной для русского человека вывеской «RECEPTION»:
– Срочно вызывайте пожарных для оказания неотложной помощи президенту Каракалпакии, застрявшему в вашем гребаном лифте, и не забудьте об оркестре с приветственным маршем и красном ковре, на который должна ступить его нога!
Потом он долго еще шутил с едва оправившейся от испуга девушкой, дарил всему медицинскому персоналу яблоки, привезенные из Белоруссии, долго и торжественно объяснял всем, что это настоящие натуральные продукты без содержания химикатов, и наказывал запомнить белорусское слово «прысмаки», то бишь деликатесы. Вообще-то Петя – русский, но родился в Узбекистане и был похож, наверное, на своего отца-узбека, которого никогда не видел и не знал. Петина мать внезапно сорвалась с места, переехала в Белоруссию и отдала маленького сына в школу-интернат для одаренных детей, проявлявших особые способности к музыке и изобразительному искусству. Полуузбек, талантливый, смешной. Короче – гремучая смесь…
Петя удивительным образом подействовал на него, отвыкшего от общения с друзьями, рассмешил своими неподражаемыми шутками, показал совершенно неузнаваемую после стольких лет Москву, в которой теперь жил и работал, свозил в Третьяковскую и много-много еще куда. Петя стал первым, кто отнесся к нему как к «нормальному» человеку, а не лицемерно, как к бедняге-инвалиду. Он оценил это и стал называть Петю «мой московский ат;».
Кстати, вот что написал его лучший друг Сергей, ранее упомянутый, об этом далеко непростом персонаже.
Петя и белое
«Всем известна любовь Пети к белому цвету. Началась она еще в далеком детстве. Есть знаменитая коллективная фотография нашего класса, где все стоят в зимних черных кроличьих шапках, исключая Петю – он в белой.
Наши мамы очень любили Петю за то, что он приезжал в гости в белоснежной рубашке и бесстыдно льстил, что женщинам всегда нравится. Причем воротничок рубашки всегда оставался безукоризненно свежим, сказывалось восточное происхождение, Петр никогда не потел, в отличие от нас – жителей средних широт.
Пете удавалось долгие годы выглядеть очень юным. Однажды мы послали Петю в магазин за водкой. Одет он был при этом, как обычно летом, в белые короткие шортики и белую же рубашечку с коротким рукавом. «Мальчик, покажи паспорт, тебе же нет восемнадцати»,– сказала продавщица. Стоит ли напоминать, что нашему герою в тот момент было 27 лет. Продавщица, кстати, была не старше, только весила она раза в два больше. Петя был – ну о-очень худеньким».
Петя и звуки
«У Петра абсолютный музыкальный слух. Это – научный факт, подтвержденный знаменитым музыкантом Валерой Ткачуком. Петя может напеть все, от «Танца с саблями» Хачатуряна до песни Селин Дион из кинофильма «Титаник». Кстати, он плакал, когда впервые посмотрел этот фильм.
При этом Петя копирует ноты не как музыкант, а как художник, со всеми оттенками тембра, срисовывает звуки. Петя – лучший в мире имитатор звуков. Неблагодарное дело описывать в его исполнении посадку самолета, побрякивание стаканов в подстаканниках в купе поезда, открытие дверей тамбура вагона. Есть целая серия звуков, записанных с троллейбусной остановки, которая находилась под нашей комнатой в общежитии. Комната № 21 была на втором этаже, а на первом располагался гастроном № 20. При этом «0» в цифре «20» был слегка перекошен – Петя не раз становился на него, вылезая из окна и исполняя свой фирменный розыгрыш «Попытка самоубийства». Из окна комнаты можно было слышать – «Следующая – Калинина», бр-бр-бр – закрывающиеся двери троллейбуса, приближающийся издалека грузовик «МАЗ» и визг его тормозов на ближайшем перекрестке.
Но лучше всего у Пети получалось воссоздавать звуки столярных станков – например, циркулярки и фуговального станка. Кнопка выключения на этом станке, как известно, находится на уровне колена, ведь руки у столяра заняты. Каково же было удивление институтского столяра по фамилии Шпак, когда он без конца тыкал коленом в кнопку выключения, а станок продолжал работать! Вы поняли уже, что рядом стоял наш Петя и воспроизводил звук работающего станка.
Еще вспоминается исполнение Петром роли аппарата искусственного дыхания из кинофильма «Каскадеры» на институтском капустнике. Это породило много подражателей в среде студентов, но они всегда ссылались на оригинал – мол, мы еще что, мол, там на интерьере учится такой Петя…»
Петя и до сих пор присутствует в его жизни, после десяти лет посещения московской клиники – а вернее сказать, пребывания в ней.
Это посещение-пребывание познакомило его со многими хорошими людьми. Со многими он подружился. Но и плохих хватало. В каждый его приезд медицинский персонал почему-то менялся. То ли обновлялся, то ли увольнялся, то ли выгонялся. Он пока еще не понимал механизма работы этого заведения, иногда нервничал от неожиданных перемен и срывался. Он был не подарок в общении с людьми. Сам того не хотел, но всегда чувствовал себя немного чужим среди русских, живущих в России, да и они смотрели на него несколько странно. Сказывалась долгая разлука со страной, из которой он удрал. И потом у россиян, особенно его сверстников и постарше, так и осталась эта дурацкая, совершенно не красящая привычка видеть во всем заграничном нечто более продвинутое и лучшее по сравнению с реалиями их собственной жизни. Он хорошо понимал, что это глупая ошибка, реалии и называются так, потому что реальный мир многообразен и неповторим в каждом уголке земного шара. А лучше или хуже – это понятия весьма относительные. «Кому-то нравятся свиные шкварки, а кому-то стерлядь», – говаривал он любимой женщине, которую с терпением учил русскому языку. А та все удивлялась, почему это люди, разговаривавшие с ним, часто смотрят на него с ухмылкой и подозрением, как на иностранца. Она находилась рядом, когда один из пациентов, русский, спросил у него: «Слушай, я вот чё-то не пойму, ты вообще кто и откуда? Говоришь, вроде, на чистом русском языке, без акцента, но все равно не по-нашему».
– Я русский, но думаю не по-русски.
– То есть?
– Там, где я живу, нет русского бытия. Мозг отталкивается от других событий и вещей. Так бывает.
Иногда он выходил из себя. И тогда его начинали просто бояться. «Черт его знает, вроде русский, а вроде и нет. Да ну его к лешему, этого мутанта», – наверное, думали они. С врачами отношения складывались трудно. Не привыкли они иметь дело не с бедненькими, замученными русскими пациентами, смотрящими на них как на божков и мудрецов, а с говорящим на русском и иногда даже извергающимся матом вулканом.
Пример. У него поднялась температура, сильно. Такое и раньше происходило после очередного введения стволовых клеток в спинной мозг. Но на этот раз уж очень высоко она прыгнула. Он не мог заснуть, голова раскалывалась. Попросил таблетку аспирина. Медсестры не было долго. Он стал яростно бить в кнопку вызова помощи, установленной на стене возле кровати. Пришел дежурный врач. Нудно мусолил какую-то канитель:
– Понимаете, в чем дело, у нас таблетки закончились, на дворе ночь, я вот тут подумал и рекомендую вам свечку для понижения температуры. Очень эффективное средство, действует быстрее, чем таблетка. Весьма рекомендую.
– Свечку эту ты засунешь не мне в жопу, а себе, понял? Может, твои мозги, которые именно там у тебя и растут, работать начнут, в конце концов.
Людей умных, говорящих и пишущих правильно (профессиональный бзик: не мог он терпеть недоучек, не уважающих свой язык, а значит, и себя), с чувством юмора и зарядом здорового оптимизма он ценил и по-настоящему любил. Наверное, поэтому и попался на удочку к профессору, с которым у него постепенно стали складываться хорошие отношения, со стороны походившие даже на что-то вроде дружбы. Уж очень интересно и толково умел профессор объяснять свои научные исследования и разработки, пользуясь при этом простым, доходчивым, но всегда правильным русским языком. Они вместе засиживались в профессорском кабинете: врач увлекался, хватался за ручку или карандаш, рисовал спинной мозг, клетку, аксоны, составлял схемы, потом кидался к проектору, показывал слайды, видеофильмы об опытах на крысах… А он заинтересованно слушал, задавал вопросы, ставил некоторые вещи под обывательское сомнение, провоцируя профессора на еще более горячие и взволнованные объяснения, – длилось это общение всякий раз довольно долго. Окружающий персонал, врачи и помощники профессора, который к тому же являлся и директором этой частной, а значит, коммерческой клиники, все чаще и чаще поглядывали на него с неприязнью и отчуждением. «Свой среди чужих, чужой среди своих», – думалось ему. Но, как бы там ни было, он продолжал ездить в Москву, каждый раз повторяя самому себе: «А я все равно встану на ноги и пойду, потому что упрямый, как баран. И, если есть хоть какая-то возможность, я ее не упущу. Тем более что у меня есть Дима». Еще одна история.
Дима на него кричал, заставлял делать невероятной сложности упражнения, ругал, обвинял в лени, не отпускал с тренажеров, даже если пот застилал ему глаза, подначивал, подсмеивался над его неуклюжими попытками отказаться от дальнейшей физической работы, ссылаясь на головную боль либо тошноту. Да и мама-сестра-дочка, находившаяся всегда рядом, поддакивала Диме: «Ага, как в детстве, когда клубнику в огороде надо было собирать, – то ему жарко, пойду искупаюсь, то живот болит, надо в тени полежать». Этому парню, младше его лет на пятнадцать, он стал подчиняться беспрекословно, никогда не отвечал на окрики, сдерживал обиду и ярость, сжимал зубы и выполнял все, что мог до полнейшего утомления. Дима – самый лучший инструктор лечебной физкультуры в мире, профессионал, каких мало, влюбленный в свою работу мастер, чуткий и понимающий психолог по отношению к пациентам-инвалидам. Именно поэтому Диме он прощал все, чего не прощал никому: резкость и приказной тон. И еще потому, что видел, как Дима работает с другими пациентами. С людьми постарше Дима был предупредительным и даже ласковым, заставляя делать при этом очень трудные вещи, с девушками – галантен и обходителен, но и их мучил до полуобморочного состояния. Когда ему становилось не по себе и он опять проваливался в краткосрочную депрессию, оттуда его доставал Дима своим требовательным голосом: «Давай, пошли, мы еще сегодня не закончили, еще куча работы, а ты тут сидишь и сопли по плечам развесил».
Однажды Дима, как всегда, поставил его в коленоупор (что-то вроде шведской стенки с захватывающими колени лопатками), заставил жену-подругу усесться ему на плечи, а самого таким макаром приседать раз эдак шестьдесят. Потом притащил откуда-то узкий кожаный ремень и обвязал вокруг его бедер. Вывезя на инвалидной коляске в больничный коридор, велел подняться, ухватившись за Димины плечи, пока тот придерживал его колени своими собственными. Стояли они так минут пять, он тяжело дышал, а Дима шутил с проходившими рядом людьми и его любимой женщиной. А потом посмотрел ему в глаза и на удивление ласковым, но твердым голосом сказал: «Шагай! Я тебе помогу. И-и-и-и-и… раз!!!»
Этой ночью он опять не спал – плакал.
Каждый человек однажды приходит или должен прийти к необходимости ответить на важнейший для всякого мыслящего существа вопрос: «Ну и что, вот уже и полжизни прожито, а кто я или что я? Что сделал, зачем сделал и как дальше?» Потребность умственного самоизмерения буквально ударила его после этой, довольно успешной, надо сказать, попытки сделать несколько почти самостоятельных шагов, опираясь на плечи Димы. Он это сделал, у-уф! Все-таки сделал!
28
Загрузка...
