СЛЕПОЕ ЗНАМЯ ДУ-РА-КОВ

Марина Афанасьева.

СЛЕПОЕ ЗНАМЯ ДУ-РА-КОВ

Если вспыхнет скандал,

я совру, что это вымысел.

1. ДВОЙНИК

И вот теперь, провалив две абитуры на очку и две на заочное отделение, я опять болталась в Свердловске, пытаясь доказать журфаку, что мое место в этих стенах. Штурм этого бастиона в очередной раз захлебывался.

Уже стали возвращаться с каникул и практик студенты, и нужно было освобождать койку на Большакова.

На лестничном пролёте мы нос к носу столкнулись с Аней, с которой познакомились прошлым летом – она тогда поступила, а я нет. Но мы обрадовались друг другу через год.

– Пойдём к нам, мы Зандро провожаем, он арбуз купил, – позвала Аня.

Я понятия не имела, что за Зандро. Нет, слышала, конечно, от Трухина о каком-то полумифическом существе, приводящем пейзажи в движение. Но не думала, что этот почти фольклорный персонаж и есть Анин мужчина и что он окажется так похож – абрисом лица, выразительной бровью и (эту деталь опущу – иначе мой герой сразу опознаваем) — на Шефа.

Шеф – так звали предводителя одной молодежной тусовки в моём портовом городе.

Перед тем, как я села в свердловский поезд, он уехал на питерском, в кораблестроительный.

С несколькими приятелями и сестрой он до последнего стоял на перроне и вскочил на подножку, когда состав уже тяжело заухал и стал набирать скорость. Я всё это время пряталась за бетонной опорой лестничного марша, наказывая Шефа за глупую размолвку, которая с ходом поезда превращалась из мимолётной в вечную.

Ещё была возможность помахать ему, что я здесь, когда вагон, в котором Шеф всё ещё не давал проводнику закрыть дверь, поравнялся с моим пунктом наблюдения. Я не вышла из своего укрытия, не помахала, не окликнула.

Любила я высокую трагедию. Не стала бы тратиться на водевили.

«Антигону ведут на казнь. Силы ее кончились, она горько плачет, но ни о чем не жалеет».

И вот теперь мне предстояло встретить почти двойника того, с кем только что рассталась. Посдирать корочки.

Идти надо было в какой-то старый деревянный дом, обжитый старшекурсниками.

Несколько остановок на трамвае. Вышли у Пассажа.

Пересекли проспект и свернули в тихую короткую улицу – заплатку частного сектора посреди многоквартирных домов. Шли не спеша, под рдеющими рябинами, о чём-то щебеча. У Ани в авоське болтались несколько картофелин и ещё какая-то бедная студенческая снедь.

Преодолев полуразрушенное крыльцо и миновав тёмный коридор, мы попали в такой же темный предбанник, в котором белели два пятна – справа по курсу проступала из мрака печь и слева — объемная лохань под торчащим из стены краном.

За следующей дверью обнаружилась весёлая суета. На столе толпилась разномастная посуда под выпивку, уже окрашенная рубиновым вином.

Один парень выделялся особо – я поняла, что это и есть Зандро, местная знаменитость, Анин возлюбленный. Все в разговоре обращались, казалось, только к нему.

Он крошил в большую миску плохо вызревший арбуз со скудного уральского рынка, к таким же травянистым помидорам. Я, южанка, с чьей кожи ещё не выветрилась морская соль, была здесь, пожалуй, единственным спелым плодом.

Смех, гитарный перебор, всплывающие в сигаретном дыму ещё не выученные мной лица.

Исполнила и я.

Помню, что в одну линию, не отрывая угля от белой стены, я нарисовала картину: женщина в косынке на лоб, с вываленной из комиссарской кожанки грудью, поднимает тост. Вокруг батарея бутылок. Сзади всходит солнце коммунизма — я подписала. Сообща придумали название этому опусу — «Утро новой жизни. Депутатка».

Вдруг решили, что спиртного не хватает.

Снарядили Шуру, красивого высокого молодого выпускника журфака, на фоне которого Зандро казался щуплым подростком – рост едва ли не с меня (выяснится, что вровень), может, на ладошку ближе к небу, узкие покатые плечи, растрёпанные локоны сбегали на них.

Он потащил меня с собой, под смешным предлогом, что я, дитя Юга, должна разбираться в марках вина. Никакого доморощенного сомелье на самом деле требовались. Взяли всё равно то, на что хватало.

Натягивая пальто, я отметила внимательный взгляд сидевшего в глубине комнаты парня с тонким лицом.

«Не с тем уходишь», – насмешничал этот взгляд.- «Но я тебя всё равно возьму. Может, даже сегодня.»

«Ну, это ещё бабушка надвое сказала», – заносчиво ответила я тоже взглядом.

Я и сама верила, что смогу сопротивляться неизбежности.

И предвкушала, как всё-таки не смогу.

Вышла вслед за Шурой, уже поторапливавшим меня.

Двинулись в «Монопольку». Прошли Плотинку, поднялись до перекрестка с Тургенева. Алкоголь продавали на втором этаже. Очереди не было. Взяли какого-то сухого ординарного, болгарского, что ли. Но много.

Одну бутылку откупорили ещё на Плотинке…

Диковинный салат я так и не попробовала – к нашему возвращению даже сок в миске подтёрли хлебом… Собственно, из закуски оставался только табак. Тянущий голод можно перекрыть цыганским поцелуем. Когда ты вбираешь в себя чужое дыхание вперемешку с дымом, насыщаешься им.

Я знала толк в способах отъехать.

Тот парень с тонким лицом, не снявший в помещении кожаного пальто, как будто его знобило (там и правда всё время было холодно), опять не отрывал от меня взгляда. Я чувствовала на себе перебегающие с губ на плечи, с шеи на грудь солнечные зайчики прицела.

Это был Женька.

Во сколько мы с этой пирушки разошлись и кто из толпы меня проводил до общаги – губка времени стерла детали с той ночи на границе августа и сентября.

«Мы – слабые женщины, наш удел – повиновение, за непосильное нет с нас спроса». Софокл. Антигона.

2. ПРАВО ПЕРВОЙ НОЧИ

Все подхватились на железнодорожный вокзал провожать студотряд на картошку.

Суета и толкотня на перроне, неизменные гитары, мы набились в вагон, сгрудились вокруг Зандро; простые аккорды, он просто лупил по струнам, не заботясь о гармонии; глуховатый как будто надсаженный голос — не петь, а орать; вдруг перрон поплыл за окном, провожающие выскакивали из вагона, пока поезд не взял разбег; ты едешь или остаешься? – нужно было решать в секунду.

Я с теми, кто остается.

Зандро поплыл в окне вагона в круге обожателей.

Вот кажется, тогда мы и опробовали её.

Женькину тахту в Пионерском поселке.

За несколько дней до этого стремительного сближения, после того, первого, «помидорно-арбузного», знакомства, я сидела в вестибюле общаги, когда в двери ворвался весёлый шум.

Только одна компания могла вызвать такое ликование — но я знала, что Аня, моя единственная ниточка, крепившая меня к этим безбашенным людям, уже уехала. Я даже не запомнила фамилию Зандро, мысленно силилась воспроизвести её или прозвище, но выходили другие, не похожие, созвучия.

Этот радостный шум не мог быть обращён ко мне. Поэтому я спокойно читала письмо, найденное утром в ячейке на букву моей девичьей фамилии. И несколько удивилась, когда на страничку легла лёгкая тень: свет от окна перегородил невысокий силуэт в зеленоватой бунде (так фарца называла утепленные парки). Зандро.

– Мы за тобой. Ты же ещё не завтракала?

Предложение прозвучало неожиданно. Я не ждала, что вчерашнее знакомство продолжится. Сбегала (нет, взлетела!) наверх за пальто и мы выдвинулись.

Нас было довольно прилично — по тому, сколько шума мы производили в трамвае и когда дурачились, фраппируя прохожих на улице 8 Марта.

Но уже в пельмешке в районе Площади пятого года, кажется, на Вайнера, я точно помню, что компания поредела. За столом мы сидели вчетвером. У окна Зандро, я рядом, напротив Женька и ещё кто-то, убейте, не помню. Это мог быть и вчерашний мой компаньон по походу в винный отдел, и Васька (хотя вряд ли – он уже числился семейным человеком и не стал бы так транжирить время), и поэт Хорин.

Сероватые пельмени, густо припорошенные чёрным молотым перцем, и пиво.

– Смотрите, они вилку ко рту подносят вместе и стаканы поднимают одновременно, – обратил внимание кто-то из наших визави.

Скорее, Женька.

Зачем кому другому пялиться на нас, когда лучший объект внимания – вот он, в тарелке, с расплывающейся скупой, по традициям советского общепита, каплей масла.

Наверное, эта реплика должна была зафиксировать какую-то нашу общность.

Но никакой общности не было.

Кроме голода, который мы утолили, сходив за второй порцией – уже на всех, потому что монет в карманах вчерашних студентов, еще не отметившихся в отделах кадров, было не густо.

Мы долго гуляли, по Плотинке, просто кружили по городу, пока не очутились в высотной малосемейке в Пионерском посёлке, где у Женьки оказалась отдельная комната с соседями напротив в блоке, крошечной кухней, санузлом и душевой – просто гибкий шланг и слив в плиточном полу.

Ему уже по пути стало плохо, он был бледен, испарина на высоком Женином лбу сделала его русую чёлку темнее. Женька держался за правый бок.

В комнате его уложили. Завязался краткий спор, вызвать ли «скорую», он отнекивался, говорил, что отлежится.

У него была какая-то проблема то ли с печенью, то ли с почкой. Ни сухого, ни пива пить ему не стоило.

– Водку брать было надо, – в поздний след решили спутники.

Настаивали на враче.

Женька корчился, но не сдавался.

– Пусть она останется, – в этом неотступном взгляде, который преследовал меня накануне, уже не было насмешки, только просьба. И честно – я бы осталась.

Зандро вытеснил меня в коридор:

– Мы уезжаем.

Моё видимое несогласие подавил коротким вразумлением:

– Ты с ним не справишься.

Останется Х., – назвал он по имени четвертого нашего спутника (ну, не помню я, кто это был!).- Присмотрит.

—

На минуту он вернулся в комнату, перемолвиться с несчастным Женькой парой слов.

Мы долго тряслись в пустом, едва не последнем, трамвае.

Зандро прижимался щекой к стылому стеклу, исполосованному шрапнелью ночного дождя. Они все были заражены какой-то болью. Может, болью расставания с привычным кругом.

В городе оставался Женька, он еще год назад ушёл под милицейские погоны, обменяв свою прекрасную неотмирность на служебное жилье в областном центре.

Остальные разъезжались в разные концы нечеловечески большой страны.

Раскидывало тех, с кем можно было безбоязненно пить, петь, ёрничать и весело издеваться над всем, что глядело на нас с плакатов.

Зандро вдобавок переживал расставанье с любимой женщиной, с которой уже попрощался до следующей встречи – Бог ведает, когда она состоится.

Мы ехали, утомленные прогулкой длинного дня и Женькиной печенью – или что там, почкой?

Ехали в сырую берлогу, которую предстояло протопить, ехали просто рухнуть и выспаться.

Это был мужчина моей подруги. Всё же у меня имелись табу.

И меня охраняла приключившаяся не ко времени менструация. Я в безопасности.

Ласки были такими, о которых я ничего прежде не слышала.

Мне даже казалось, что так нельзя, невозможно, кто вообще это придумал? Говоря словами сегодняшних мемов – а это вообще законно?
Обнаружилось, что «там» у меня есть крохотная штучка, выдававшая под мужским языком искры электричества.

В этом смысле Зандро стал моим первым мужчиной.

До него для меня не существовало секса. Я просто принимала в себя мужчину, раз уж без этого не обойтись.

Меня увлекало и захватывало лишь то, что происходит «до» – вот этот момент опознавания будущего партнера, не знаю, жертвы или палача, предчувствие близости, когда с гибельным восторгом ступаешь в лабиринт слов и пауз, зная, что дорогу назад не найти, дальше – звериный рык распалённого Минотавра.

Само соитие уже не интересно.

Так было.

– Руки, как у мясника, – усмехнулся краешком рта Зандро, рассматривая с мглистым рассветом свои перепачканные кровью пальцы.

Уже запекшаяся кровь разрисовала и низ его живота. Зандро пошел мыться ледяной водопроводной водой над лоханью.

Испорченную простыню мы кинули в жерло печи. Случайная символика

жертвоприношения.

Потом мы долго курили, заваривали «Арктику» из ячменных зёрен – один из немногих напитков, в который советский производитель добавлял кофе.

Голубоватая пачка с белым медведем на льдине.

Мне кажется, если бы я нашла сейчас его в продаже – это стало бы топливом для машины времени, чтобы я могла вернуться в ту сумасшедшую осень, когда уже год как не было «бровей» и страна, казалось, зависла над пропастью.

Но я не вникала. Я стремительно листала свою маленькую жизнь, всегда в последний момент чудом удерживаясь за край страницы.

К вечеру мы стали собираться в Пионерский поселок проведать Женю.

Лишь недавно, с запоздавшей на годы ревностью, я узнала, что они уже пережили нечто похожее. Женя тогда по просьбе Зандро познакомился с девушкой, которая тому нравилась. Но вначале сам стал встречаться с ней. А потом «подарил» её другу на день рожденья. Неловкая шутка обернулась мучительным романом для всех троих.

Теперь, стало быть, пришло время алаверды. Женя уступал Зандро право первой ночи. «Угощал» уезжающего друга.

Стоя у окна, за которым весь день не было солнца, опираясь на низкий подоконник, Зандро притянул меня к себе, посмотрел прямо в глаза и выговаривая каждый слог, произнёс:

– Ты же дружишь с Аней? Мы ведь не расскажем ей об этом маленьком происшествии?

Спи спокойно, Зандро.

Я не рассказала до сих пор.

3. ПРОВОДЫ

Затем начался День сурка. Мы несколько раз провожали Зандро на родину, где его давно ждали в партийном отделе местной газеты.

Происходило это так.

В старом доме собиралась компания. Пили, дымили, хохотали, плакали, спорили, декламировали (я тоже читала свои стихи, но Зандро сказал, что они говно, с чем я теперь соглашаюсь), пели.

Делились манифестами об устройстве мирозданья; каждому казалось, что уж он-то точно постиг тайны бытия, но всё это были какие-то фантасмагории, порождения слегка больного мозга юных мужчин, пытавшихся отодвинуть, рассеять морок реальности, заглянуть за холст, на котором остывал нарисованный очаг. Реальность, увы, не рассеивалась. В тот год она становилась особо зримой, плотно, грубо и без остатка заполняя любой час жизни, в котором ты опрометчиво оказывался трезвым.

И не то, чтобы это были пропойцы. Свои полстакана все цедили медленно, догоняясь атмосферой убойного декаданса.

По мере таяния дня всё иссякало – задор, алкоголь. Повисала в прокуренном воздухе тяжелая нота грусти.

Пускалась условная «шапка» по кругу, и гонец отправлялся за винищем.

Зандро решал, что нет — сегодня он не едет. Задержится ещё на денёк.

Женьке (он был самым трезвым во всех смыслах, и по причине больной печени и в силу рассудочности) вручался билет, и нужно было успеть на вокзал до пяти, потому что поезд отходил в пять с копейками. Он ждал у порога с моим пальто, словно боясь оставить в этом дыму. Не знаю, что заставило меня подойти, вдеть руки в рукава и пойти с ним. Я вполне могла остаться и слушать, как поёт и шутит Зандро. Собственно, у этого мужчины всё ещё не было права распоряжаться моими желаниями, но у него хватало ума и воли не спрашивать.

Итак, нам доверялось сдать билет с потерей комиссионных (или страхового сбора, не вспомню, как это называлось), поэтому пришлось бы добавить монет, чтобы купить новый.

Если у кого они и водились, так это у Женьки. Говорили, что его отец главный прокурор не самого маленького города.

И вообще он был такой – немного примажоренный, что ли.

Длинное кожаное пальто поверх тоненькой кожаной курточки, которые тогда вошли в моду как замена пиджаков. Мажоры меня не раздражали, но я всегда была рада случаю сбить понты.

– А шляпу он носит на панаму, – пристебала я Женьку. И съязвила что-то насчёт его устроенности. Метаниями между свободой и благополучием Женя открывал просторное поле для издёвок.

Он вел меня, крепко ухватив за локоть, и искоса посматривал на мой маленький рот, выпаливающий всякие дерзости одну за другой. И думал, наверное, о

скором

упоительном

беспощадном

реванше.

Я понятия не имела, по какому тонкому льду хожу: мужчин нельзя вышучивать.

На мосту на Челюскинцев он притиснул меня к перилам и вторгся языком в мой рот.

Что-то неопознаваемо твёрдое (может, кобура?- мелькнула мысль) упёрлось в мой живот через два наших пальто. Не там, по продольной линии, взбирающейся к пупку. А выше, подперев диафрагму. Несмотря на мои каблучищи.
Женька был завидного роста.

Было неуютно под взглядами людей в автобусе, затормозившем напротив нас, в очереди перед светофором, и в то же время обжигающе остро.

Я любила острые блюда. Красный стручковый, горчица густым слоем и аджика ложками. Я и сама тогда была девочкой с перчинкой.

Надо было спешить, истекали последние минуты, когда можно было сдать билет Зандро без чувствительных потерь для кармана.

Мы миновали ДК железнодорожников, затем застопорились в поцелуе где-то у памятника танковой дивизии, что ли – я сто лет не была в Свердловске, последний раз – уже разгоралась Первая Чеченская, и препод истории Муравьева (могу путать фамилию), узнав, что это, видимо, моя последняя сессия, потому что я возвращаюсь на Юга, посочувствовала: — Ну как же Вы, ведь это очень близко!

А тогда ещё по просторам Необъятной не бродил призрак сепаратизма, по-моему, и слова такого не было в активном словаре.

Мы успели к вокзальной кассе в последний момент.

Женька растопил суровость женщины в окошке виноватой беспомощной улыбкой, которая так идёт мужчинам и которая, конечно же, никогда не искренна.

Потом пересекли вокзальную площадь и побежали на Свердлова в кассы предварительной продажи покупать Зандро билет на другую дату. И этот маршрут мы проделывали, кажется, два дня подряд, прежде чем Зандро сел, наконец, в свой — номер поезда выучила потом вся страна, но пусть будет 208-й скорый.

И наконец, с места в карьер рванул наш с Женькой – тут надо бы написать «роман».
Но это не был роман.

4. МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Я помню, было забавно злить и задирать друг друга. Вот мы ехали к Женьке в трамвае, и по дороге он читал наизусть «Ворона» Вознесенского.

Рефрен он выговаривал не так, как принято в печатных изданиях, а в точную рифму, задуманную автором. То есть «а на хуя» и хуйня».

Для меня мат был неприемлем. А вслух, да ещё на публике, это было стыдно и опасно — абсолютным вахтёром мог оказаться любой.

Он дразнил меня. Может, уничтожал во мне ханжу.

А скорее, Женька просто сам был Ворон.

Образцовый циник.
Или хотел таким казаться.

В наших отношениях не было сиропа. Мы всегда точно знали, чем займёмся, когда условливались встретиться.

Это был голый, беспримесный секс.

Мгновенно становившийся жёстким, требующий и казнящий Женькин рот, награждавший мои ареолы гематомами.

Никаких прелюдий. Только продвижение.

Пока я карабкалась на пик по рифам наслаждения под гитарные рифы (чтобы не тревожить семейных соседей, врубался катушечный магнитофон), Женя успевал несколько раз сменить маршрут, то стаскивая меня к краю кровати, то распяливая по стене.

Каждый раз это было изматывающее, неистовое, какое-то даже остервенелое соитие. Тебя уже била судорога, после которой наслаждение сдаётся боли, а он всё ещё не был удовлетворён досыта.

Порой казалось, что мы проделываем этот путь к высшей точке порознь, я иногда не понимала, где Женька, в какие миры улетел и когда вернётся.

Для него, а вскоре и для меня, эти яростные совокупления (как будто мы последние мужчина и женщина на Земле в последний час этого мира) стали убежищем.

Так мы выпадали из реальности в несуществующий мир — туда, где никто над тобой не властен, никто тебя не достанет, никому ты неподотчётен.

У Хэма я вычитала (кажется, в «Победитель не получает ничего»), что половые сношения это «тоже опиум для народа. Для части народа. Для некоторых из лучшей части народа». Женя был живой иллюстрацией этой истины, прямо-таки воплощением её.

Потом Женя уходил на работу, а я спала или читала. Я остерегалась без него выходить на общую территорию. Долго терпела, приоткрывала дверь, вслушивалась, есть ли кто ещё в блоке, и мышкой проскальзывала в туалет.

Однажды я подобрала сложенный вдвое листок, выпавший из какой-то книжки на тумбочке. Это было письмо от Зандро «из полей» – то ли из колхоза, то ли с военных сборов. Обжёг стыд — на листке над безобразным, похабным рисунком шариковой ручкой: крупно мужские и женские гениталии во время контакта— было крупно выведено что-то вроде «так я здесь убиваю скуку».

Я постеснялась признаться Женьке, что видела это письмо. Я даже стеснялась разглядывать его голого.

На книжном стеллаже у Женьки я нашла Торнтона Уайлдера и Макса Фриша и обоих полюбила. У него вообще было много иностранной литературы, которая обошла меня в школе.

Меня окружали все эти «Умри, но не давай поцелуя без любви» и прочая психотравма великой русской литературы.

А у него в избытке были переводные книги, толстые литературные журналы.

Стеллаж занимал всю стену от двери до окна. Оттуда, с этого стеллажа, свалился на меня скандальный миллеровский «Тропик рака» и другое возмутительное чтение.

Там же я проглотила «Женщину в песках» Кобо Абэ .

Мне казалось, что это не охотник за насекомыми из Токио, а вмурованный в трудовой рапортующий Свердловск, пригвождённый к нему булавкой энтомолога сам Женька, ранимый и беззащитный и оттого бывающий саркастичным и грубым и даже жестоким.

Осваивая факультативно эти университеты, я не могла оторваться от книги до сумерек, когда слышался поворот ключа в замочной скважине. Женька приносил какой-нибудь провиант, и тогда я впервые за день ела.

У меня не было никакого женского инстинкта – прибрать, приготовить. Я могла лишь запустить пятерню в его русые волосы и прижаться покрепче. Мы яростно терлись друг о друга своими одиночествами, высекая искру, чтобы озарить надвигавшийся мрак. Где ещё нам было добыть огня, чтобы согреться этой стылой свердловской осенью?

Осенью, поившей его горьким вином одиночества в огромном городе, разорённом и опустошённом отъездом друзей.

«Жить значит нагромождать в душе руины» – сейчас не вспомню, какому роману из найденных в Женькиной библиотеке был предпослан этот эпиграф.

Мне это подходило.

Я с воодушевлением принялась нагромождать свои.

5. МЕНТОВСКИЕ ВОЙНЫ

Не знаю, что заставляло Женьку при отсутствии какого-либо внятного чувства ко мне выручать и вытаскивать меня из неприятностей. А они не медлили у девчонки, закалывавшей ворот пальто медицинской иглой (забытой Зандро в комоде) вместо броши и выходившей из дому с половиной лица, выкрашенной от линии волос до подбородка синими тенями «Театральные». Собственно, устав быть отличницей и надеждой семейного клана, я следовала двум самостоятельно выведенным императивам: «А кто мне запретит?» и «А кто меня заставит?»

Самая крупная неприятность воплотилась в лице лейтенанта Захарова, пришедшего в ветшавший посреди самого центра дом, в котором я к тому времени обжилась вместе с приехавшими студентками. Настырный мент прибыл составлять протокол и выселять нас.

Рядом стояли обкомовские высотки и, видно, кому-то из добропорядочных граждан не понравилось шумное соседство. А может, стуканула одна из прилежных крысок.
После того, как мне раскрыли причину моих неудач с поступлением (в деканате еще с первой абитуры лежала телега на меня и мне передали слова замдекана, что «эта девочка на идеологическом факультете учиться не будет». Ха-ха, Боб, я потом, когда идеологию спустили в унитаз вместе с огромной страной, ещё ходила к тебе на лекции по безопасности работы журналиста!).
Я уже была научена, что тихие девочки, живущие со своими возлюбленными втайне от студсовета, могут сильно вредить тем, кто не скрывался.

В оправдание скажу, что никакой крамолы за собой не помню.
Парень прошёл по карнизу четвёртого этажа до окна моей комнаты, держась за шершавую стену одной рукой, второй он сжимал букет явно с обнесённой клумбы. Его впустили соседки по комнате, боявшиеся, что сорвётся, я же требовала, чтобы он вышел тем же путем, что и зашёл.
Другой, брат старшекурсницы, которую я подозреваю в развязанной против меня войне с доносами, не дождавшись ответного чувства, разбил в кровь костяшки, лупанув кулаками по общажной стене. Я не вручала им «слепое знамя дураков», не неволила им размахивать.

Да, два громких происшествия. Но не смертельные. Сами рассудите — где здесь моя вина?

И вот опять я кому-то досадила.

Среди жиличек я была самая уязвимая, потому что на тот момент не имела свердловской прописки, которую давали студентам. Потом я решу этот вопрос, устроившись стрелком ВОХР на завод с таким зашифрованным названием, что специалист по назначению пенсии замучилась, ища концы.

«Вохра», — ржал Женька, сам служивший в Системе.

Сроку собрать пожитки и найти другое пристанище лейтенант Захаров дал нам два дня, в которые наведывался с проверками, а мы откровенно издевались над его манерой коверкать поговорки. И даже записывали его изречения на обоях, сопровождая ехидными рисунками.

«Не надо садиться в чужие сани», — увещевал нас лейтенант, как теперь понимаю, обычный нормальный русопятый мужик средних лет, обремененный семьей и незадавшейся карьерой, и не мог взять в толк, почему его слова вызывают в нас взрыв хохота.

Понятно, что в означенный день лейтенанта Захарова встретил в дверях лейтенант Пучков, тоже в сером.

Женька в обмундировании был красив, как эсэсовец из фильма Лиозновой.

Ясноглазый, с благородным лицом, вскинутым подбородком, подтянутый, с ровной спиной. Он был гаец и ходил в галифе и высоких хромовых сапогах, обтягивавших его длинные голени.

Наверное, накануне Женька ещё где-то похлопотал. Потому что переговоры с нашим притеснителем прошли довольно быстро. Мужики (Господи, какие мужики?! Женька был старше меня на четыре года, а мне самой едва выстрелило девятнадцать) вышли за дверь и что-то между собой кратко перетёрли.

Возможно, лейтенант сказал ему что-то вроде: «Угомони свою бабу, она совсем сумасшедшая», потому что вернувшись, Женя устроил мне маленькое «Вот нахуя?»

Он отчитывал, а я радостно прислушивалась к новому чувству: у тебя за спиной есть мужчина. И если надо, он заслонит.

6. СБЕЖАТЬ В КАЗАХСТАН

Еще месяц я болталась в Свердловске. Мой стахановский план по руинам пока не был выполнен.

В тот вечер заглянул после работы Женя, застал веселье в самом разгаре – а это были даже не мои гости, давние приятели моих соседок, вот честно! Не переступив порога, молча развернулся и ушёл, а я не посмела догнать его и как-то оправдаться, хотя готова была бежать босиком.

Понимая, что это разрыв, я давилась слезами и запивала их всем, что лилось и горело, а лилось и горело в тот проклятый вечер без устали.

Так я познакомилась с похмельем.

И безнадёжно проспала смену.

Надо было очень рано вставать, ехать трамваем через весь город к чёрту на кулички, где находились корпуса завода, названия которого я до сих пор не знаю. Сама контора, облицованная мрамором, высилась в центре, в двух минутах от универа. Но производственные помещения, которые я должна была обходить дважды за смену, без винтовки, хотя в трудовой книжке написано «стрелок», располагались, как я уже сказала, на другой планете. Не исключаю, что там были и подземные этажи.

Там я должна была переодеться в форму (вместе с ней заботливая советская оборонка выдала мне фланелевые панталоны и хабэшные чулки в рубчик, которые я переслала бабушке, но она, будучи ещё молодой женщиной, примерно моей сегодняшней ровесницей, их отвергла). Жаль, я не сплясала канкан в этом неглиже перед Женькой, шутовство в качестве извинений могло бы всё исправить.

Когда наступала ночная смена, мы с пожилой напарницей наскоро перекусывали (днём полагался талон в столовую), она – чем запаслась из дому, а я – купленной наспех по пути какой-нибудь сухомяткой. Она ложилась прикорнуть в комнате отдыха с застеленной унылым солдатским одеялом единственной дежурной койкой в дозволенный один час из каждых двенадцати.

А я закидывала в рот горсточку барбитуратов, чтобы бесстрашно – чувства-то все оглушались напрочь – пройти этот бесконечный квест. По оживлённым ночью рабочим цехам ходить было даже интересно. Но между ними нужно было преодолевать длинные гулкие обезлюдевшие коридоры с итээровскими кабинетами за прозрачными стеклянными стенами. Жуткие в своей пустоте.

И вот сегодняшним утром я не могла даже головы поднять с топчана, меня штормило.

Вы знаете, что такое было прогулять смену при Андропове? При этом числясь в штате секретного завода? Да ещё накануне коммунистической Пасхи – дня 7 ноября?

Мурашки поползли по мне снаружи и изнутри; у кого-то из русских классиков я читала, как наказали крестьянку – раздев донага и привязав к дереву, где её ели слепни, осы и муравьи. Вот это было примерно оно.

Из похмелья я перетекла в депрессию. Не вставала с постели в тупом ожидании надвигающейся гражданской казни.

Оставалось надеть белую рубаху и окреститься, а руки на груди уже были сложены, как у покойницы.

Спасение пришло в виде — сейчас я опять изменю имя и фамилию — Вани Гласова, который знал меня через свою подружку.

Ваня был заядлый турист.

И в это раз, на ноябрьские, собирался ехать в Казахстан, на озеро Боровое и скалу Окжетпес.

– Если поедешь, билет возьму, – предложил он.

Девчонки, на которых уже медленно, но неотвратимо надвигалась сессия, буквально выпихнули меня в это путешествие.

Не знаю, где эти дни провёл Женя.

Может, стоял в оцеплении, пока советские трудящиеся, прекрасные люди, с которыми можно в разведку, демонстрировали единение с партией.

А может, навестил родителей.

Сев в плацкартный вагон до Петропавловска, мы привлекли назойливое внимание попутчиков. Ваня взял младшую сестру, подростка с пороками физического развития. У несчастного ребёнка не было подбородка вообще, лицо сразу ниже носа и глаз ныряло в шею, а сами глаза были навыкате, как у рака. Девочка, чтобы что-то разглядеть, буквально водила ими по изучаемому предмету.

Я первый раз в жизни видела физическое уродство.

Таких — неудачно зачатых людей, калек, инвалидов — нельзя было встретить на улице. Никто не рисовал их на плакатах. И уж точно их не посылали на демонстрации.

И вот теперь несчастная Ванина сестра терпела это унизительное внимание соседей по вагону.

– Пусть привыкает девочка, – отторг мою, наверное, не менее унизительную, жалость Ваня. – Ей жить среди этих людей («нелюдей», послышалось мне).

Затем мы, с пачкой печенья на троих и поездным чаем из мочалки, терпели запахи варёной курятины, которые подоставали из своих кульков пассажиры.

Ещё мы довольно долго ехали в автобусе, затем встали на постой в какой-то совсем неказистой хатёнке, чуть ли не мазанке. Но зато хозяйка нагрела на печке вдоволь горячей воды.

Растолкал нас безжалостный Ваня на рассвете.

Суровый подъём того стоил.

Озеро Боровое со скалой прямо посредине было нестерпимой — и таинственной, как на картинах Чюрлёниса,- красоты. Вокруг тянулся ввысь и едва не цеплял макушками инверсионный след самолётов сосновый бор. Белки спрыгивали с пахучих зелёных лап прямо нам под ноги.

Мы сходили в «Пляшущий» лес, голые берёзы причудливо гнули свои тощие спины почти сразу от корня, было немного жутко – какая внеземная сила подчинила их себе?

Затем мы полезли на скалы. Я – всё в тех же матерчатых кроссовках, на которые спустя пару недель промоют мой отравленный желудок и почти сгноят в полиэтиленовом пакете. У меня не было походной обуви, в Свердловске оставались только туфли на высоченном каблуке и такие же полусапожки.

На скалу я довольно бодро вскарабкалась. Всё-таки я была худая и подвижная. Но спускаться – и об этом знают все альпинисты – труднее. Смотреть в бездну, на озеро, уже подёрнутое предзакатными тенями, было страшно. Я сползала на животе, периодически придерживаемая Ваней. Так и прыгал он по скалам то влево, то вправо – помочь то сестре, то мне спуститься ещё на полметра, затем ещё и ещё.

Снежок в Казахстане был не то что погребальные пелены, втоптанные сотнями ног в свердловские тротуары. А такой – пушистый и радостный, как сахарная пудра на вафельном торте «Полярный». Поездка если не уврачевала меня, то отвлекла.

Вот только голодно в ней было. Своих денег у меня сейчас не водилось, а на сигареты поборник здорового образа жизни Гласов не давал.

Надо было возвращаться в Свердловск, а я боялась, что не вынесу, когда не увижу там Женю.

Но мы увиделись.

7. КАРАУЛ УСТАЛ

Я не понимаю, как Женя всегда появлялся в нужный момент. Сотовой связи ведь не существовало. Позвонить я могла только на вахту в его малосемейку. Или в отдел, но это не поощрялось.

Иной раз он вылавливал меня на Большакова, хотя я и сама не знала, когда там окажусь, пока не обнаруживала себя на крыльце общаги. А может, он просто на удачу заглядывал по пути из актового зала своей конторы, где они с приятелями ( включая будущего клавишника Наутилуса) после службы терзали гитары.

Чаще я всё-таки дожидалась его в старом доме.

Пока не приехали девчонки, было довольно жутко ночевать там одной. Я уже не говорю про вечный холод, я ведь даже не умела растопить печь и спала в одежде. За обитой надорванным дерматином неподатливой дверью зияла ещё одна, пустая, заброшенная комната (где Женя прежде жил, но там не осталось даже того бродяжьего уюта, который водился в комнате Зандро). И спать там я не решалась. Старый деревянный дом, которому уже тогда было больше века, пугал ночными скрипами и шорохами. Низенькое ничем не занавешенное окошко с улицы начиналось, наверное, на уровне колен и заглянуть в него мог кто угодно. Воображение рисовало, разумеется, бича или вурдалака.

Однажды нарастающий ужас ожидания непонятно чего выдавил меня в темноту позднего вечера, и я метнулась на автовокзал, ехать в Златоуст, откуда забрасывал меня письмами мальчик, с которым я познакомилась летом. Я тогда сдалась его какому-то беспредельному обожанию, обрушенному на меня в первый же день знакомства. Он был парой лет младше меня, только со школьной скамьи, что казалось вопиющим разрывом. Но мой обожатель так не считал. В письмах Игорёк сообщал, что восторг от встречи со мной не вмещался в его юное существо и он был вынужден объяснить изумлённым родителям, что с ним происходит. Я сочла это мандатом заявиться к нему без предупреждения в любой час, первым автобусом.

К счастью, испытывать широту взглядов и гостеприимство его предков не пришлось. По тёмной улице навстречу мне двигался — я даже не удивилась, ведь все необходимые люди тогда легко материализовались по щелчку моей мысли о них — Игорёк с рюкзаком и дорожной сумкой: вещи на семестр.

Он и помог мне перекантоваться в страшном доме до приезда девчонок.

Это был ласковый мальчик, спортсмен с подбритыми по тогдашней рисковой моде височками, светлоглазый.

Женя не выказал никаких эмоций, застав Игорька в своем бывшем жилище в разобранном ко сну виде.
Мы вместе попили чаю, делая вид, что ничего нет ненормального в этой экспозиции.
Сохраняя невозмутимое, но ставшее каким-то чужим лицо, Женька вскоре вежливо попрощался и ушёл.

Через несколько дней он снова водворил меня на свою тахту на шестом этаже малосемейки.

Пару раз ему пришлось выкуривать из старого дома компанию, которая, видимо, привыкла приходить туда прежде — пить в отсутствие хозяев. Я не знала этих людей, только то, что все они в разные годы учились в Универе. Я забивалась в угол на топчане и боялась дышать. Первый раз я видела такое агрессивное неприятие женщины. Сегодня они бы точно разделяли идеологию МД. Тогда она еще не была сформирована и сформулирована. Похоже, это были просто пидарасы.

Когда Женька обнаружил меня под своей дверью среди ночи рыдающую, проделавшую половину пути пешком (потому что трамваи уже все шли в депо), он поймал такси и поехал разбираться.

Наверное, наибольшие хлопоты я доставила ему, когда после больницы должна была прийти по повестке. В кабинете меня попросили закатать рукава до локтя.

— Мне же ставили капельницы, — начала я слабо оправдываться.

— Ничего, мы пересчитаем дырочки, нет ли лишних, — съязвил следак.

Дальше меня опросили. Всё те же вопросы, что и в больнице.

Я сидела в вельветовых теннисных туфлях, которые нянечка мокрыми сунула в мешок и так они пролежали в больничном гардеробе две недели, и после выписки в них, задубевших, я долго стояла на подмороженной остановке, почти через весь город тряслась в заиндевевшем трамвае по декабрьскому городу, тоскливо глядя в окно на утоптанные снежные обочины. Ступни ломило от холода.

Вот сейчас, в кабинете этого мрачного учреждения, мне и захотелось умереть. Ну, или хотя бы поплакать.

— Тебя будут выспрашивать, зачем ты наелась колёс. Не вздумай сказать, что хотела свести счёты с жизнью, загремишь на «Агафуры», — успел меня проинструктировать Кутаев, старшекурсник театрального института, прежде чем приехала «скорая».

Он жил на втором этаже такого же старого дома на нашей улице, вместе с другими студентами-театралами. Мы несколько раз встречались, он успел сводить меня на «Вест-Сайдскую историю», в которой играл. Приходил на чай к нам в дом, где мы с девчонками изображали сценки из жизни «бывших», поправляя воображаемые кружевные жабо на затасканных свитерах и всячески жеманничали. Такая была игра. Девушку из такого «чопорного» дома можно было забрать только под благовидным предлогом, и длинноволосый с мушкетерской бородкой Кутаев превосходно играл роль старомодного ухажера, почтительно целовал ручки «старшим», склонялся в поклоне и расточал всякие приятности.

Что произошло накануне, я смутно помню. Кажется, кого-то из девчонок приехали навестить из дому. Спальных мест не хватило, я ушла ночевать в пустую комнатушку в другом крыле, настолько узкую, что между стенами помещались только койка и рефлектор с открытой спиралью. Кто-то заботливо накинул на меня, спящую, Нинкину шубу, поскольку комнату без печки, пусть и крошечную, не мог прогреть один рефлектор.

Во сне я, наверное, ворочалась, рукав шубы свесился на спираль и начал подгорать. Девчонок от меня отделяли четыре двери и три коридора, и запаха они не почувствовали. Разбудил меня собственный натужный кашель. Ничего не соображая, в дыму, я сползла с кровати и кое-как выбралась наружу. Поднялся переполох, все забегали, шнур выдернули из розетки, оплавившуюся шубу залили водой.

Утром девчонки пошли на занятия, а я добрела до аптеки и купила пачку теофедрина, чтобы унять головную боль и кашель.

Облегчения не наступало, и я снова пила таблетки, пока из двадцати штук в упаковке не осталось почти ничего. В середине дня я почувствовала, что мне установили реактивный двигатель. Врубив форсаж, я обежала несколько кварталов, погуляла по Плотинке, наведалась в универ. Девчонки сидели в большой аудитории на поточной лекции. Я дождалась их, и мы вместе спустились в столовую, но ничего, кроме белесого компота с одной косточкой урюка в лохмотьях разваренной мякоти на дне, я проглотить не смогла.

Потом я до вечера нарезала круги по центру, ноги мои не останавливались, иногда мне казалось, вот, сейчас я взмою в воздух.

Вечером заявился наш старый друг Сережка Т, вечно расхристанный, ко всем обращавшийся «братишка» и «сестрёнка», в неизменной тельняшке, бородатый. Мы поехали в частный дом куда-то на Шарташ, на улицу вроде бы Вишнёвую, где была свободная койка для ночевки. Там тоже сидела какая-то компания, потом все куда-то рассосались — кто отбыл по месту прописки, кто забылся пьяным сном. Мы с Сережкой одетыми умастились под одно одеяло, помню, стеганое, какой-то деревенский ситчик, наверное, дала квартирная хозяйка. Я ворочалась, сон не шёл.

Вдруг я обнаружила на себе его руки. Несколько раз откинула их. Он устал бороться, я соскользнула с постели и вышла на морозец. Все постояльцы были настолько пьяны, что я могла не опасаться погони.

Я не понимаю, где меня кружило и как в итоге из того района вынесло на ул. Восьмого Марта, я бежала (нет, летела) в летних матерчатых туфлях по нескончаемому заснеженному тротуару, жавшемуся к старинным домам. Дело, видимо, было уже под утро, навстречу от центра шли гулкие низкие снегоуборочные машины, пугая светом фар; мне почудилось, это инопланетное вторжение, и я пряталась в телефонные будки, перебегая из одной в другую, чтобы переждать колонну.

Наконец, площадь Революции. Осталось пересечь пустой в этот час проспект, а вот и старая улица.

Я взбежала на второй этаж, постучалась к Кутаеву, он был дома и один. Не разуваясь, рухнула на кровать.

Кутаев поначалу ничего не понял, а я несла какой-то бред. Он стянул с меня свитер, бормотал что-то с убаюкивающей интонацией. Кажется, хотел приласкать.

Я свесилась с кровати и меня вырвало.

Охреневший Кутаев побежал вызывать «скорую».

Пульс мой подбирался к двумстам ударам в минуту, казалось, я сейчас выблюю своё сердце.

Здоровенный фельдшер усадил меня на стул посреди комнаты, вставил в рот расширитель и зонд и в меня стали закачивать какое-то адское количество воды. Правильный советский медик не заморачивался сохранностью пациента, железо порвало уголки моего тесного рта, и я первые дни не могла есть даже жидкое больничное пюре.

Кутаев бегал с ведром и тряпками. Уверена, это была самая жаркая ночь в его донжуанской биографии.

В больнице я лежала в палате с возрастными печеночницами (на самом деле они еще были даже не пенсионерки). Матроны подчеркнуто не общались со мной, при этом громко обсуждая меня в моем присутствии. Весь советский народ в их лице выражал мне неодобрение. Таких, как я, в добрые времена высылали на 101-й километр, а теперь вон, на ноги ставят.

С тем же аппетитом, что и меня, они поедали принесенную заботливой роднёй домашнюю провизию, хотя им была прописана диета.

На десерт у них были рассказы про достижения их сынков и доченек.

После первых капельниц я смогла встать и идти по стеночке. Мне всучили какую-то бумажку и отправили в кабинет, где сидел пожилой врач, седой, с цепкими глазками и остроконечными ушами. Может, я всё ещё была не в себе, но явственно ощутила: от него веяло чем-то инфернальным.

-Ну-с, — приступил он. — Чем вам так жизнь не мила?

Сохранившимся участком мозга я вспомнила всё, о чём успел предупредить меня К.

— И в мыслях не было травиться, я угорела и хотела избавиться от последствий, — начала я, уже с безнадёжностью понимая, что в эту историю никто не верит.

Доктор (это был психиатр) держался своего сценария. Я или неудавшаяся самоубийца и меня прямо сейчас переведут в другую клинику, на знаменитые «Агафуровские дачи», или я любительница кайфа («кейфа», сказал он) и после выписки я должна буду отметиться в ОБНОНе, или как он тогда назывался.

Он очень настаивал на первом варианте, как будто в лечебнице его ждали похвальные грамоты за каждого приведённого пациента.

Трудно сказать, сколько длился этот наш поединок. Силёнок-то у меня почти не оставалось.

Но от клейма суицидницы я отбилась. Из тюрьмы ещё можно выбраться. Из психушки — никак.

И вот я с закатанными рукавами сижу перед человеком в погонах и блею, как овца, на щеках дорожки слёз. Повторяю в деталях, что со мной приключилось, готова предъявить обгоревшую шубу.

В общем, попугали, покуражились — и отпустили.

Я вышла в коридор и увидела Женю. Он стоял в своей безукоризненно отглаженной форме, чуть облокотившись на перила лестницы. С лицом человека, заебавшегося отовсюду меня вытаскивать.

Мой усталый Ангел.

Новый, 1984 год я встречала дома.

8. ПРОЩАНИЕ

Я не видела Женю почти год, но не позволяла себе скучать по нему. Вернувшись к родителям, я устроилась в многотиражку гигантского предприятия.

Впервые я работала в газете каждый день, не по договору, а в штате. Работу я полюбила самозабвенно. мне было мало сидеть в редакции, и я взяла в прокате компактную электрическую пишмашинку и засиживалась над ней до полуночи.

Мне нравилось, что нужно встречаться со столькими здоровыми людьми — не сжиравшими себя изнутри из-за того, «что совсем не там им привелось родиться. А если там, то, значит, не тогда».

Нравилось, как из букв и слов, строку за строкой можно было выткать честное полотно чьей-то жизни, рассказать о действительно важных событиях, пуске цеха или об ускоренной выгрузке думпкаров, о флотации сильвинитовой руды. Я погрузилась в это с головой. Я выздоравливала. А с апреля на горизонте замаячила семейная (что? это про меня?!)) жизнь. Я едва втискивала свидания с суженым ( сегодня не личное главное) в сводки рабочего дня. Ненормированного, газетного.

Вне всякой логики предстоящего замужества в самом конце августа я опять сорвалась с места. Изъезженный маршрут. Как только я заняла полку в вагоне, спокойствие покинуло меня. С каждым оборотом стальных колесных пар, метр за метром, километр за километром, станция за станцией, оставалась позади уютная фантазия о семейных радостях.

Больше невозможно было себя обманывать – я ехала к любимому. Свердловск я любила больше, чем родителей, и уж точно больше, чем избранника.

В Свердловске – и только в нём – была растворена моя душа без остатка. Мне не в тягость было осваивать пешком его километры, он чудно спланирован – из любой точки было понятно, как добраться в другую. Высадившись там впервые, я уже на другой день добиралась куда угодно без расспросов прохожих. Свердловск был воплощением — что там ни говори — грандиозного советского духа и в то же время пленял остатками старины.

Он был великолепен. Я влюбилась в него безвозвратно.

Жаль, что этого города сегодня на карте нет.

Спрыгнув с подножки вагона, я отправилась в «Большой Урал», гостиницу с приемлемым уровнем комфорта для ночёвки.

Главное же – достаточно было пересечь небольшой сквер и трамвайные пути – и я оказывалась в Универе.

Женя объявился почти сразу. Не спрашивайте. Я не знаю, почему прихотливая судьба столкнула нас вновь, прямо на улице.

В «Космосе» шёл премьерный показ «Фрэнсис», голливудский фильм только что получил награду на Московском фестивале, плюс несколько номинаций на «Оскар» и «Золотой глобус» и ожидалось, что перед сеансом выступит съемочная группа. Билетов в зал на тысячу восемьсот мест было не купить.

Женя билеты достал.

Собираясь, я обнаружила длинную затяжку на колготках.

В 1984 нельзя было просто зайти в ближайшую галантерею и купить колготки нужного размера.

Я осмотрела свои отполированные морем ноги, в которых на свету даже отражались предметы, решила, что мой южный загар, если не лапать, сойдёт за капрон.

С собой у меня были роскошные туфли, много лет хранившиеся в обувной коробке под бабушкиной кроватью и которые я выманила в обмен на обещание взяться за ум. Потрясающие остроносые лодочки на каблуке-гвоздике, хорошей кожи коньячного цвета, английские.

Я любила чудинку в одежде, а благородное происхождение туфель искупало их старомодность.

Представьте теперь шоколадные голени с длинными икроножными и тонкой щиколоткой в этих обувных «кадиллаках». Да я сама могла выйти на красную дорожку!

Странно, я совсем не помню, как был одет Женя.

Хотя, между нами, я никогда не помнила и как он выглядел, будучи раздет.

После фильма мы потащились в гости.

Вначале Женька торчал в телефонной будке, вызванивая какого-то Борю, то ли однокурсника, то ли парня с другого факультета, тоже работавшего не по специальности, а отправившегося добывать социальные блага в тюрьму. Уж на какой должности он там обретался, я не вникала. Каждый копал свой песок.

Почему мы сразу не поехали в Пионерский посёлок, я не поняла. Наверное, нельзя было предаться любви сразу после такого тяжёлого фильма. Я проплакала весь сеанс.

В гостях предстояло разуться. Тапочки уже все были разобраны, потому что пирушка оказалась довольно многолюдная. Я скинула туфли в прихожей, и все обомлели от моих голых ступней – сентябрь на Урале уже совсем не лето.

Было шумно и весело, парад самолюбований у мужиков и споры о жизненных смыслах на закуску. Ну, это как всегда..

Наверняка говорили и о фильме. Насилие над личностью, бывшее локомотивом сюжета «Фрэнсис» , очень отзывалось в тех, кто ломал себя через колено, чтобы занять хлебное место в системе.

Когда мы вышли и Женька наклонился меня поцеловать, я зачем-то брякнула о надвигающемся замужестве.

– И что? – удивился Женя. И с какой-то внезапной обидой продолжил: – Ты мне зачем это рассказала? Это чему должно помешать?

Мы поехали к нему.

Как будто и не было этого почти года врозь.

Повторять ли, что Женя был одержим сексом?

Я уже, вроде, рассказывала, он нырял в постель, как в омут, без расчёта выплыть.

Такой Сталкер в Зоне, он точно знал, где находится потайная комната исполнения желаний, и готов был идти туда через пытку наслаждения.

Это был его тайный портал в другую жизнь.

Где нет ни начальства, ни политрука, ни погон, ни передовиц, ни наглядной агитации.

Нет необходимости быть кем-то социально одобряемым.

Только счастливые пароксизмы плоти, освобождённой от диктата разума.

Потому что разум насилует душу, велит делать по предписанному.

Командует: Напра-ву!

Знает, как безопасно.

Где сытно.

Женьке, жившему от компромисса до компромисса, для самосохранения необходимы были эти выпрыгивания из реальности.

А потом он, не знаю почему, выпрыгнул в окно.

Со своего шестого этажа.

Но не в этот раз.

(С)

mvrybkina@yandex.ru